Тело славы

1. Вопрос тела славы, иными словами, вопрос природы и свойств — а если говорить ещё более обобщённо, вопрос жизни — тел, воскресших в Раю, представляет собой важнейшую теологическую задачу, которая в собраниях трактатов фигурирует в разделе de fine ultimo[123]. Однако, поскольку речь шла о конечных вещах, то когда римская курия, пытаясь подписать соглашение с современным миром, закрыла эсхатологическое окно, эта задача тут же отошла на задний план или, точнее, была отложена на неопределённое время как нечто если не устаревшее, то, по крайней мере, обременительное. Но покуда догма воскрешения будет оплотом христианской веры, такая неопределённость не может не казаться противоречивой. На следующих страницах мы вновь обратимся к этой отставленной в сторону теологической теме, что позволит нам рассмотреть столь же непреложный вопрос, а именно — вопрос этической и политической роли телесной жизни (ведь количественные и качественные характеристики воскресших тел не изменились по сравнению с земной жизнью). Иными словами, мы рассмотрим тело славы как парадигму, отражающую признаки и возможное предназначение человеческого тела как такового.

2. Первой проблемой, с которой сталкиваются теологи, стала идентичность тел воскресших. Предположив, что душа должна вернуться к тому же телу, как можно определить её идентичность и целостность? Прежде всего, стоит задаться вопросом о возрасте воскресших. Должны ли они воскреснуть в том возрасте, в каком умерли: дряхлые старики — дряхлыми стариками, дети — детьми, а зрелые мужчины — зрелыми мужчинами? Человек, как отвечает на этот вопрос Фома Аквинский, должен воскреснуть без каких–либо природных изъянов; но у природы могут быть изъяны, если она не достигла ещё совершенной стадии (как в случае с детьми) или перешла через неё (как в случае со стариками). Воскрешение приведёт каждого к его собственному совершенству, которое соответствует молодости, то есть возрасту воскресшего Христа (circa triginta annos'[124]). Рай — это мир тридцатилетних, живущих в непоколебимом равновесии между развитием и упадком. В остальном же они сохранят все свои отличительные черты, и в первую очередь — половые признаки (хотя некоторые и утверждают, что все воскресшие должны быть мужского пола, ибо женское начало несовершенно).

3. Куда более каверзным видится вопрос о материальном соответствии тела воскресшего человека с тем телом, что принадлежало ему на земле. Действительно, как можно представить себе полное тождество всех частиц материи в двух телах? Займёт ли каждая крупинка праха, в который обратилось тело, вновь то же место, что она занимала в живом теле? Собственно, здесь и начинаются трудности. Конечно, можно предположить, что отрезанная рука вора — позже раскаявшегося и искупившего свои грехи — воссоединится с телом в момент воскрешения. А ребро, отнятое у Адама ради создания Евы? Воскреснет ли оно в его теле или в теле Евы? А что будет с людоедом? Должна ли человеческая плоть, которую он съел и усвоил в своём теле, воскреснуть в его же теле или в теле его жертвы?

Одна из гипотез, больше всего подвергающая сомнению мудрость Святых отцов, — это вопрос о сыне людоеда, питавшегося исключительно человеческой плотью или даже одними зародышами. Согласно средневековым учениям, семя формируется de superfluo alimenti, то есть из избытка переваренных продуктов питания. Это значит, что та же самая плоть будет принадлежать нескольким телам (телу съеденной жертвы и телу сына) и потому должна — что невозможно — воскреснуть в разных телах. По мнению Фомы Аквинского, размышления над этим последним случаем приводят к раскладу в духе Соломона: "Зародыши как таковые не примут участия в воскрешении, если прежде в них не поселится разумная душа. Но в этом случае новое питательное вещество соединится в материнской утробе с веществом семени. Потому даже если бы кто–либо питался человеческими зародышами и произвёл потомство из избытка этого питания, то вещество семени воскресло бы в том, кто от этого избытка был порождён, если только в этом семени не содержались бы элементы, возникшие в семени тех, из чьих съеденных тел было произведено семя, ибо тогда сии элементы воскресли бы в первом, а не во втором. Остатки же проглоченных тел, которые не преобразовались в семя, воскресли бы, очевидно, в первом человеке, а божественная сила вмешалась бы и восполнила бы недостающие части".

