Теоретические проблемы прикладной русистики

В названии не содержится оксюморона: всякое прикладное знание только тогда эффективно в своих целях и достигается с наименьшими затратами, когда обосновано теоретически. Впрочем, это также трюизм.

Дело в том, что если потребности прикладного знания являются вневременными и определяются прагматическими требованиями общества, то научные теории изменяются в связи с изменением идеологии познания. Всегда были важны, например, технические средства преподавания и их совершенствование, но даже это в свою очередь вызывало развитие новых научных теорий. Постоянные метания научного сообщества между тем, что «красиво» или «истинно», и тем, что «полезно», воплощают свойственное человеку стремление к специализации, к временной поляризации диалектически возникающих противоположностей знания в их крайних проявлениях – как к возможному выходу из тупиков недифференцированного в рефлексии и еще слишком отвлеченного знания. Однако и красота, и истина, и польза являются конститутивными признаками одной и той же категории «благо», и для блага науки было бы полезно время от времени вспоминать о том, что полезное истинно только тогда, когда оно красиво.

Некоторые соображения по этому поводу будут небесполезны для уяснения возникающих при этом проблем.

1.

Согласно определению, теория есть наивысшая форма организации научного знания, которая дает целостное представление о закономерностях и сущностных связях данной области знания. Именно целостного представления о своем объекте современная лингвистика не имеет, поскольку она дифференцирована по предмету описания: социолингвистика, психолингвистика, стилистика и пр. Но одновременно лингвистика вступает в исследовательское поле других наук – по объекту, т. е. собственно языку (язык как реальность мысли, и пр.). Объем лингвистической теории также постоянно сужается, поскольку «представление о закономерностях и сущностных связях данной области» научного исследования мельчится все более узкими прикладными его аспектами.

Следует различать практическое и прикладное использование теории. Конечно, практика выше теории, и с этой мыслью мы, похоже, просто родились. Практика подталкивает развитии теории. Однако прагматически направленные прикладные дисциплины вовсе не представляют собой ту «практику», которая способна обогатить теорию. В наиболее ясном случае – в математической лингвистике дело не заходит дальше математизированного и символического обеспечения практически уже открытых и теоретически обоснованных «закономерностей и сущностных связей» языка. Экспликация, терминологизация и истолкование еще никогда не обогащали науку, хотя и способствовали уточнению определений, расширению общего знания науки в данном обществе.

Кстати сказать, современное понимание «прикладного» достаточно разнообразно. Прикладное понимается как: 1) практически применимое, 2) прагматически выгодное, 3) технологически второстепенное, 4) экономически полезное (хотя и не всегда удобное в нравственном отношении) и т. д. По-видимому, каждый понимает «прикладное» в соответствии с личными интересами. Любая частная филология (русская, романская, славянская и под.) специалистом по общему языкознанию может рассматриваться как прикладная, и притом вместе со всей ее собственной теорией, а для философа все языкознание целиком является прикладным в отношении к предмету философии (хотя на самом деле все обстоит значительно сложнее, если и не совсем наоборот).

Подобные, целиком оценочные, характеристики и определения, если представить их в резких формулировках, далеко нас заведут, не руководствуйся мы простым правилом целостности собственной науки с иерархически выстроенной последовательностью ее теоретических постулатов. В этом смысле прикладную лингвистику, как кажется, следует рассматривать скорее не с позиции теоретических ее оснований; она ценна не теорией языка, а методами и методиками решения практических задач, основанными на познании самого языка.

Из этого следует несколько выводов.

Каждая новая исследовательская программа с необходимостью должна строиться на основе некой продуктивной теории, исходить из нее. Это ускоряет работу над проблемой, придавая ей цельность ценностных ориентиров. Неудачные примеры показательны. Например, ранние обширные рефераты Ю. Н. Караулова показывают, что создание машинных программ, основанных на соединении эмпирических примеров и развернутых деклараций общего характера, которые теоретически не обеспечены, обращено либо к философии, либо к здравому смыслу, по меньшей мере бесполезно. В таких условиях очень трудно ожидать продуктивного синтеза в виде теории, предшествующей прикладному исследованию.

