Язык и культура современной интеллигенции

1.

Сложную нашу тему невозможно исчерпать до конца, разве что «стронуть» с места; вот именно затронуть, потому что и в современном интеллигентском сознании «проблема» понимается не в обычном смысле – как вопрос, требующий разрешения, а просто как неразрешимый вопрос. Неразрешимый, быть может, оттого, что риторический тип мышления, присущий сегодня интеллигенции, призван не доказывать истины, а убеждать других в том, что они соответствуют правде. Не понятие в суждении, а символ в воспроизведении, то есть м и ф становится основным орудием в выражении идей, всем хорошо известных и конкурирующих друг с другом. Но остаются и общие вопросы. Какова вина интеллигенции в том, что происходит? Распадается ли культура? Разрушается ли язык, как вокруг говорят об этом?

И кто именно об этом говорит?

И почему только в наше время?

2.

Интеллигентская по происхождению триада «православие – самодержавие – народность», как кажется нынешним публицистам, должна быть отброшена, ее связывают с пугающими терминами «империя», «тоталитаризм» и более страшными, но столь же символическими обозначениями помысленных в отношении прошлого ценностей. Но все, что помыслено – оказывается при-мысленным и, следовательно, вымышленным. В конце концов, и сама формула состоит из переведенных на русский язык греческих и немецких терминов, и отражает она вполне реальные общественные отношения, которые никуда не исчезли. Современные авторы заменили эту формулу новой, говоря о соотношении «общества – государства – церкви», или как-то еще.

И что изменилось? Только то, что определение идей заменили определением воплощающих эти идеи институтов: православие понимается только в границах церкви, самодержавие в различных формах постоянно воссоздается в государстве, народность выдается за общество. Типично интеллигентский стиль мысли, метонимический перенос с общего на частное, от содержания на форму, и т. д. Да и могло ли случиться иначе, если и уваровская триада является всего лишь секуляризованным определением символа Троицы?

Последовательное отчуждение от идеальной сущности Троицы ко все большему приближению к «материальным» носителям «идеи» не отменяет того факта, что в сознании интеллигенции ничего не меняется, кроме формы выражения объективно существующих связей и отношений. Как давно уже выразился Шекспир – «Экономична сущность бытия: Все новое в нем шьется из старья!»

Однако навязчиво пристрастное отношение интеллигентской рефлексии к троичной формуле само по себе симптоматично. Оно показывает, что в антиномиях рассудка «общество – государство», «государство – церковь» и пр. интеллигенция как «мозг нации» стремится выискать продуктивный выход из триипостасности сущности, которая по определению не делима на парные привативные противоположности. Бег на месте, осуществляемый интеллигенцией в последние два века, определяется хорошо известной установкой: будем ли мы ориентироваться на удачный опыт других народов, примыкая к их формам «ментальности», или же все-таки попробуем жить своим умом и, в частности, сохраним, развивая, собственный эквивалент европейского менталитета – русскую «духовность». Ограничимся «балетом бескровных понятий» (как выразился некогда Густав Шпет) или же погрузимся в прозрачные глубины символов, традиционных для национальной культуры.

«Исторический процесс двоится, – писал Николай Бердяев, – и его результаты можно двояко оценивать». Эта справедливая мысль прямым образом касается интеллигентской рефлексии. Современной интеллигенции свойственна некая изворотливость мысли, не поверенной чувством. Ведь понятие как «общечеловеческая ценность», обращено и к лично твоему образу и к традиционно национальному символу. Тут в какую сторону посмотреть и что признать за ценность: твое субъективное ощущение в образе или народное чувство справедливости и той самой правды. Молодой философ Федор Гиренок недавно справедливо заметил, говоря о русском интеллигенте: это – «кочевник – человек играющий. Интеллигент. Или передвигающийся. Космополит. Движение – все, цель – ничто». Прямая противоположность русскому духовному порыву к высокой идеальной цели, каждый раз другой, но всегда заманчиво прекрасной. Но если это верно, тогда понятны и двойные стандарты в оценках, и «агрессивная избирательность целей и ценностей», двурушничество и отщепенство. Все эти пороки современной интеллигенции, с огнем играющей, объясняются самодостаточностью ее позиции («нас опять не поняли!»), а устранение духовной компоненты сознания объясняет то, что Федор Гиренок обозначил просто, говоря о возвышенном русском мифе: «и тогда исчезает Троица…»

Исчезает иерархия ценностей, на которых крепится культура. Потому что уплощение всех и всего до уровня «понятия» ведет к разрушению смысла – происходит то, что физики называют тепловой смертью. Культура перегрелась.

