VII. Персонифицированный капитал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

 VII. Персонифицированный капитал

Капитал персонифицируется Марксом не случайно, а планомерно и обдуманно. Маркс не раз останавливается на этом моменте как на приеме и подробно его характеризует.

Маркс в «Капитале» дал общую схему капитализма и не преследовал цели дать конкретную характеристику какой-либо капиталистической системы. Доведя в своем исследовании характерные стороны капиталистического процесса до высшего, обобщенного типического выражения, он прибегал к приему персонификации капитала в плане экономической абстракции. Эта задача выполнена им не только теоретически безупречно, но и художественно-блестяще. Мы остановим внимание только на художественной стороне, преследующей те же цели, что и образность речи, разобранная в предыдущей главе. По существу в разрезе нашей темы здесь речь идет опять-таки о художественном образе, но уже в прямом значении поэтического образа, в то время как предыдущая глава была сосредоточена главным образом на разборе образов-метафор. Мы рассматриваем здесь образы ярко персонифицированные, образы живых действующих лиц.

Маркс несколько раз останавливается на этом своем приеме и дает его общую характеристику. Его капиталист функционирует как «олицетворенный, одаренный волей и сознанием капитал»[142]. Капиталист «представляет собой лишь персонифицированный капитал. Его душа – душа капитала»[143]. Давая теоретическое изложение своего отношения к этому приему персонификации, Маркс рисует элементы образа. Его персонифицированный капитал – капиталист – не просто имеет связь с рынком, капиталист рыщет по рынку; время, в течение которого капиталист покупает и продает, когда он рыщет на рынке, составляет необходимую часть времени, когда он функционирует как капиталист, т.е. как персонифицированный капитал[144].

Капитал действует как живое лицо, этот прием, образно-художественный в своем существе, делает теоретический текст поразительно говорящим. Капитал говорит. Машина готова сделать «излишними» часть наемных рабочих: «Капитал громогласно и с обдуманным намерением возвещает о ней как о силе, враждебной рабочему, и пользуется ею как таковой»[145]. В одном месте I тома персонифицированный капитал обрисован в незабываемо сильном образе: речь идет в контексте об эксплуатации детей в стекольной промышленности. Даже фабричный отчет признает, что работа детей по количеству прямо баснословна. «А между тем, – восклицает Маркс, – „преисполненный самоотречения“ капитал стеклопромышленности, пошатываясь от портвейна, возвращается поздно ночью из клуба домой и идиотски напевает себе под нос: „Britons never, never shall be slaves!“»[146].

Все эти примеры говорят именно о художественной стороне приема персонификации капитала. Он наделяется живыми – отталкивающими – человеческими чертами. Ненасытная жажда прибавочной стоимости, тупость, замкнутость идеологического кругозора класса-эксплуататора, обреченного на гибель, все это дается во внешних, художественно-конкретных чертах. Сосавший днем кровь эксплуатируемых рабов-детей, капитал вечером идет в клуб, пьянствует, поздно ночью возвращается домой…

Прием олицетворения в I томе получил огромное развитие в главах о прибавочной стоимости: персонифицированный капитал будет возникать чуть ли не на каждой странице, переходить со своей художественной характеристикой из главы в главу, в нем будут раскрываться новые художественно-конкретизированные характерные черты: он будет рыскать по рынку, опытным глазом высматривать рабочего, торговаться, вести с хищным видом свою жертву с рынка, разговаривать и ссориться со своим соседом, волноваться, расстраиваться и лечиться у домашнего врача Мак-Куллоха. Но все эти моменты персонификации отнесем лучше к последней главе, где будет рассмотрена художественность общей композиции «Капитала», – они тесно связаны именно с последней. Остановимся вообще на моменте персонификации как на приеме изложения «Капитала».

Этот прием встречается у Маркса как способ оживления речи, большей впечатляемости ее. Маркс иногда ведет изложение так, как будто сложные общественные понятия или комплексы их были бы живыми действующими лицами. Обобщенное понятие олицетворяется. «Пока „просвещенная“ экономия толкует „о капитале“ ex professo, она с величайшим презрением взирает на золото и серебро как на форму капитала, фактически в высшей степени безразличную и бесполезную. Как только она начинает говорить о банковом деле, все это совершенно изменяется»[147]. Вульгарной политической экономии приписаны в ироническом плане человеческие действия: она толкует о чем-то и вместе с тем бросает на это презрительные взгляды, как человек, искусственно принимающий на себя пренебрежительный вид. Серебро путешествует по делам – совсем завзятый английский бизнесмен, в кризисный 1847 г. оно тотчас же «по прибытии в Англию нашло себе дорогу на континент», а когда это стало невыгодным, часть «этого же самого серебра совершила обратную поездку в Индию»[148]. Поэтически олицетворяются средства производства – в I томе мелькнули «плавильные печи и производственные здания, которые ночью отдыхают и не высасывают живой труд»[149]. Нет, кажется, ничего «суше» и «алгебраичнее», чем условное наименование буквами А и В двух контрагентов товарного обмена. Но у Маркса умелый шутливый прием оживляет строгость текста: буквы А и В вдруг превращаются в «деловых друзей А и В», у которых покупается товар[150].