4. Ориген решил проблему идентичности воскресших более изящным и менее путаным способом. По его мнению, то, что постоянно в любом человеке, — это образ (eidos), который мы, несмотря на неизбежные изменения, всё так же узнаём каждый раз, когда его видим, именно этот образ и обеспечит идентичность воскресшему телу: "Наш eidos остаётся неизменным с детства и до старости, несмотря на то, что наши телесные черты претерпевают беспрерывную мутацию, таким же образом eidos, который был присущ нам в земной жизни, воскреснет и останется неизменным, даже если он улучшится и исполнится большей славы". Мысль о подобном "образном" воскрешении, как и многие другие тезисы Оригена, стала поводом для подозрений в ереси. Однако одержимость полной материальной тождественностью постепенно сменилась идеей о том, что каждая часть человеческого тела будет прежней в отношении формы (species), постоянно испытывая при этом приливы и отливы (fluere et refluere) в том, что касается образующей её материи. "Таким образом, в частях, из коих состоит человек, — пишет Фома Аквинский, — происходит то же, что и с населением какого–нибудь города, где одни люди умирают и уезжают, а другие занимают их место. С материальной точки зрения, составляющие элементы народа замещают один другого, но формально народ остаётся таким же <…>. Сходным образом в человеческом теле присутствуют части, которые в потоке замещаются на другие в том же виде и в том же месте, так что в отношении материи все части движутся как прилив и отлив, но в количественном их соотношении человек не меняется". Парадигма райской идентичности охватывает не материальную тождественность, которую на сегодня все полицейские службы планеты пытаются утвердить при помощи биометрических устройств, а образ, то есть сходство тела с самим собой.

5. Как только тождественность тела славы с земным телом установлена, необходимо лишь понять, чем одно отличается от другого. Теологи отмечают четыре отличительные особенности славы: безмятежность, подвижность, изящество и свет. Тела блаженных безмятежны, но это вовсе не означает, что они не обладают способностью к восприятию, неотделимой от понятия совершенства тела. Без этой способности жизнь блаженных напоминала бы некий сон, она была бы жизнью лишь наполовину (vitae dimidium). Скорее это означает, что их тело не будет подвластно тем сумбурным страстям, которые, наоборот, лишили бы его совершенства. Тело славы будет во всём подчиняться рациональной душе, а та в свою очередь будет подчинена божественной воле.

Впрочем, отдельные теологи, возмущённые самой мыслью о том, что в Раю существует нечто, что можно почувствовать и попробовать или к чему можно прикоснуться, исключают некоторые органы чувств из концепции райского бытия. Фома Аквинский, как и большинство Святых отцов, отказывается от этого усечения. Обоняние блаженных не будет беспредметным: "Разве не говорит Церковь в песнопениях, что тела святых источают нежнейший аромат?". Следовательно, тело славы в своём возвышенном состоянии будет обладать запахом, лишённым какой–либо ощутимой влаги, как при испарении во время дистилляции (sicut odor fumalis evaporationis). И нос блаженного, коему не будет препятствовать влага, сможет чувствовать малейшие нюансы (minimas odorum differentias). Также и вкус будет выполнять свою функцию, хотя в пище потребности не возникнет, возможно, потому, что "язык избранных будет пропитан изысканной влагой". А осязание будет способно различать особенности тел, словно предвосхищающие те нематериальные качества изображений, что современные историки искусства назовут "осязательной ценностью"[125].