И тогда незамутненному взгляду открываются истины странные и загадочные. Например, такая: интеллигенция вовсе не «прослойка», потому что прослойка так же вещна и даже телесна, как всякий прочий «класс». Интеллигенция – связь, отношение, это крепи духовного, культурного, во многом идеального единства. Сам термин на то указывает. Латинское слово intellegentia обозначает способность восприятия (ощущения и чувства), но также и познавательную силу, возможность понимания в понятии и идее. И чувство и рассудок вместе, в единстве действия, в их направленности на новое, творческое и обязательно духовное.

Однако известно, что интеллигенция именно в таком понимании является собственно русским явлением. Интеллигенция сложилась исторически в России, само слово во всех энциклопедиях показано как «русское», потому что на Западе такой вот интеллигенции не было и нет. Там есть интеллектуалы. Европейский интеллектуал в своем творческом действии исключает представление о чувстве и духовном, ограничиваясь одним логически строгим ratio. Наоборот, в нашей традиции проблема «чувства», отношения к конкретному, живому в своей цельности было всегда на первом плане.

Чувство и связанное с ним со-чувствие – важные признаки русского интеллигента. Это о нем сказал Василий Шукшин:

«Мы ломаем голову, какой он такой, интеллигентный человек? А образ его давно создал сам народ. Только он называет его – хороший человек. Умный человек. Уважительный. Не мот, не пропойца. Чистоплотный. Не трепач. Не охальник. Работник. Мастер…

Начнем с того, что явление это – интеллигентный человек – редкое. Это – неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется – для созвучия – «подпеть» могучему басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из-за проклятого вопроса «что есть правда?», гордость… И – сострадание судьбе народа, неизбежное, мучительное. Если все это в одном человеке – он интеллигент».

Собирая все эти признаки вместе и оценивая современную интеллигенцию даже по лучшим ее образцам, мы не находим в ее составе ни одного интеллигента, способного соответствовать высоким критериям уже давно сложившегося идеала хорошего человека – доброго человека русских летописей. Но странное дело: интеллигентов нет – интеллигенция, понятая как идея, остается.

Внутренняя противоречивость русского интеллигента определяется его происхождением и функцией в обществе. Он – порождение общества в его противостоянии государству и церкви, поэтому несет в себе многие комплексы постоянно подавляемого интеллекта.

Наш ранний интеллигент из дворян – «кающийся дворянин»; интеллигенты-народники из разночинцев, обиженных жизнью, – «лишние люди»; интеллигент советский, непонятная по замыслам «прослойка», – по большей части технарь-умелец, «образованщина»; современный представитель «думающего» класса, самозванно присвоивший себе титул русского интеллигента, больше других подходит под старое определение «гнилая интеллигенция». Повышение степеней эмоционального фанатизма развивалось параллельно с понижением уровня интеллектуальной подготовки, профессиональной и культурной в том числе. Образно этапы развития русской интеллигенции через «образованщину» прямиком к «отщепенству» описал в 1934 году Георгий Федотов. Этапы развития русской интеллигенции – это способ перехода от традиционной русской духовности к современным формам ментальности, которые по каким-то причинам считаются более высокими и ценными в практической деятельности. Интеллигенция в этом смысле предстает как символ «распада русской души», «имитации гуманизма» и «беспочвенная идейность» (отщепенство).

Душа умирает в рассудке, отказавшись от мудрости.

Рациональность плана и схемы побеждает идеальность духовной энергии, и тогда возникает нетерпимость к инакомыслящим, агрессивность в проведении собственных замыслов, жестокость и словоблудие. Русские философы как припечатали то, что делает интеллигенция под флагом защиты национальной культуры: интеллигенция идеологична (Бердяев), бездуховна (Франк), она раскольничья (Булгаков).

Таковы родовые черты русской интеллигенции. Безрелигиозность и противогосударственный характер, социальная беспочвенность («отщепенство») и утилитаризм народнического миросозерцания («народное благо может быть достигнуто только извне»). Подвергаются осквернению духовные ценности общества («творчество социальных идеалов» доступно только интеллигенции), утверждается «уравнительная справедливость и безответственное равенство», хотя осознается, что «свобода и равенство – вещи несовместимые», как несовместимы деловитость и интеллигентность, инертность мысли и консерватизм чувств. Антимещанская этическая сила интеллигенции, направленная к личному освобождению, в исторических условиях своего осуществления оборачивается нигилизмом, анархичностью и скепсисом, поскольку и общество, на которое постоянно делает ставку интеллигенция, не может одолеть государства. Тогда и возникает фанатизм идеи, ради которой можно пойти на все, раздраженность тем, что «не получается», и нетерпимость.

