Поиски логики в риторическом вакууме

В этих очерках мы уже не раз говорили о характерной для нашего времени форме общения – риторической. Тему можно развить на примерах реального речевого действия – дискурса, как принято ныне выражаться.

Самое выразительное свойство современной публичной речи состоит в том, что все мы склонны выражать свои мысли готовыми формулами, которые штампами, правда, не назовешь, поскольку такие формулы речи постоянно варьируются словесно, но в целом очень напоминают средневековый способ общения. Тогда тоже не в предложении – суждении развивали и обосновывали свою мысль, а в ворохе формул-клише образно высказывались и – выражались. Современные пословицы и поговорк – это остатки подобных речевых формул, как их сохранили время и добросовестные собиратели народной старины.

В пословице нет информации, в ней содержится только оценка, данная отсылкой на параллельное явление или действие, то есть представленная символически. По мере необходимости вы всегда можете заменить ее другою. Назначили нового начальника – и вы говорите:

– Новая метла чисто метет (оптимизм).

Да, но…

– Старая скрипка лучше играет (пессимизм).

Своеобразные отсылки к проверенной веками народной мудрости создают иллюзию законченного высказывания, но «чужими словами», за которые прячется простодушная лень или злобная осторожность. Увертливость мысли и неслаженность слов.

Не из понятия в слове развивается нужное суждение, а готовое суждение подменяет понятие, так и не выбравшееся из скорлупы клише.

Парафраз господствует на страницах газет, особенно в заголовках, подменяя собой выразительность оригинальной метафоры: «Язык до Киева доведет» > «Язык до киллера доведет», и так далее.

Формулы речи как бы состругиваются со смыслового содержания глагола или создаются на основе выделения признаков имени в форме прилагательного.

В первом случае глагол используется как определенный, всем известный признак (содержание в понятии), который распространяется на имена, каждое из которых предстает в виде соответствующего «объема понятия»; разумеется, это не реальные объем и содержание понятия, а сконструированные, удобные только для данной коммуникативной ситуации сочетания.

и т. д. вплоть до полного истончения собственной семантики глагольного корня. Смысл его становится многомерным потому, что оперируют одним-единственным признаком: идет = движется/происходит. Суждение сжато в понятие, которое представлено двумя словами, аналитически описывает его содержание и объем. Увеличение числа «объемов» понятия – денотатов показывает направление современной мысли, ориентированной на выражение предметного, вещного, телесного мира, но с помощью отвлеченных от конкретности и максимально обобщенных признаков возможного (виртуального) их совпадения. Важен именно признак, один, общий для ряда «вещей»:

идет работа…

работает идея…

стоит вопрос…

и в результате появляются речения типа «Я хочу спросить вопрос…» Не различия, а по преимуществу сходства показаны в подобных формулах, и в этой ориентации на образ и подобие, а не на различительные признаки также находим сходство со средневековым типом мышления, конформичным по существу. Подобия, а не различия в признаках разных качеств.

Даже там, где всегда обходились одним глаголом, его раскладывают надвое (тип запросить > сделать запрос); где был простой глагол, он усложнен приставкой, привнесенной из других речевых формул (тип принимать меры > пред-принимать меры).

Что подобное «составление понятий» посредством аналитического удвоения слов вовсе не случайность нашей речи, показывает и другой способ клиширования – от определения. Как и в случае с глаголом, это тоже стремление к логике в обстоятельствах риторического мышления.

Определение-прилагательное несомненно содержит признак, уже выявленный сознанием в качестве типичного или существенного, так что и к нему тоже можно «подключить объем понятия» в виде какого-то имени, каждый раз нового. В этом уже отличие от старых «постоянных эпитетов», которые всегда выявляли в имени типичный его признак (красная девица, добрый молодец, черные тучи и пр.) – содержание понятия извлекали из его объема. Теперь признак наклеивается на любое имя, и тогда возникает неожиданное смещение в логической перспективе высказывания. В реальности объем и содержание «умственно» составленного высказывания не согласуются. Это может быть оксюморон, иногда плеоназм, чаще гипербола.