6. Как понимать "изящную" природу тела славы? Согласно одному мнению, которое Фома Аквинский считает ересью, изящество, подобно некоей высшей форме разрежённости, сделает тела блаженных похожими на воздух и на ветер, а значит — проницаемыми для других тел. Или же они станут столь неосязаемыми, что их невозможно будет отличить от дыхания или духа. Такое тело смогло бы занимать место, уже занятое другим телом, восславленным или бесславным. В противовес этим крайностям господствующее мнение настаивает на объёмности и осязаемости совершенного тела. "Господь воскрес в теле славы и меж тем это тело осязаемо, так как в Евангелии говорится: "Осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет"[126]. Потому и тела славы тоже будут осязаемыми". И тем не менее, поскольку эти тела полностью подвластны духу, они будут иметь возможность не воздействовать на органы осязания и при помощи сверхъестественной силы стать неощутимыми для обычных тел.

7. Подвижным называется то, что может легко и беспрепятственно передвигаться. В этом смысле тело славы, полностью подчинённое восславленной душе, будет обладать подвижностью, иными словами, оно будет "готово всеми своими движениями и всеми своими действиями незамедлительно подчиниться духу". И вновь в противовес тем, кто утверждает, будто тело славы перемещается из одного места в другое, не проходя через промежуточное пространство, теологи подчёркивают, что это не согласовывалось бы с природой телесности. Однако, споря с теми, кто настаивает на неподвижности тел славы, видя в движении некое развращение, даже несовершенство в отношении пространства, теологи описывают подвижность как ту самую грацию, которая мгновенно и без усилий переносит блаженных, куда бы те ни пожелали. Как танцоры передвигаются в пространстве без цели и без необходимости, так и блаженные перемещаются на небесах лишь для того, чтобы проявить подвижность.

8. Свет (claritas) можно понимать двояко: как сияние золота, поскольку он так же насыщен, или как сверкание хрусталя, поскольку он столь же прозрачен. По словам Григория Великого, тело блаженных светится в обоих смыслах: оно прозрачно, как кристалл, но в то же время оно не пропускает свет, как золото. Это сияние, которое исходит от тела славы, заметно для тел, лишённых славы, и может обладать различной яркостью в зависимости от достоинств блаженного. Большая или меньшая интенсивность света — это всего лишь внешний признак индивидуальных различий между телами славы.

9. Как характеристики и даже украшения тела славы безмятежность, подвижность, изящество и свет не представляют особенных трудностей. В любом случае основная задача состоит в том, чтобы обеспечить блаженных телом и чтобы это тело было тем же самым, которое принадлежало им на земле, даже если оно несравнимо лучше. Основополагающую роль играет ещё более трудный вопрос о том, каким образом это тело выполняет свои жизненные функции, вернее, о том, каково физиологическое строение тела славы. По сути, тело воскресает как нечто целостное, наделённое всеми теми органами, которые у него были в земной жизни. То есть до скончания веков у блаженных будет, в зависимости от их половой принадлежности, мужской половой член или влагалище и в обоих случаях — желудок и кишечник. Но зачем они нужны, если, по всей очевидности, им не требуется ни размножаться, ни питаться? Разумеется, в их артериях и венах будет течь кровь, но возможно ли, что на их головах и лицах будут по–прежнему расти волосы, а на концах их пальцев будут напрасно и назойливо удлиняться ногти? Размышляя над этими щекотливыми вопросами, теологи сталкиваются с решающей апорией, выходящей за пределы их концептуальной стратегии, но при этом создающей locus[127], где возможно представить себе иное назначение тела.

10. Вопросом о воскрешении волос и ногтей (которые, судя по всему, должны были казаться некоторым теологам мало совместимыми с пребыванием в Раю) занимался Фома Аквинский непосредственно перед тем, как перейти к другому, не менее затруднительному вопросу о телесных жидкостях (крови, молоке, чёрной желчи, поте, сперме, слизи, моче…). Живое тело называется "органическим", потому что душа пользуется его частями как инструментами. Одни из них необходимы для выполнения какой–либо функции (сердце, печень, руки), а другие скорее нужны для поддержания деятельности первых. К ним относятся и волосы с ногтями, которые воскреснут в теле славы, потому что они вносят свой вклад в совершенство человеческой природы. Полностью эпилированное тело манекенщицы или порнозвезды чуждо славе. Но представить себе парикмахерские и педикюрные салоны на небесах всё–таки сложно, и вполне логичной кажется мысль (хотя теологи о ней не говорят), что, как и возраст, длина волос и ногтей навечно останется неизменной.