Но самое главное, всем этим определяемое, заключается в том, что всякий успех дела оказывается губительным для самой интеллигенции. Ее идеи редко согласуются с реальным и даже идеальным в жизни, а этические подмены, производимые в процессе исполнения программ и «проектов», разрушают собственные идеи. Распад души, предпочтение воли – свободе, истины – правде показывают народу: нет, ты не тот, ты – не «добрый человек», не «внутренний человек», не русский. Податливость интеллигенции на всякие посулы извне хорошо объяснил Бердяев, сказавший: «Русская интеллигенция в сущности всегда была женственна: была способна на героические подвиги, на жертвы, на отдание своей жизни, но никогда не была способна на мужественную активность, никогда не имела внутреннего упора, она отдавалась стихии, не была носителем Логоса. Это, быть может, связано с тем, что в русской истории никогда не было рыцарства…»

4.

В понимании Николая Бердяева «рыцарство» – существенный признак аристократизма, в том числе и аристократизма духа. Аристократ, как и рыцарь, живет категориями чести, и долг для него важнее прав, которыми он обладает. Психологически русский интеллигент, как человек «добрый», также предпочитает своим правам обязательства долга (перед обществом, перед народом), но логические установки его сознания направлены вовсе не на корпоративное понятие «чести», а на личную «совесть». Настоящая интеллигенция вовсе не орден или группа соратников дела, это совокупная множественность лиц, участвующих в данном деле по призыву личной совести. Отсюда неопределенность качеств, обычно приписываемых интеллигентам, а также невозможность собрать их воедино, организовать. Это – рейнджер в свободном полете, сам себя ищущий чести и сам же страдающий из-за нее. В идеально возвышенном смысле современный думающий интеллигент и есть тот самый рыцарь, о котором говорил Бердяев, но рыцарь одинокий и потому обреченный. Всякое «кучкование» интеллигентов вокруг какого-то предприятия по определению снимает с его участников ауру интеллигентности. Может быть, потому (еще раз обратимся к традиционным терминам), что добрый человек – это одно, но «добрые люди» – совсем другое. Добрые люди помогут «своим», а добрый человек – спасет всех.

5.

Теперь сосредоточим внимание на трех соотнесенных друг с другом явлениях: язык – культура – интеллигенция. Классический треугольник, который самой связью своих элементов уже предполагает ход мысли. Мы будем бесконечно кружиться в ее извивах, если не определим начала и концы.

Если это традиционно «любовный треугольник», то – «третий должен уйти»… Если же речь идет о семантическом треугольнике современных семиотиков (они же средневековые схоласты) – перед нами не жизненная проблема, а логическая конструкция, также очень важное приобретение нынешних интеллектуалов. Можно припомнить и третье осмысление отмеченных связей – божественную Троицу, но это от органичности жизни или от социальной определенности существования влечет нас в выси духовного, становится запредельным, ввергает в мистические недоумения.

Семантический треугольник предполагает связь слова одновременно с идеей вещи (значением слова) и с вещью, которая составляет смысл слова. Слово языка – идея культуры – феномен интеллигенции. Они действительно связаны нерасторжимой связью, неуловимой, но действенной, своим взаимным соотношением перекрывая национальные, социальные и всякие прочие единства, реальные или мыслимые в этом мире. Нет одного или другого – исчезает и третье. Эта связь создает ту самую ноосферу – третий мир современного сознания, о которой говорят философы и которую ощущает сегодня каждый мыслящий человек.

Однако в таком же состоянии сейчас обретается и то, что мы называем культурой.

На протяжении XX века Европа спорила, что выше (важнее, ценнее, значительнее и т. п.) – ранг цивилизации (термин французский) или уровень культуры (термин немецкий). Практичная Европа по подсказке своих интеллектуалов предпочла материальные блага цивилизации – наши интеллигенты вели за собою в традиционную для России область духовной идеальной культуры. Обе крайности опасны – кто же спорит? – но в известный момент победа вещизма и потребительства обозначилась ясно, и тогда создалось впечатление поражения: «русская цивилизация» оказалась вовсе не цивилизацией! Это в полным смысле «культура», и западники, сторонники «цивилизации», называют ее «традиционной культурой».

Культура обычно определяется как информационно-мифологизированное поле сознания и подсознания. Сегодня это поле захвачено и перепахивается чуждой культурой другой цивилизации, засевается сорняками, заболачивается и окисляется с особым усердием. И совершает эту неблагодарную в глазах потомков работу… та же самая интеллигенция, которая и в свою очередь оказалась – не интеллигенцией вовсе; а судя по саморазрушительной деятельности ее также и не интеллектуалами. И тогда создается впечатление, будто все вообще – разрушается, а изнутри самой культуры кажется людям, которые ее переживают, что выхода вовсе нет. Какие-то основания для подобных суждений имеются: исчез социальный слой, сохранявший «традиционную культуру», например, исчезло крестьянство.

Тем не менее это неверно.