Призыв построить модель «языковой личности русофона» на основе присущих ему «психоглосс» и с помощью машинных программ в момент своего появления отдавал авантюризмом, поскольку проект с самого начала включал в себя несоединимые начала. Трудно моделировать «промежуточный язык – язык мысли», т. е. систему языка, на основе механически представленных последовательностей психического плана и притом отталкиваясь только от звучания (от звуковой материи речи). При этом источник поступления информации – не язык и не личность, а тексты современных авторов, вторичный по характеру источник, требующий предварительного истолкования. Вдобавок, судя по образцам, все это тексты, созданные по модным рецептам «потока сознания», что мало свойственно нормальному русскому сознанию. «Составляющие» промежуточного языка – образы, гештальты, символы, формулы, диаграммы, слова и т. д. – мало того, что относятся к различным аспектам изучения сознания и языка (что отражает общий эклектизм подхода к решению проблемы), но и вызывают серьезную озабоченность в отношении философских своих оснований. Уж очень все это похоже на феноменологические метания между субъектом и объектом познания. Они сливаются.

Философской основой дробления предмета исследования остается позитивистски потребительское отношение и к языку, и к языкознанию. Диалектика развития подменяется некими «суммами» прагматически существенных для данного эксперимента черт, а сама лингвистика изымается из числа гуманитарно ориентированных исторических дисциплин. Именно здесь актуально размежевание «практического – теоретического – прикладного» языкознания в границах современной лингвистики. Сам Ю. Н. Караулов прикладные проблемы языкознания относит к «периферии науки о языке», но с этим трудно согласиться: у науки есть теории и их приложения. Одно без другого не имеет смысла. Неверно также полагать, будто всякое изучение языка вне его «системы» или «парадигмы» – уже и есть прикладное языкознание. В любой момент развития науки в ней действует сразу несколько «парадигм» и моделируется несколько «систем» языка. Понимать дело иначе значило бы признать законченность теории (одной-единственной, избранной и утвержденной) и завершенность в построении парадигмы научного знания о языке. Сложность заключается как раз в том, что прикладное языкознание вынуждено реализовывать свои технологические возможности в условиях развивающейся теории и множественности научных концепций. В сущности, это и есть наука: соревновательность научных гипотез перед лицом общественной практики.

Тут возникают самые разные ситуации.

Например, экспериментально-фонетические исследования отчасти нейтрализуют ходящие в научной среде различные теории фонемы (то же самое происходит и в историческом изучении предмета). С одной стороны, это способствует неявному обеднению стоящих за такими исследованиями теоретических проблем, с другой – к сужению их объема и, следовательно, к искажению их содержания, т. е. отличающих их своеобразных признаков, которые как раз и обогащают общую теорию науки несводимыми в инвариант мнениями. Печальная судьба бюрократически введенной специализации «русский язык как иностранный» демонстрирует прямо противоположный результат. Все функциональное многообразие русского языка сведено здесь к одной коммуникативно-информативной функции, хотя инстинктивное желание сбросить с себя отяжелевший панцирь ведомственного термина толкает специалистов-прикладников к изменению своего статуса. Не случайно именно в недрах этой специализации постепенно формируется «лингвокультурология», основным содержанием которой является устремление к изучению речемыслительной функции языка в историко-сопоставительном плане.

Полезно обсудить и другие – исторические – примеры.

2.

Отношение к знанию, к знаку, к норме (образцу) исторически изменялось. Выбор научного метода как ведущей силы познания на каждом этапе определялся идеологией познания, свойственной данному времени. Хорошо известно, что в XVIII веке метод определялся в терминах деятельности, был ориентирован прежде всего на прикладные науки, что и привело к созданию систематики как принципа научного анализа. Исторический принцип научного познания в XIX веке разрушил статичность научных представлений предшествующего периода, введя понятие развитие системных отношений, что и в практическом отношении оказалось гораздо продуктивнее статичности прикладных схем. Принцип отражения, сформулированный XX веком, позволил синтезировать систематику XVIII века и диалектику XIX века, породив множественность научных принципов познания и главный из них – принцип системы (вскрытая систематика) и принцип функции (вскрытая прагматика). Обнаружилось, что между научной теорией и прикладным знанием противоположности нет, что они функционально связаны и подпитывают друг друга, что качественный рост прикладного знания определяется уровнем развития научной теории.