Что же до жидкостей, то выводы Фомы Аквинского свидетельствуют о том, что уже тогда Церковь пыталась добиться соответствия между требованиями теологии и науки. В самом деле, некоторые из жидкостей — такие, как моча, слизь, пот — чужды совершенству индивида, поскольку они являют собой отходы, которые природа выводит in via corruptionis[128]: поэтому они не воскреснут. Иные служат лишь для продолжения жизни в другом человеке через размножение (сперма) и питание (молоко). Для этих жидкостей тоже не предусмотрено воскрешение. Остальные же жидкости, известные средневековой медицине, — прежде всего те четыре, обуславливающие темперамент тела: кровь, чёрная желчь (или меланхолия), жёлтая желчь и флегма, а также ros, cambium и gluten — воскреснут в теле славы, потому что они подчинены его естественному совершенству и неотделимы от него.

11. Именно в том, что касается этих двух основных вегетативных функций — размножения и пищеварения — проблема физиологии тела славы достигает критической отметки. Если и вправду органы, отвечающие за эти функции, — семенники, пенис, влагалище, матка, желудок, кишечник, — непременно будут фигурировать в воскрешении, то как следует понимать их функцию? "Целью произведения потомства является преумножение рода человеческого и вскармливание, укрепление сил существа. Однако после воскрешения человеческий род достигнет идеальной численности, предначертанной Богом, и тело не будет больше ни уменьшаться, ни расти. Следовательно, размножение и питание не будут больше иметь смысла".

И всё же невозможно представить себе, чтобы соответствующие органы были совсем незадействованными и пустыми (supervacanei), ибо в совершенном естестве нет ничего напрасного. Именно здесь впервые робко формулируется вопрос иного назначения тела. Стратегия Фомы Аквинского очевидна: речь идёт о том, чтобы отделить орган от его специфической физиологической функции. Задачей органов, как и любого другого инструмента, является их деятельность; однако это не значит, что если производится меньше действий, то существование инструмента напрасно (frustra sit instrumentum). Орган или инструмент, лишённый возможности действовать и пребывающий, так сказать, в состоянии временной остановки, как раз поэтому и приобретает некую функцию наглядности, отражая качества, присущие приостановленному действию. "Инструмент служит, по сути, не только для выполнения какого–либо действия, но и для выражения его качеств [ad ostendendam virtutem ipsius]". Как и в случае с рекламой или порнографией, где симулякры товаров или тел привлекают к ним внимание постольку, поскольку воспользоваться ими нельзя, а можно лишь на них смотреть, так же и незадействованные половые органы в основном демонстрируют силу или качества способности к размножению. Тело славы — это тело, существующее для наглядности, его функции не выполняются, а лишь демонстрируются; и слава в данном смысле образует единое целое с бездействием.

12. Можно ли говорить в связи с неиспользованными и непригодными к использованию органами тела славы об ином назначении тела? В Бытии и времени[129] неприменимые инструменты — к примеру, сломанный, а значит, непригодный молоток — выходят из конкретной области Zuhandenheit[130], подручности, постоянной готовности к возможному использованию и оказываются в области Vorhandenheit[131], простого бесцельного наличия. Впрочем, это не подразумевает иного способа применения инструмента и лишь утверждает его существование вне возможности использования как таковой, которую философ сравнивает с господствующей в сегодняшнем мире отчуждающей концепцией бытия. Подобно человеческим орудиям труда, рассыпанным по полу в ногах меланхоличного ангела с гравюры Дюрера, или игрушкам, которые дети бросили после игры, предметы, отчуждённые от их применения, выглядят загадочно и даже зловеще. Точно так же, пусть вечно бездействующие органы в телах блаженных и демонстрируют свойственную человеческой природе репродуктивную функцию, они всё равно не предполагают иного назначения. Рассчитанное на наглядность тело избранных, каким бы "органическим" и реальным оно ни было, оказывается полностью вычеркнутым из сферы применения. Возможно, нет ничего более загадочного, чем восславленный пенис, ничего более призрачного, чем чисто доксологическое влагалище.