Как ясно из смысла самих латинских слов, сохранивших в европейской традиции свою концептуальную основу, цивилизация выражает ценности городской (равно нашему пониманию гражданства – в «городах»), а культура – общественной (от общины идущей), естественной, в конечном счете природной среды, искусно обработанной (окультуренной) исходя из потребностей общества. Относительная победа цивилизации сегодня – это победа городского плебса, выдвижение вперед стандарта, моды и квазикультурных посредников масс-медиа – с замеченным уже зарубежными философами скатом к кичу, пошлости и «концу истории». Ощущение конца определяется понятным отсутствием животворных сил, способных развивать заложенные в цивилизации тенденции. Развивается культура – цивилизация паразитирует на культуре.

Русская культура всегда отличалась открытостью навстречу новому, впитывала в себя элементы, восполнявшие собственные ее силы до полноты цельного. Она развивалась, и в факте развития содержалась энергия сохранения русской культуры. Она не традиционна в том смысле, какой хотели бы ей усвоить ее оппоненты. И кроме того… Нерасторжимость взаимно направленных связей, уже сложившихся между языком, культурой и добрым человеком русского мифа, остается гарантией на будущее. Триединство сущностей, характерное для русского понимания творческой силы, все-таки сохраняется, и нужно просто очистить его от ржавчины, накипи и сора.

Так мы выяснили, что нынешний мир интеллигенции виртуален: в действительности, в явленности своих проявлений нет ни культуры, ни самой интеллигенции. Культура и интеллигенция представлены в идее, идеальны. Сущность без явления, – миф.

6.

Есть один признак, резко противопоставляющий культуру цивилизации. Для культуры важны идеальные ценности, а не конкретные цены на «вещи». Культура сама по себе идеальна, тогда как цивилизация вещна («материальная культура»). Те три сосны, в которых беспомощно мечется мысль человека, пребывающего в трехмерном пространстве существования, символически можно представить тем же семантическим треугольником:

Относительная ценность различных связей между точками пребывания слова – идеи – и носителя их определяется тем, из какого «угла» мы взираем на мир или в какую точку помещаемся сами.

С интеллигентом все ясно, он обречен на позицию номиналиста; из своего угла «от вещи» вглядываясь в явления языка и идеи, он представляет их как абсолютные и равнозначные ценности, в которых он живет и лишившись которых он ощущает распад бытия. Если есть идея – она облечена в слово; если слово существует – ему соответствует идея, которой можно довериться. Скажем, «демократия» или «капитализм» (раньше «социализм» или «народ») – это важные ценности «открытого общества», за которые стоит сражаться. Еще: если существуют термины типа «фашист» – значит фашисты где-то рядом, их нужно искать, и обязательно отыщешь. В этом интеллигент и представляет себе формы политической «борьбы»: искать противника по терминам-кликухам, приписывая ему, быть может, собственные свои пороки (и, овеществив их таким образом, изживать в себе). Распад бытия современный интеллигент также видит (но только он об этом и говорит) в разрушении языка и разложении традиционной культуры. Если угодно, сегодня подобные речи – знаковый признак интеллигента (в русском, понятно, смысле). Номиналистическая сущность интеллигента бросает его между идеей и словом, и что победит? Пока мы имеем возможность видеть, что марксистский номинализм вытесняется чертекаким номинализмом, а именно эклектикой идей и мешаниной слов, в которых техническая образованщина с серьезным видом ищет каких-то различий в теориях, школах и направлениях, подменяя содержательность последних внешними формами политических партий. Невозможность жизнеспособного органического развития в новой среде есть коренная болезнь современного интеллигента, свои инстинкты именующего разумом, а свои желания – мышлением.

Для самого языка идея культуры и носитель ее – интеллигенция – равноценны, поскольку культуру, действительно, создает интеллигенция. Если она сокрушается по поводу разрушения культуры – значит, сама она утратила творческие потенции, стала бесплодной, застыла в своем почитании старой культуры. Забыла, что идея культуры состоит в идеале развития, преображения в новые формы. Этот взгляд «от слова», с точки зрения самого языка (поставим себя в эту точку бытия), помогает понять важную вещь. Идея вечна – ее представления в мире вещны. Идея культуры идеальна, но развиваться культура может лишь при наличии организующей такое развитие силы, которую и хотят найти в облике цивилизации.

Подобная точка зрения со средневековых времен именуется реализмом. Это традиционно русский взгляд на соотношение идеи и вещи, которой, между прочим, обязана своим появлением и классическая русская литература: это именно реализм, а не натурализм. Критический реализм ставит знак равенства между вечной идеей-идеалом и вещным миром явлений, исходит из того, что изображение идеальных типов способно влиять на реальную жизненную ситуацию. Преувеличения социалистического реализма стали предельным проявлением в развитии таким образом понимаемого «реализма» и, как всякое преувеличение, разрушили идеальность реализма, переключив внимание на современный западный номинализм. Между тем культурный текст может рождаться только в пламени реализма, для которого одинаково реальны как мир, так и идея, а мир и идея в своем единстве предстают в идеальности мира через мировую идею. Такова же была и русская философия, ныне лукаво подменяемая культурологией – порождением современного номинализма.