В. Н. Шапошников (1998, с. 160–168) привел сотни таких сочетаний, трудолюбиво извлеченных им из печатных текстов:

власть – законодательная, исполнительная, представительская, федеральная, третья, четвертая, реальная…

мир – торговый, коммерческий, рыночный, деловой, криминальный, уголовный, преступный…

силы – демократические, центристские, оппозиционные, социальные, политические, властные, миротворческие…

и особенно часто в сочетании с иностранные словами, смысл которых максимально обеднен:

авторитеты – высшие, экономические, местные, уголовные, воровские, криминальные…

лидер – национальный, государственный, религиозный, политический, уголовный, теневой…

бизнес — мелкий, малый, средний, крупный, торговый, игорный, криминальный, преступный, подпольный…

Обращает на себя внимание неодобрительная коннотация таких сочетаний, которые, конечно, не есть «согласованные словосочетания» (только, может быть, в структурном отношении согласованные); они не окказиональны. «Согласованные словосочетания» не случайное или редкое порождение лихого канцелярского или газетного стиля. В любой момент каждый из нас составит подобную формулу. Гипероним общего родового смысла (власть, мир, силы) порождает гипонимы конкретного значения. Это совершенно обратный ход мысли по отношению к историческому развитию гиперонимов, они развивались от суммы накопленных видовых к одному-единственному родовому; например, от равноценно видовых обозначений жилища дом, изба, хата, хижина и пр. – к включающему все разновидности жилья слову дом.

К чему это ведет – мы видим на смещении семантики слова, ключевого слова каждой отдельной формулы. Прежние литературные сочетания типа Дом мод, Дом торговли и пр. даже на вывесках (а «грамотность» многих основана именно на вывесках) заменяются разговорными сочетаниями Модный дом, Торговый дом. Между тем происходит простая вещь: расширяется или сужается значение слова, в данном случае слова дом. Метонимически исходящие друг из друга четыре значения слова как бы сгущаются, собираясь в одно нерасчлененное общее значение, основное и главное для современного узуса, и возникает вязкая сеть ассоциаций, быть может, и выигрышных в риторическом плане, но запутывающих смысл речения. Неясно (и каждый волен понимать дело так, как желает), идет ли речь о здании (Дом для торговли), о происходящих в нем действиях (Дом, где вершится мода), об участниках таких действий (о «хозяйстве» или «челяди»), и т. д. Происходит незаметное перерождение сложившегося в культуре гиперонима-понятия в синкрету-символ. Особенно осторожно приходится использовать слова, которые и в современном языке сохраняют символический смысл. Говоря о мигалках на служебных автомашинах, чиновник сыплет «согласованные словосочетания» типа «А то каждый третьеразрядный клерк российского правительства норовит получить статус “голубого”»!

Еще хуже, когда ставшее устойчивым сочетание с прилагательным семантически разламывается и в новой перспективе высказывания определение используется не в прямом своем, а в переносном значении. Слово человеческий в переносном значении – «такой, какой подобает людям, достойный человека»; ничего, кроме комического эффекта не достигает фраза политика, заботящегося о столе своих сограждан: «У нас еще будут на столе настоящие, человеческие яйца», – пример грубый и крайний, зато выразительный. Другой высказался не менее ярко: «Я был с президентом во все его критические дни».

Включение определения в необычный для него контекст чаще всего сопровождается употреблением иностранного слова. Это особая примета политического лексикона. «Там, где женщины танцуют, пляшут, они всегда вовлекают общество в какой-то благородный, созидательный, нежный процесс». Подбираются несколько прилагательных, каждое из них соотносится с одним из возможных гипонимов, соотносимых, в обычных обстоятельствах, с данным иностранным словом. Например, в данном случае: благородное дело – созидательная работа – нежное движение или как-то иначе.