13. С 1924–го по 1926 год философ Зон–Ретель жил в Неаполе. Наблюдая за поведением рыбаков, возившихся с моторными лодками, и автомобилистов, пытавшихся заставить свои старые машины сдвинуться с места, он сформулировал теорию техники, которую в шутку назвал "философией сломанного" (Philosophie des Kaputten). По словам Зон–Ретеля, для неаполитанца вещи начинают работать только тогда, когда они уже непригодны. Иначе говоря, он начинает по–настоящему использовать технические устройства лишь с того момента, как они перестают работать; невредимые вещи, которые исправно функционируют сами по себе, вызывают у него раздражение и неприязнь. А вбив деревянный клин в нужное место или же стукнув в подходящий момент кулаком, он может заставить механизмы работать, исходя из его собственных желаний. Как считает философ, в этом поведении кроется гораздо более глубокая, по сравнению с общепринятой, технологическая парадигма: настоящая техника начинается лишь там, где человек может противостоять слепому и враждебному автоматизму машин, научившись произвольно менять их место и предназначение, как мальчик с какой–нибудь улицы Капри, что приспособил мотор сломанного мотоцикла для взбивания сливок.

Мотор, в общем–то, продолжает работать, но теперь он отвечает новым желаниям и новым требованиям; бездействие существует не само по себе: оно становится переходом, своеобразным "Сезам, откройся!" к новому возможному предназначению[132].

14. Тело славы впервые допустило идею о разграничении органа и его физиологической функции. И тем не менее возможность иного предназначения тела, которую открывало для нас это разделение, так и осталась неисследованной. На смену ей приходит слава, понимаемая как обособление бездействия в отдельную сферу. Демонстрация органа в отрыве от его функции или же повторное безрезультатное выполнение этой функции не преследуют иной цели, кроме прославления божественного творения — точно так же оружие и знамёна полководца–триумфатора, выставленные в знак победы, являются показателями и вместе с тем воплощением его славы. Половые органы и кишечник блаженных — это всего лишь иероглифы или узоры, которыми божественная слава украшает собственный герб. А земная — впрочем, как и небесная — литургия только выхватывает бездействие и переносит его в сферу культа ad majorem Dei gloriam[133].

15. В трактате De fine ultimo humanae vitae французский теолог двадцатого столетия[134] задался вопросом о том, можно ли предположить наличие полной функциональности вегетативной жизни у блаженных. По понятным причинам особенно его интересовала способность к пищеварению (potestas vescendi). Телесная жизнь, как он полагает, состоит в основном из вегетативных функций. А потому полное восстановление телесной жизни, происходящее при воскрешении, не может не предусматривать осуществление этих функций. "Вполне обоснованной кажется мысль, что вегетативная способность не только не должна отмереть в телах избранных, но что неким волшебным [mirabiliter] образом она даже усилится". Парадигма неизменного присутствия пищеварительной функции в теле славы прослеживается в сцене трапезы, которую воскресший Иисус разделяет со своими учениками (Лука, 24:42–43[135]). Со свойственной им наивной щепетильностью теологи размышляют о том, была ли съеденная печёная рыба переварена и усвоена и были ли при этом выведены из организма продукты пищеварения. Традиция, восходящая к Василию и к восточной патристике, утверждает, что вся пища, съеденная Иисусом, — как при жизни, так и после воскрешения, — усваивалась без остатка и что выведения побочных продуктов не требовалось. Согласно другому мнению, в теле славы Христа, равно как и в телах блаженных, пища мгновенно преобразовывается в духовное естество в результате некоего чудесного испарения. Но это предполагает — и Августин первым пришёл к такому выводу, — что всем телам славы, начиная с тела Иисуса, удаётся, несмотря на то, что необходимость в питании отсутствует, каким–то образом поддерживать свою potestas vescendi. Без особых на то причин или просто ради красивой позы блаженные будут поглощать и переваривать пищу, не испытывая в том никакой потребности.