Второе следствие не менее важно.

Оказалось, что нет не только противоположности между теорией и прикладным знанием, нет также и развития опорных понятий науки; например, в понимании системы, знака, функции и т. д. На всех этапах развития теории действует, в сущности, один и тот же научный принцип, хотя практические следствия из его вариантов, сформулированных средневековой или современной наукой, могут быть разными. Безразлично, например, как именовать диалектическую триаду вещество – энергия – информация; хотя бы и в терминах философии двухтысячелетней давности Бог Отец – Бог Сын – Бог Дух святый, или эпохи Средневековья тело – душа – дух, или даже науки недавнего времени (вещество – сила – дух у Д. И. Менделеева). Теоретический принцип остается неизменным при постоянном обновлении практически чем-то важных его проявлений, данных в виде терминов, определений, подлежащих дальнейшему изучению признаков – в нравственной, естественнонаучной или сугубо математизированной их форме и т. п. То, что сегодня представляется как «сущностно важное» – терминологизация, – на самом деле представляет собой прикладное знание, релевантное только для данного момента технологического применения научной теории. На основе подобных «практически» необходимых вариантов и создается в конце концов диалектически целостный инвариант – а это уже теория. Ср. характерное для нашего времени устремление к познанию «вещества» или даже «информации», быть может, в ущерб постижению «энергии» – столь же важного признака материи, как и два других, а также стремление математизировать (схематизировать) всяческие исследования содержательных форм языка, что, конечно, освобождает исследователя от духовных и этических ограничителей в изучении человеческой личности, общества, и пр.

Соотношение теоретического и практического, прикладного в научной традиции всегда было спорным вопросом. Оно не понималось однозначно, особенно в филологии.

Историческая фонетика русского языка, в окончательном виде представленная А. А. Шахматовым в 1915 году, послужила исходным материалом для теоретических обобщений, данных в трудах Н. С. Трубецкого и Р. О. Якобсона по диахронической фонологии. Без основательной филологической разработки предмета, исполненной Шахматовым, невозможно было бы «снять» с младограмматической модели языка новую универсальную теорию системы фонем, изменяющейся во времени. Основательные филологические штудии Л. Л. Васильева подвели к возможности «снять» с практически описанной системы акцентных соответствий теорию исторической акцентологии, и не только славянской (Хр. Станг и др.). Без «Материалов…» И. И. Срезневского в наши дни не возникло бы нескольких плодотворных направлений в области исторической лексикологии и лексикографии. С выработанной в практической работе модели языка или его единиц «снималась» законченная теория языка и системы. Историческая морфология русского языка, практически подготовленная трудами С. П. Обнорского и А. А. Шахматова, теперь подводит к теоретическим обобщениям самого широкого плана. Все теории современной науки в качестве материального (практического) своего обоснования имеют такого рода работы предшественников, которые мы с полным правом именуем классическими. Это – пример того, как прикладное знание формирует научные теории, которые, следовательно, становятся теориями только потому, что обеспечены материалами прикладного знания и имеют практический выход в структуру человеческого знания вообще.

3.

Поставим вопрос шире: теоретические основы современной науки, включая и методы научного исследования (структурализм, типология, функционализм и пр.) не связаны ли с фундаментальными исследованиями предшествующих периодов? Конечно, связаны. Но ведь и те материалы также были основаны на какой-то теоретической базе, отличающейся от современных теорий. Какая сторона и до каких пределов является теоретической, а какая прикладной – в их общем отношении к предмету исследования?

Поставим точки над «и», коль скоро это имеет отношение к нашей теме.

Позитивизм младограмматиков сменился внешне конкурирующей с ним философией феноменологизма, положенного в основу структурализма. Объективный идеализм младограмматиков сменился субъективным идеализмом структуралистов. О современных «постмодернистских» течениях из осторожности не говорим, поскольку изменился сам стиль научного исследования. То, что прежде именовалось «теорией познания» и что несомненно присутствует в трудах указанных здесь исследователей, сегодня уже не имеет цены и отвергнуто в пользу чисто субъективистских подходов к языку; герменевтика и эпистемология заменили гносеологию, и в этом – печальный итог отчуждения лингвиста от объекта его исследования.