«Традиционная» русская культура – культура духовного реализма. Переход на логический номинализм знаменует предательство интеллигенцией тех ценностей, которые она создавала в течение столетий. Современный интеллигент хочет сытой жизни в стане интеллектуалов. И тут трудно углядеть разницу между ним и вчерашним секретарем обкома, который, тоже желая «жить красиво», грабительски становится «олигархом».

7.

Теперь о культуре.

Культура не просто существует, но развивается в вербальном пространстве языка – литературного языка. Языка интеллектуального действия. Культура – то, что соединяет язык с субъектом его действия, с интеллигенцией, оправдывает совместность и взаимность их отношений. Перенесение внимания с языка на интеллигенцию (номинализм), а в наши дни – с интеллигенции на культуру представляет новое качество описываемых связей, концептуализм. «Разрушение культуры», о чем так скорбит интеллигент, есть форма отчуждения самого интеллигента от культуры, поскольку он оказался неспособным к творчеству в ментальном пространстве языка. Или (опасная мысль!) – он не вошел в силовое поле этого пространства, лишь внешне уподобляясь хорошему человеку – русскому интеллигенту. Раздвоенность интеллигентского сознания на чувство и на разум при отсутствии политической воли привела интеллигента к отрыву от жизни и сделала аутсайдером в современном мире. Модернизм и постмодернизм, а также раздерганная, распыленная фрагментарность современной художественной культуры и есть проявление концептуального взгляда на мир: исходя из определенной идеи, которая признается доказанной (ведь ты с ней согласен!), сам по себе концептуализм никакой идеи уже не породит, поскольку основная его задача состоит в сопряжении слова и вещи; он призван именовать вещи или овеществлять слова. «Слова и вещи» вытесняют идеи из нашего обихода, они лишили нас возможности развития мысли. Все представляется уже известным, накопленным поколениями интеллектуалов и интеллигентов. Мы просто обязаны пользоваться уже примененным однажды где-то методом, стилем, научным открытием. Нам отказано в праве на творчество лишь потому, что мы – культура, а не цивилизация, и «цивилизованный мир» в силу своей ограниченности не может понять нас – а значит, и принять. Живем мы как в лавке старьевщика, чихая от пыли, поглощая зацветшую «гуманитарную помощь», по велению ослепленных «интеллектуалов», «элиты», образованщины не в силах одухотворить слово идеей или оживить ею вещь.

Потому так случилось, что исходили из мысли: «третий должен уйти…» Третий – лишний.

Но кто этот третий?

8.

Не язык.

Язык всегда остается, ибо он бесконечно шире и богаче того, что именуют литературным языком (с которым только и соотносит себя интеллигенция). К тому же классические тексты сохраняют литературный язык в законченности образцов. Мы до сих пор отмечаем день рождения Александра Пушкина, который стал символом русской литературы, воплощает идею русского реализма и стал основоположником современного литературного языка. Двух мнений тут не может быть. Все так. Но несколько пояснений относительно языка не повредит для понимания сути дела.

Есть «великий и могучий русский язык»…

Есть русский литературный язык…

Есть государственный язык России…

Кстати, о «государственном».

Сколько истошных воплей мы слышали в последние годы относительно этого языка, который, якобы, вытесняет местные наречия и губит «малые нации»! Малых наций не существует, и не следует лукаво смешивать значения слова великий: это не только «замечательный во всех отношениях», но и просто «большой». Русский язык как государственный – это вовсе не народно-разговорная, собственно русская речь в богатстве ее оттенков, и даже не образцовый литературный русский язык. Государственным русским языком называется ныне та форма русского, которая впитала в себя множество языковых и речевых стихий, прежде всего – инородных, заимствованных, в том числе бюрократизмов, переработав все это в особую норму употребления, необходимого для нужд государственного строительства, культурного развития, интеллектуального действия и даже бытового общения. Никаких обид со стороны якобы «ущемленных» народов не должно быть. Русский язык ущемлен не менее их. Огромное число местных говоров, наречий, социальных жаргонов, т. е. реальная разговорная стихия русской речи, полностью разрушено (не «вытесняется», а разрушено!), пропиталось таким количеством заимствований (одних тюркизмов несколько тысяч, да еще с вариантами для одного и того же слова!), что о государственном русском языке следует говорить как о языке «российском». Синтаксическая основа его русская, это верно, но ведь и мы двести лет назад создавали свой синтаксис по образцу французского, самого развитого на тот момент синтаксиса. И за унижение это не почитали. Комплекс неполноценности следует изживать там, где речь заходит о языке как средстве общения и получения информации. Когда говорим о государственном языке. До сих пор тайком на «саммитах» и в «комплотах» на всем пространстве Союза международный язык общения – русский. Государственный русский язык.