В спонтанной речи политиков ассоциативная сеть традиционных формул создает материал для дальнейшего развития начатой мысли, иначе, наверное, и нечего было бы говорить. Высказываясь о гончарном деле, московский мэр выразился так: «Мне очень хочется сделать какой-нибудь горшок своими руками, так. Может быть, ночной даже горшок, неважно». В современном обиходе только такое сочетание и сохранилось – и немедленно обыграно как шутка, поскольку поставлено в ряд с непривычным для мэра словом горшок. Сравним другую глубокую мысль на ту же тему: «Свой рабочий день, когда мы встаем, мы в первую очередь идем в туалет, и можно не стесняясь сказать, что с этого начинается, в общем-то, наша с вами жизнь и, пожалуй, и заканчивается деловая часть нашей жизни». «Рабочий день» – «деловая часть» – «наша жизнь» – так можно было бы связать ключевые термины высказывания, но все они – клише.

В русском языке, в его реальности, в системе, а не в норме, семантика определения передается, с одной стороны, смыслом производящего слова, с другой же – контекстом самого широкого плана. Контекстом не в смысле «текстовой формулы», но гораздо шире, можно сказать – контекстом самой жизни. Такова типично русская форма создания новых определений, с помощью которых мысль легко связывает идею о вещи с самой этой вещью, мысль связывает с жизнью. Это можно показать на истории сложных слов, которые некогда и сами по себе представляли двусловную формулу в духе описанных здесь современных «согласованных словосочетаний».

Обыденный – однодневный (созданный в один день);

обыдённый – обиходный (повседневный, привычный);

обыденный – ординарный (обычный, заурядный).

Когда граф Витте в своих мемуарах пишет: «Это довольно обыденный прием – бросить какую-нибудь мысль в оборот», – можно лишь догадываться, второе или третье значение имеет у него наше слово. То же в текстах того времени, например, у Н. В. Шелгунова: «И в деревне, и в городе обыденная путаница, создающая всякие недоразумения» – «Бытовым фактам из обыденной, или так называемой общественной жизни…» За полвека до того В. И. Даль все формы данного слова одинаково понимал как “однодневный”, и только мемуаристы середины XIX века осуществили метонимический перенос ко второму значению (у К. Д. Кавелина это слово – синоним к словам повседневный, ежедневный), тогда как метафорический перенос к третьему значению – явление еще более позднее. Изменением внешней формы – ударением или произнесением подударного гласного – такой перенос материализуется, а сколько подобных смещений смысла осталось неизвестным, потому что они не сохранились в измененной словесной форме.

Аналогично происходило преобразование следующего ряда, в котором заменялось имя:

Своенравный – выделяется признак самой личной воли.

Своеобычный – выделяется признак воли в границах коллективной (всеобщей) свободы.

Своеобразный – выделяется косвенный признак воли как форма ее проявления.

В «Толковом словаре» Даля говорится: «Свой обычай, самостоятельный нрав; желание делать все по-своему, на свой лад, и требованье, чтобы другие подчинялись этому порядку. Своеобычие меньшая степень, и не есть еще порок; иногда оно относится только к привычкам, обыку или общему обычаю народа; своенравие близко упрямству, упорству. Своенравные требования или своеобычные затеи». «Своеобразный вид чего, особенный, отличительный, оригинальный, не подражательный. Своеобразный человек – самостоятельный, не идущий слепо по следам других. Своеобразный дух народа».

В этих комментариях содержится вся история слов, отражающих движение культурной жизни. Примеры приведены затем, чтобы читатель еще раз убедился, что просторное и вольное движение системы народного языка само по себе создает возможности для совершенствования и языка, и мысли. Важно не мешать этому естественному процессу, не сопрягать в своей речи разные уровни и разные стихии речи. Не впадать в грех своенравного, оставаясь на грани своеобразного.