Между тем, с точки зрения логики, в развитии научного знания здесь все ясно. Структурализм как направление и метод – всего лишь одно из проявлений филологии, исторически обусловленное и постепенно нисходящее в узкий диапазон техники исследования. Наши учителя в середине века активно возражали против всякого вообще структуралистского исследования, справедливо полагая, что конечный результат такого исследования минимально содержателен. Действительно, как проявление феноменологизма структурализм стал способом, средством, манерой приближения к сущности явления, достигаемого путем серии исследовательских редукций. Тот самый «эмический»[6] уровень постижения истины в высшей степени обязан именно структурализму как помысленному вторжению в идеальное и концептуальное поверх феноменально явленного. Все понятия и термины типа фонема, лексема, концепт и десятки других выведены в результате такого исследования, и первым феноменологом-структуралистом такого рода был, по собственному его признанию, И. А. Бодуэн де Куртене.

В исторической перспективе развертывания метода видно, что структурализм, в сущности, представлял собою прикладную лингвистику. Судить об этом можно по нескольким следствиям, уже четко проявившимся.

Структуралисты называли себя единственно «настоящими» лингвистами, отрицая за традиционным языкознанием право именоваться лингвистикой. Так, Б. А. Успенский не раз утверждал, что в Петербурге-Ленинграде никогда не было языковедов, «а лингвистика была очень слабой». Никакими этическими принципами не лимитированные высказывания такого рода переводят обсуждение вопроса в другую плоскость, но сами по себе очень характерны. Они показывают, что разграничение теоретического и прикладного в лингвистике может определяться и установками «своей» научной школы (в данном случае – «тартуско-московской», восходящей к достижениям ленинградской филологии), и субъективной позицией исследователя, и даже настроением автора, с утра не хлебнувшего кофе. Парадокс состоит в том, что именно такие «настоящие», или, как они полагают в своих мемуарах, «правильные» лингвисты занимаются сугубо прикладными проблемами современной культурологии, однако (и это верно) на основе тех методов исследования, которые косвенно относятся к языкознанию, выработаны языкознанием, и прежде всего отечественным языкознанием. Достаточно просмотреть сборники тартуских «Трудов по знаковым системам», чтобы убедиться в этом. Подменяя вопрос о предмете и объекте лингвистического исследования вопросом о методе и цели, структуралист отходит от языка как объекта исследования, хотя при этом почему-то продолжает считать себя языковедом.

Ну, и, конечно, отказывая Бодуэну де Куртене, Щербе, Ларину и многим другим в праве называть себя лингвистами (неофилологами в начале века), такая филология ставит себя «вне закона».

Второе отличие современных методик от традиционно филологических: выдающиеся результаты младограмматиков получены на основе их собственной теории языка, а следствием, как мы видели, стала возможность «снять» с таких результатов впечатляющие концептуальные обобщения. Напротив, структурализм, основанный на этих результатах, никаких новых выходов не дает, он замкнут на самом себе, самодостаточен и вызывает постоянные повторения уже открытого (терминотворчеством, полемикой, саморекламой, иллюстрированием частностей и пр.). Перечитывая классиков структурализма, видишь, что тупик, в который заводят созданные ими концепции, непреодолим в границах их метода. Прикладной характер структурализма не сделал его практически полезным. Это метод, не ставший и теорией, поскольку теория, проверенная практикой, порождает новые цели, новые возможности развития, содержит в себе предпосылки для последующего научного синтеза. Ничего этого здесь нет.

4.

Основополагающим в осознании новой теории является создание общепризнанной модели данной науки, не совсем удачно названной «парадигмой науки». Такая модель, «парадигма», универсальна, поскольку в глубинных своих определениях и понятиях включена в объекты остальных наук, разрабатываемых в данное время. Современный языковед, читая труды по естествознанию, не находит для себя ничего нового в области методологии познания. «Парадигма» современной науки все еще остается единой, а основные ее принципы являются общими, хотя в различных случаях именуются по-разному. Принципы корреляций, типы оппозиций или набор основных единиц объекта по их дифференциальным признакам совпадают во всех науках, и для историка вопрос заключается только в том, чтобы установить, кто именно первым обнаружил изоморфизм природных (органических) явлений во всех формах ее воплощения. И физик во всяком случае не будет здесь первым, хотя, конечно, и лингвист не окажется даже вторым: в языке отмеченные наукой новации отражаются позже всего, но зато законченно полным и явным образом.