Что же касается языка как хранителя концептов национальной культуры, речемыслительной и мировоззренческой его сферы – тут дело другое. В этом смысле сохранение любого языка, даже самого маленького народа, становится важной задачей всего «мирового сообщества».

Из этого ясно, что язык как культурное достояние народа – это не тот язык, на котором мы слушаем вести или читаем газетные новости. И не тот, с которым мы сталкиваемся в приемных, досадуя на грубость чиновников и наглость начальства. Мы просто говорим на разных языках.

А наш «великий и могучий» по-прежнему жив, потому что, как не раз уже замечали философы, не мы живем в языке, используя его как попало, нет: это язык живет в нас, облагораживая и осветляя, если, конечно, что-то еще возможно облагородить видом или осветлить в деяниях.

Язык остается…

Кого же выберет себе в супруги язык – культуру или интеллигенцию? Вопрос не пустой, если вспомнить, что все три силы – это энергии превращения, а не пассивные точки на пространстве взаимных связей.

Интеллигенция в отношении к слову отличается тем, что содержательный смысл словесного знака она раздваивает, как и все, к чему прикасается своей «интеллигенцией» («рассудком» в прямом смысле латинского слова). В каждом слове, кроме понятия, заключены еще образ и символ. Символически-образное и понятийное разведены как две разные формы выражения смысла, и подменять их нельзя, как нельзя, например, в одном и том же тексте совместить научный и поэтический стиль описания, скажем, амебы. Образ, символ и понятие как бы слиты в общей плоти одного и того же словесного знака, обычно и в словарях их показывают рядом. Однако в употреблении их довольно просто смешать, и каждый день происходит это. Трудно ли, кажется, осознать, что слова вроде счастье, любовь, свобода, судьба суть символы, которые следует истолковывать в культурной традиции их использования, а не давать логические определения, как мы поступаем с понятиями. Но нет: им дают определение, а в этом деле сколько голов – столько и определений. В результате никто ничего не понимает, не доверяя чужим определениям. Говорим об одном, понимаем другое – делаем вовсе третье. Сведя все функции языка (их до семи) к одной коммуникативной, то есть редуцировав язык до степени поверхностно «государственного языка», в своей деятельности статус слова как символа (в русской традиции – Слово, Логос) низвели до уровня знака. Довели до сухого понятийного остатка его смысл, ограничив тем самым пределы действия. И совершила это – интеллигенция. Именно для нее исключительно важно понять, то есть с помощью термина-понятия определить, для себя уясняя, символ или словесный образ. Тем она и занималась много лет, ковыряя язык как Бог на душу положит. В слове утрачивается глубина смысловой перспективы, и теперь все труднее становится создавать поэтический текст, который как раз и требует такой перспективы, в пространстве мира, нуждается в воздухе символов, которым дышит поэт (я говорю о Поэте), когда во взаимных соотношениях образа, символа и понятия ищет ускользавший прежде оттенок смысла в каждом отдельном слове, поставленном в конкретно ему отведенный контекст.

В своем рвении все определить понятием (понять), интеллигенция в принципе наднациональна, ведь понятие есть функция логики, а логика не признает национальных границ. Русская интеллигенция в своем развитии проходила несколько этапов – и этапы эти известны, они социально определенны. Это и добрый человек Древней Руси, и лишний человек или кающийся дворянин прошлого века, и разночинная интеллигенция со своими особыми запросами, и революционная разноплеменная рать начала нашего века, и далее, далее, вплоть до нашего времени, когда интеллигенцию заместила техническая «образованщина», только внешне похожая на коренную по концептуальным своим свойствам интеллигенцию. Интеллигенция не исчезла, она преобразилась. Так что интеллигенция действительно ни в чем не виновата, потому что это не та интеллигенция. Старая форма, которая на исходе века оказалась брошенной у нашего порога, заполняется новым содержанием – хорошим или плохим, еще непонятно, но уж каково есть. А сущности нет – остается одна идея, или, как мы заметили, – миф.

Да, действительно, это так: «тела» интеллигенции нет, она вышла в пар, сосредоточена в точке идеи – той самой культуры, наследниками которой современная образованщина себя почитает.