Некоторые полагают, что поскольку выделения (deassimilatio) также являются основополагающим процессом при усвоении пищи, это значит, что в теле славы будет происходить своеобразный переход веществ из одной формы в другую, а следовательно, и некий вид разложения и turpitudo[136].

В ответ на это вышеупомянутый теолог утверждает, что в действиях природы ничто само по себе не уродливо. "Потому как ни одна часть человеческого тела не является сама по себе недостойной возвеличивания до жизни в славе, то и никакой органический процесс не должен восприниматься как недостойный такой жизни <…>. Ошибочно предположение, что наша телесная жизнь стала бы более достойной Бога, отличайся она от нашего нынешнего бытия. Своими величайшими дарами Бог не разрушает естественных законов, а с несказанной мудростью исполняет и совершенствует их". То есть существует восславленное испражнение, и происходит оно исключительно для того, чтобы продемонстрировать совершенство естественной функции тела. Но о возможном выполнении этой функции теологи умалчивают.

16. Слава есть не что иное, как вынесение бездействия в отдельную область: культ или литургию. Таким образом, то, что было лишь этапом на пути к новому предназначению, преобразуется в постоянное условие. Однако новое предназначение тела возможно, только если вывести бездействующую функцию из этого разобщения, если соединить в одном месте и в одном–единственном движении работу и бездействие, экономическое тело и тело славы, его функциональность и временную неприменимость. Физиологические процессы, бездействие и новое предназначение утвердились в одном поле напряжения тела, и их невозможно от него отделить. Ведь бездействие не инертно, а напротив, проявляет в действии всё ту же, ранее присутствовавшую в нём, способность. Неприменима и бездеятельна не сама способность, а всего лишь цели и условия, предусматривающие её осуществление и разобщающие её. Именно эта способность и становится отныне органом нового возможного предназначения, органом тела, органичность коего была сведена к бездействию и временному нерабочему состоянию.

Использовать тело и применять его в качестве орудия для выполнения какой–либо задачи на самом деле — не одно и то же. Но речь вовсе не идёт о простом, пресловутом отсутствии задачи, с которым часто путают этику и красоту. Суть скорее в том, чтобы прекратить действие, направленное на выполнение определённой задачи, дав ему новое предназначение, не упраздняющее прежнее, а утверждающееся в нём и демонстрирующее его. Как раз это каждый раз и совершают любовное желание и так называемое извращение, когда используют пищеварительные и половые органы для того, чтобы — в самом процессе их использования — отстранить их от строго физиологического назначения и обратить к новому, более человеческому действию. То же делает и танцор, ломая и нарушая экономику движений тела, чтобы затем восстановить их в исходном и вместе с тем преображённом виде в своей хореографии.

Нагое, обыденное человеческое тело вовсе не переносится здесь в некую высшую и облагороженную реальность: скорее оно, точно освободившись от чар, которые отделяли его от самого себя, впервые достигает собственной истинности. Стало быть, рот становится по–настоящему ртом, когда готовится к поцелую, самые интимные и личные части превращаются в объекты совместного использования и удовольствия, а повседневные движения преобразуются в загадочное послание, скрытый смысл которого расшифровывает для окружающих танцор. Ведь если в качестве органа выступает способность, то его назначение — не частное и не личное, а исключительно совместное. Как, по словам Беньямина, сексуальное удовлетворение, приводящее тело к бездействию, разрывает узы, что связывают человека с природой, так и тело, созерцающее и демонстрирующее в движениях свою способность, достигает второй и последней сущности, каковая лишь раскрывает истину первой. Тело славы — вовсе не какое–то другое, более подвижное и красивое, более светлое и духовное тело: это то же самое тело в движении, в котором бездействие развеивает чары и раскрывает его для нового совместного использования.