Тем не менее традиционная парадигма науки разрушается буквально на наших глазах (что и является предметом нашего беспокойства), и признаки разрушения описаны Томасом Куном в 1976 году:

– происходит увеличение конкурирующих вариантов знания, в виде научных школ, каждая из которых, иногда безосновательно, претендует на обладание истиной в последней инстанции, пренебрегает достижениями других школ;

– явно выражается недовольство существующей парадигмой, что вызывает желание искать альтернативные решения, и особенно у научной молодежи, которая не догадывается, что в рамках данной парадигмы все уже было сказано, следует только порыться в подшивках старых журналов;

– в поисках фундаментальных обобщений представители конкретных наук все чаще обращаются к философии, которая давно уже перестала быть «царицей наук» в старинном смысле метафоры, потому что специализировалась в какой-то одной ее области; поскольку не анализ (основной метод познания естественных наук), а синтез знания становится на повестку дня, гуманитарные науки получают преобладающее значение, а сама философия отстает от развития частных наук, ибо ориентируется на вчерашний день (история философии как основной предмет);

– все это вызывает интерес к прикладным проблемам науки, поскольку технократический век диктует плановые задания по конкретным вопросам быта, забывая о существенных характеристиках бытия в его целом. Это мы видим и по грантам, которые выделяются преимущественно для исполнения прагматически быстрых программ, вроде переиздания научных трудов или составления словарей. Стратегия научного поиска подменяется тактикой текущих находок в угоду социальным программам – и в результате общий процесс развития науки затормаживается, пробуксовывает, не в силах породить принципиально новые идеи.

Понятно, почему подобная ситуации, усиленная еще социальными преобразованиями в стране, вызывает множество иллюзий, присущих нам сегодня, а также готовность поступиться профессиональной честью в угоду сиюминутным требованиям специальности.

Так, языковеды, которые изучают литературные языки («синхронисты»), почему-то убеждены, будто описывают именно «современную систему языка» и концептуальные единицы этой системы. Подобные убеждения и создают те иллюзии, которые мешают работать над материалом современного, например – русского, языка. В действительности же «синхронисты», избавившие себя от труда изучать язык в его развитии, последовательно как бы набрасываются на всё новые фрагменты развивающейся системы современного языка, которые, достигая известной степени завершенности, «открывают себя» исследователю. Пытаясь постичь динамику русского языка и тем самым прогнозировать его развитие (что характерно для прикладного языкознания), чисто метонимической подменой понятий приходят к смешению трех уровней языка: русского языка как системы, русского литературного языка как нормы и языка русской литературы как проявления стиля. Постоянное перенесение исследовательского внимания с синтаксиса словосочетания на синтаксис предложения, с морфологии на морфемику, со словообразования на дериватологию, с фонемы на морфему и т. д., пандемически охватывающее русистов в последние полвека, указывает на то, что и «синхронист» помимо своей воли изучает вовсе не синхронную систему «современного» языка, а исследует активно изменяющиеся системные зоны этого языка во всей его цельности.

В принципе, существует множество способов уйти в сторону от реального процесса познания объекта: и созданием синонимичных существующим терминов, и разрушением многозначностью уже принятой терминологии, и смешением понятий. Например, что такое научный «факт» в отличие от научных «данных», или что такое «система», каждая научная школа понимает по-своему, почему и нуждается в переформулировании уже сделанных открытий в терминах своей школы – чтобы «ввести их в научный оборот» (тоже удивительная особенность современной н а у к и). Но важнейшей задачей прикладной науки как раз и является необходимость разобраться в хитросплетениях терминов, извлеченных из чужих трудов и усвоенных в искаженном виде представителями собственных школ.

Если говорить конкретно о русистике, тут возникает несколько частных проблем, оставленных нам «эпохой застоя». Вот одна из них.

