Тирания логоса и приапизм. (А. Лосев)

11. В русской философской культуре конца XIX и начала XX века сохранялся сильный интерес к исследованию платоновского Эроса. Стоит упомянуть об открытом фаллическим культе В. В. Розанова и «уклончивом, неясном» у П. Флоренского, работы Н. Бердяева, Мережковского, Б. Вышеславцева[181]. В известных своих трудах Лосев с каким-то невероятным воодушевлением рассматривает каждую историческую эпоху с точки зрения соотношения платоновского Эроса и тиранической власти (по сути дела, отождествляя их). Произведения, в которых затрагивается тема, которую можно определить как политический приапизм: «Очерки античного символизма и мифологии» (1929), «Эстетика Возрождения» (1978), «Римская эстетика» (1979). Вот весьма впечатляющие заметки Лосева по поводу платоновской философии эроса, сделанные им в разное время. Например: «Фаллос и есть, по моему ощущению, основная интуиция платонизма, его первичный прамиф. Не свет просто, не освещенное тело просто, но именно фаллос, напряженный мужской член со всей резкостью своих очертаний. Кроме того, поскольку основным ядром в платоновской идее является именно эйдос, то речь может идти только о мужском поле. И не фаллос в своих функциях реального оплодотворения и деторождения, — нет, далеко не это есть платонический прамиф. Нет, это, может быть, какой-нибудь иудейский (или еще иной) прамиф. А платонизм строится не на этом. Платонизм строится на непорождающемся фаллосе, на фаллосе без женщины, на однополой и безличностной любви»[182]. Этот вывод получает развитие в следующем пассаже:

«Этот миф — живой фаллос в развитом виде, Эрос — с чертами, обрисованными нами во всем предыдущем изложении в смысле общечеловеческом, национально-греческом, историческо-хронологическом и классовом. Это — блудный бес, вкрадывающийся незаметно в душу, тонко и дальновидно соблазняющий ее льстивыми обещаниями, увертливый, обворожающий. Он — то скользящий, порхающий, едва уловимый, то предстоящий во всем своем истуканном величии, холодный, белый дьявол, какая-то активная пустота и марево, мраморное ничто. По видимости это — сила, мощь, красота, побеждающее величие, могучий ум и добродетель; по существу же — стоит только тщательнее всмотреться в этот древний лик — какое-то просто наваждение, привидение, бред, мечтание и суета. Статуя всегда такова: спереди — жизнь, человек, душа, бог (хотя и с самого начала уже странновата вся эта мраморная холодность и безжизненность), а по существу это — камень, металл, деревяшка. И привидение, бесовщина всегда такова: спереди — сила, шум, всемогущество, всезнание и всеобладание, чарующая красота и обворожительная ласка, а по существу — бездушный прах, галлюцинация в результате душевного растления, проекция вовне нашей собственной слабости и слепоты. Этим безличным, безличностным холодом эротического наваждения и привидения означена и вся платоновская Идея. Она мраморное и холодное ничто, прекрасная любовная галлюцинация, непорождающий фаллос, гипнотизирующая резкость очертаний блудливого тела, антисоциальный экстаз головной диалектики, бесовская „прелесть“ и разгорячение, увертливый и похотливый оборотень»[183].

Подобные откровенные видения мирового блуда, извращений, похоти должно привести в смущение любого читающего эти строки, настолько сильна страсть молодого Лосева к отрицанию фаллократических бесчинств античного Эроса (что приоткрывает немного его оскорбленное «прельщением» сознание инока). Радикальная деэротизация опыта мысли, которой, начиная с ранних работ, придерживается Лосев, стала затем нормой поведения для православного мыслителя[184]. Нет ничего заведомо «странного» и даже шокирующего в этой фаллократизированной картине бытия тиранической власти. Такая власть проявляет себя через захват и постройку идеального тела, оно-то и будет этой пустой формой, куда она направляет свою либидонозную энергию, где разыгрывается террор платоновского Эроса. Общая схема такова: платоновское тоталитарное государство (а следовательно, и сам платонизм) выражает себя от эпохи к эпохе в определенном фаллократическом культе, причем объекты сексуального насилия могут меняться, получать все более полиморфные черты, только сексуальное насилие остается неизменным. Повсюду идеальное платоновское тело — скульптура, холодная и безжизненная, застывшая, ставшая лучшим и высшим человеком[185].