И тут выступает, выдавая суть нынешней якобы интеллигенции, самая главная ее черта. Это – глухота к слову, которая бросается в глаза, и особенно в художественных текстах. Они одномерны. Попытки как-то оживить описание оказываются слишком рассудочными, за ними нет полета мысли. Они не проникают вглубь семантики слова, всего лишь «освежают форму» в искусственных конструкциях рассудка. Это касается и «концептуальной» прозы, и особенно поэзии, даже самой удачной в этом отношении (у метаметафористов, например у Жданова). Прочие просто безграмотны. Александр Солженицын специально писал о технике изобретения слов, и сам широко использовал этот прием в своем творчестве. Прием не новый, заимствован у Достоевского. Но сравните новины Достоевского и новизны Солженицына. У Достоевского словесный образ прорастает из самого слова, вот как в «Подростке»: воскликнула она проникнутым голосом; воскликнул я как опьянелый, рассказал ему один текущий анекдот – нарушенное ожидание в смысле, переоформленное слово, легкая складка во фразе, которая ударяет по восприятию, заставляя замедлить чтение. К тому же все это – слова «русского языка», отличающиеся от привычных слов «литературного языка» (соответственно это слова проникновенным, опьяненный и т. д.) А словообразование у Достоевского? Обшмыга, мечталка, обшлепница, мысленочка и пр. – обычно, как и следует из правил народного «русского языка», от глагольных корней. Неожиданно использованная приставка при причастной форме как бы соединяет в себе идею действия и качества, иногда сгущая их слитность в наречие: «промямлил он как-то выделанно, небрежно»; «может быть всего-то цены – два сломанных гроша».

Не то у Солженицына. Сравнение покажет различие не в уровне дарования (это не наша тема), а в условиях, переживаемых нами.

Верно сказано, что «задача языка как можно меньше уподоблять и смешивать, как можно тоньше различать», однако примеры самого Солженицына не всегда достигают такой цели. Листья шелестели, но – ветер шелестил листьями, заведывать — в разных местах, в разное время, но заведовать – совершенного вида глагол. В свое время споры на эту тему были острые, в раздорах по поводу заведывать/заведовать на дуэль вызывали, относительно шелестели/шелестили фельетоны писали, но нет – кажется важным вернуться к забытому, как возвращаемся мы к старым именованиям улиц: Малая Морская, Большая Конюшенная, Краснокабацкая вместо Краснопутиловской… Русский язык не перехитришь, он свое право знает. Нельзя «как можно тоньше различать» то, что различается как можно мощно, крупно, категориально. Грамматические различия – различия родовые, суффиксы глагольного вида и способа действия нельзя напрямую сопрягать с видовыми, частными лексическими различиями. Получается в полном соответствии со смыслом «крупномасштабных действий», которые в действительности оборачиваются мизерно мелкими: чем крупнее масштаб карты, тем мельче предметы и местность на ней. Та же установка на идею вещи, а не на саму вещь. На то, как кажется, а не на то, что есть. Чтобы «не упускать различий», необходимо учитывать иерархию взаимных их восхождений от конкретного к отвлеченному, от частного ко всеобщему. А уж дарить орфографии (чисто внешнему признаку речи) такие различия и вовсе не следует.

9.

Язык – единственная сила, которая еще осталась у нас как возможность развития культуры. Не «государственный» и даже не «литературный» (в других странах он откровенно и называется стандартным языком), а – русский язык как система концептуальных ценностей, накопленных предками. Это та интеллектуальная сила, которая собиралась ими в течение веков в зоне, как теперь говорят, ноосферы – общего мыслительного пространства, овеществляемого в категориях и формах родного языка.

У литературного же языка есть одна особенность, которая постепенно сужает поле его деятельности. Поскольку литературный язык – язык интеллектуального действия, то в своем совершенствовании и развитии он направлен на оформление и выработку логических структур, необходимых для точных мыслительных операций. Ему не нужны символы и образы – он нуждается в терминах-понятиях. Не эмоционально-красочная, интуитивно воспроизведенная речь, а строгость сложноподчиненных конструкций, столь досаждающих школьникам в их освоении якобы «русского языка». Так мы и остаемся с упрощенными суждениями типа «Стул – это мебель», «Береза – это дерево», или чуть посложнее, но в том же духе. Подвести вид под род – не значит все объяснить. Неосознанная устремленность к слову родового значения, с помощью которого можно понять в понятии смысл видового, все чаще приводит к заимствованию иностранного слова как самого общего по смыслу и притом лишенного внутренних связей с другими словами русского языка. В результате все конкретные, частные значения остаются в стороне, размываются в сознании и исчезают с ущербом для дела. Каждый новый термин, тем более заимствованный, добиваясь наивысшей точности, уничтожает длинный ряд коренных русских слов. Об этом писал Владимир Даль, сокрушаясь о том, что за французским словом серьезный исчезают оттенки русского восприятия серьезности: чинный, степенный, дельный, внимательный, озабоченный, вдумчивый, нешуточный и еще десятки других.

В оценке любого слова важны и социальная значимость слова, и его нормативный ранг, и роль его как факта культуры. Одно от другого не оторвать. Действие в слове и есть культура. Творчество в слове и есть интеллигенция.

10.

Так проблема языка и культуры перерастает в проблему культуры языка.