Мнимая расчетливость планового хозяйства вызвала перепроизводство германистов, романистов и представителей других филологий. Наиболее талантливые из них, склонные к научной деятельности, стали заниматься русистикой, неизбежно искажая и разрушая традиционно свойственные русистике теории, понятия, концепции, даже термины в их определенном значении. Они поставили своей целью «переформулировать» русистику с позиции идей, вычитанных ими в зарубежных монографиях. Ситуация знакомая и потому горестная. Большинство подобных новшеств для русиста новшествами не являлись, на самом деле они – плохо понятые и грубо обработанные идеи все той же русистики, высказанные ее классиками в текущем и уже завершающемся веке. Обратное заимствование ничего принципиально нового русистике не дает, зато позволяет создать совершенно новый тип языкознания, именуемый «общим языкознанием».

Научная теория и авторская концепция при этом идут как бы параллельно, не сходятся в общем фокусе положительного знания. Так, теоретически зная об антиномии язык – речь, некоторые исследователи древнерусского языка тем не менее говорят о наличии в Древней Руси двух языков (по крайней мере в письменной речи), хотя до важнейшего процесса «падения редуцированных гласных», до XIII века, все ныне самостоятельные славянские языки являлись диалектами общего (праславянского) языка. То же в области исторической акцентологии. Теоретически исповедуя феноменологически отредуцированную «акцентную парадигму» как систему парадигматически соотнесенных словесных форм, при исследовании ударения в средневековых русских текстах такие русисты распределяют материал по изолированным словоформам, хотя для древнерусского языка как раз характерны были синтагменные связи в интонационно-количественных отношениях их с окружающими словоформами в границах общей словесной формулы. Метонимически синтагменный тип распределения материала насильственно подвергается описанию метафорически парадигменным методом. Ориентация на словесное ударение (иктус) осовременивает данные древнерусских текстов, представляя их как «факты» древнерусского языка.

Примеров такого рода много. Это также следствие особого внимания к прикладным проблемам своей темы при неучете общей теории языка, адекватно работающей на истолкование и «данных», и «фактов». По-видимому, нет ничего плохого в возвращении теории вспять – для некоторой ее проверки и для уточнений, для распространения среди филологов, обделенных ею в период университетского обучения. Однако вместе с тем происходит и некоторая модификация теории, приспособление ее под модные вывески заимствованных интерпретаций, а это уже плохо отражается на органическом развитии самой теории. Происходит замутнение источника, информационные шумы засоряют ясность и четкость уже утвержденных в науке теоретических положений.

История вопроса – лечебная сила науки – всегда останется прикладной стороной языкознания, в той мере, в какой с нею связана и философия языка как концептуальная основа такого знания.

5.

Осталось сказать о последнем признаке увядания старой научной парадигме (по Куну).

Перенесение внимания с познавательной функции науки на прагматически нормативную обедняет критические и теоретические возможности русистики. Символ стандарта витает над современной наукой, увлекая и нас к стандартизации и к «норме», хотя наука в принципе есть процесс, которому все «нормальное» как раз и противопоказано. Динамическая структура языка, которая находится в центре внимания любого лингвиста, чем бы он ни занимался, – вот объект изучения языка с точки зрения современной теории познания, поскольку теоретическое есть понятое и в понятиях выраженное историческое (эти слова Э. В. Ильенкова следует хорошо запомнить). Вообще всякое явление можно понимать либо теоретически, т. е. понятийно, либо исторически, т. е. в его конкретном функционировании. Преимущество теоретического познания – в его строгости и четкости, но одновременно с тем и наивысшей степени абстрактности знания, отвлеченности от многих привходящих и усложняющих картину обстоятельств. Историческое познание более насыщено деталями и частностями, оно способно дать глубинную картину системы, одновременно соединяя в диалектическом единстве самые разные изменения, уровни языка, постигая причинно-следственные отношения между его элементами, признаками и единицами (которые могут зеркально меняться местами). С этой точки зрения понятно, что старое и новое в языке сосуществуют, прогрессивное и регрессивное еще не определились в своих маркировках, и т. д. Достоинства и недостатки каждого способа исследования объекта и описания предмета отчасти снимаются, без преувеличений эклектизма и скепсиса, при совместном пользовании ими. Так распределяются и прагматически существенные признаки теоретического, прикладного и практического языкознания. В их соответствии и друг другу, и объекту изучения все они заслуживают права именоваться научными. Потому что научное творчество – коллективное творчество. Оно обусловлено потребностями будущего, но опирается на все, что сделано предшественниками в прошлом.