Последняя глава истории мира

В марионетке или в Боге[152].

То, каким образом мы чего–то не знаем, так же важно или даже важнее того, каким образом мы что–то знаем. Существуют виды незнания — пренебрежение, невнимательность, забывчивость, которые приводят к неловкости и уродству; другие же — рассеянность юноши у Клейста, чарующая небрежность ребёнка — столь совершенны, что мы не перестаём ими восхищаться. Вытеснение считается в психоанализе видом незнания, зачастую губительно влияющим на жизнь незнающего человека. Впрочем, мы называем красивой такую женщину, чей разум, казалось бы, пребывает в счастливом неведении относительно той тайны, что досконально известна её телу. Иными словами, существуют удачные виды неведения, и красота является как раз одним из них. Более того, возможно даже, что именно тот вид, благодаря которому нам удаётся что–то не знать, и определяет уровень наших знаний и что формирование зоны незнания является условием — и вместе с тем пробным камнем — любого нашего знания. Если это так, то какой–нибудь прокомментированный каталог способов и видов незнания был бы весьма полезен для систематической классификации наук, на коей основывается передача знания. Ведь пока люди веками раздумывают о том, как сохранить, улучшить и сделать более обоснованным своё знание, в искусстве незнания отсутствуют даже самые элементарные принципы. Эпистемология и методология исследуют и устанавливают условия, парадигмы и нормы знания, в то время как для обозначения зоны незнания инструкций не существует. На самом деле, обозначить зоны незнания — не то же самое, что не знать чего–либо, речь идёт далеко не о каком–то недостатке или изъяне. Наоборот, это значит поддерживать правильные взаимоотношения с неведением, предоставить незнанию возможность руководить нашими действиями и сопровождать их — так, чтобы молчание ясно отвечало на наши слова. Или же, выражаясь старомодным языком, чтобы всё самое глубокое и питательное для нас принимало форму не науки и догмы, а благодати и свидетельства. В этом смысле искусство жить — это способность сосуществовать в гармонии с тем, что мы упускаем.

В конечном счёте и само знание связано с неведением. Но при этом связаны они посредством вытеснения или — ещё более действенно и сильно — посредством предположения. Незнание — это то, что знание предполагает, воспринимая его как некий неизведанный край, который необходимо покорить. Подсознание же — это тьма, в которую сознание должно принести свет. В обоих случаях обособляется нечто, во что затем предстоит проникнуть и что предстоит постичь. Однако наши взаимоотношения с зоной незнания обеспечивают неизменность этой зоны. Причём не ради того, чтобы, подобно мистицизму, восхвалять тьму и не чтобы славить таинство, как литургия. И уж тем более не для того, чтобы наполнить эту зону фантазмами, как это делает психоанализ. Речь не идёт ни о тайной доктрине, ни о высшей науке и ни о каком–то непостижимом знании. Впрочем, возможно, что в зоне незнания нет ничего особенного, что если бы можно было туда заглянуть, то мы увидели бы всего лишь — хотя нельзя сказать наверняка — старые заброшенные санки, всего лишь — но это ещё неизвестно — капризный жест маленькой девочки, зовущей нас играть. Быть может, и нет никакой зоны незнания, а есть лишь её движения. Клейст ведь всё очень верно понял: взаимоотношения с зоной незнания — это танец.