Один из известных ученых США, Дуайт Болинджер, в духе американского прагматизма заметил, что «истина – проблема лингвистическая». Ценность вещи определяется соотношением слова и идеи, связанных с этой «вещью». Во всех «цивилизованных странах» философы исследуют взаимные связи между словом и понятием в их отношении к миру вещей. И в результате там достигли некоторых успехов, в том практическом смысле, например, что все осознали связь между точностью мысли и отточенностью слова. А это значит, что никто – ни торговец, ни президент – не имеет права говорить плохо, нарушая нормы речи. Плохая речь – это неуважение к собеседнику, да и авторитетность подобных высказываний может тут же подвергнуться сомнению. Искажения иногда просто программируются. Новоиспеченные идеологи спекулируют на особенностях русской ментальности, на ее отношении к родному слову. Аналитически строгому понятию русский человек обычно предпочитает образно-символическое, целостно-синтетическое, которое передает живое восприятие мира в его подробностях. На этом образно-символическом пути и возникает самое гнусное «достижение цивилизации» – навешивание ярлыков. И мы живем, оплеванные подобными символами-ярлыками, мечемся между ними, обманутые их правдоподобием. Тот «красно-коричневый», а этот «желто-коричневый», у этого «харизма», а у того просто «харя». В своем высказывании минуя момент определения в точном понятии, идеологи зомбируют нас мертворожденным ярлыком, а политики опутывают паутиной мутных словес, лишенных логического стержня. Подбрасывая нам ярлыки, с которыми связаны известные по традиции символы, все они настраивают нас против той личности и того явления, которые на самом деле подобного понятия не заслуживают. И человек это чувствует, ведь чувствуют-то в символе и образе, через понятие только понимают.

Психологически понятное раздражение людей («толпы», «массы», «народа», «электората»), вызванное подменой понятия символами, извлеченными из другой, более понятной системы ценностей, вызывает до времени скрытое («глубинное», «таинственное», «латентное») недовольство, способное со временем сгуститься в адекватное событию понимание его сути. Эмоции, сгущенные до взрывчатой силы понятия, – это и есть та «пружина народного гнева», о которой публицисты так любят нам напоминать.

Современная интеллигенция как бы подыгрывает этому разрушению ментальности. Обилие иностранных терминов настойчиво внедряется в наш быт. Механически, без всякого толкования и осмысления в собственном даже кругу, волевым насилием. Создаются новые словесные штампы, призванные сформировать некие новые мифы. Что такое «мировое сообщество»? Кто создает «миротворческие силы»? В чем ценность «общечеловеческих ценностей»?

11.

Поучительно перечитывать старые книги, написанные той же интеллигенцией. Их не зря переиздают теперь. Русские мыслители и поэты начала века говорят как бы о наших временах. Их мысли и чувства созвучны концу века. В истории нашей интеллигенции важна роль сборника статей «Вехи», первым изданием вышедшего в 1909 году. Время тревожное, великие кануны; но тогда интеллигенция была еще в состоянии рассуждать здраво. И почти все, что тогда сказано, сегодня весьма к месту. В частности, и о соотношении языка – культуры – интеллигенции в развитии общества и государства.

Например, П. Б. Струве: «Язык и его произведения – самое живое и гибкое, самое тонкое и величественное воплощение национальности, таинственно связанное с ее таинственным существом. Это так хорошо понимал великий и стыдливый реалист-мистик Тургенев, величие русского народа чувствовавший в нашем языке». Все ключевые слова приведенной цитаты уже использованы в нашем тексте – и оказывается, что те же мысли были уже выражены в начале века. Еще: «Культура никогда, даже в самые революционные моменты, не бывает несущественной мелочью», хотя бы потому, что она «не только творит новые ценности, она разрушает старые ценности». Наконец: «Интеллигенция наша еще не освоилась с этим реальным соотношением идеи и факта в политике», она «консервативна в мыслях и еще более в чувствах». Соотношение идеи и факта есть соотношение действительности, для которой идея, конечно, важна, но лишь в полном соответствии со своими собственными фактами, а не извлеченными из старого сундука заморского дядюшки. Разрыв между идеей и «фактом» определен недостатком культуры – реалистичной по определению.

Что же касается символики семантического треугольника, приведенного здесь в полном соответствии с идеями «русского реализма», он р е а л е н онтологически, хотя называть его можно по-разному. Например, так, как делают это физики, говоря собирательно о материи, которая, по их понятиям, есть единство вещества, энергии и информации. Из того, что здесь сказано, ясно, что ни добротного вещества, ни творческой энергии ныне в обществе нет. Осталась одна информация, по качеству своему, быть может, близкая тому самому «глубокому уровню» мыслей, которые, как нам хорошо объяснили, «растут оттуда», и которой по силе возможности служит интеллигенция сегодня. Скажем метким словечком Достоевского: «Докультурились!» Обнадеживает – русский реализм. Вначале было Слово. Вещество слова с заложенной в нем энергией смысла способно прервать застой и развить новые духовные и культурные ценности. Для этого нужно так мало… Толчок от слова или от идеи… Например: гениальный поэт или мудрый философ. Добрый человек.