В главе «Деньги или обращение товаров» в I томе Маркс пользуется на ряде страниц примером ткача, и этот ткач – не только теоретически обобщенное в целях экономического исследования понятие, этот ткач, кроме того, и художественно-обобщенный тип. На предыдущих страницах Маркс не раз говорил о холсте и ткаче, производящем холст. Когда ему понадобится пример в главе о деньгах, он связывает предыдущее обобщение с последующим не только нитью логического анализа, но и художественным штрихом, внезапно оживляющим текст, делающим его несколько драматизированным, – драматизация к тому же подчеркивается приглашением читателя к совместному действию: «Последуем теперь за каким-либо товаровладельцем, хотя бы за нашим старым знакомым, ткачом холста, на арену менового процесса, на товарный рынок»[151]. Далее по ходу теоретической мысли Маркса надо, чтобы ткач не только продавал свой товар, но и купил бы на эти деньги другой товар. С точки зрения чисто теоретической Марксу безразлично, о каком товаре идет речь: ткач мог бы купить хлеб, сахар, сукно – и теоретическая правильность и ясность изложенного не пострадали бы ни на йоту. Но Маркс заставляет своего ткача совершать покупку, художественно его характеризующую как мелкого товаропроизводителя, кустаря, человека уходящей эпохи, которому грозит гибель от победного шествия машины. Ткач «обменивает холст на 2 ф[унта] ст[ерлингов] и, как человек старого закала, снова обменивает эти 2 ф[унта] ст[ерлингов] на семейную библию той же цены. Холст – для него только товар, только носитель стоимости», библия же «направится в дом ткача уже в качестве предмета потребления и будет удовлетворять там потребность в душеспасительном чтении». Далее, развивая мысль о взаимоотношениях потребительной и меновой стоимости, доказывая, что товар должен представлять собою потребительную стоимость для владельца денег, т.е. что затраченный на товар труд должен быть затрачен на него в общественно полезной форме, должен быть действительным звеном в системе общественного разделения труда, Маркс вновь переходит к «нашему ткачу, „человеку старого закала“ и очень расчетливому по натуре» – об этом новом характерном качестве мы узнаем из описания его настроения на рынке: «Если общественная потребность в холсте, которая, как и все прочее, имеет границы, уже удовлетворена конкурентами данного ткача, продукт нашего приятеля окажется избыточным, излишним, а следовательно, и бесполезным. Конечно, дареному коню в зубы не смотрят, но наш ткач явился на рынок вовсе не для того, чтобы делать подарки…». Рынок с его новыми отношениями надвигается на нашего старозаветного приятеля, любящего почитать библию в семейном кругу. Перелом в технике производства открывается перед ткачом именно на рынке через новые, более низкие цены, сваливается на него нежданно-негаданно: «Без разрешения нашего ткача и за его спиной пришли в движение традиционные производственные условия ткачества холста. То, что вчера несомненно представляло рабочее время, общественно необходимое для производства аршина холста, сегодня перестало им быть, и владелец денег энергично демонстрирует нашему приятелю это обстоятельство, указывая ему на цены, назначенные различными его конкурентами. К его несчастью, на свете много ткачей…».

Дальнейший подбор примеров живого товарного оборота вскрывает пестрое различие личных требований к потребительным стоимостям.

Примеры эти опять-таки подобраны не случайно, каждый из них – отдельный штрих художественной характеристики лица, участвующего в товарообороте: «Для нашего ткача жизненный путь его товара заканчивается библией, в которую он превратил полученные им 2 фунта стерлингов. Но продавец библии превращает полученные от ткача 2 ф[унта] стерлингов] в водку». Продавец Библии предпочитает «горячительный напиток холодной святости», и тут же – ироническое замечание: «Винокур может продать свой горячительный напиток лишь потому, что другой продал напиток живота вечного».

Группа примеров персонификации относится к иронизированию Маркса над товарно-фетишистическим мышлением буржуа. До конца разоблачив мистику токарного фетишизма, Маркс иронически олицетворяет товары, заставляет их говорить и действовать, причем особая острота иронии в том, что товарам придаются характерные черты самих буржуазных филистеров: они чинно выступают, застегиваются на все пуговицы, жеманятся, бросают влюбленные взоры, узнают друг в друге долгожданную родственную «прекрасную душу».

«Несмотря на то, что сюртук выступает застегнутым на все пуговицы, холст узнает в нем родственную себе прекрасную душу стоимости. Но сюртук не может представлять стоимости в глазах холста без того, чтобы для последнего стоимость не приняла формы сюртука»[152]. Прекрасная душа сюртука подчеркнута его бескорыстным равнодушием к собственному использованию, «для сюртука, впрочем, безразлично, кто его носит, сам ли портной или заказчик портного»[153].

«Товар любит деньги», но «истинная любовь никогда не протекает гладко»[154]. «Цены, эти влюбленные взоры, бросаемые товарами на деньги…»[155].

Наконец характерна и ирония «оживления» товара до того, что он начинает прыгать, и в этой же фразе – насмешливое приведение вещей к действительности, напоминание о том, что товары, собственно говоря, не живые, что отношение товаров – есть отношение владельцев: «Переселение товарной стоимости из плоти товара в плоть денег есть… salto mortale[156] товара. Если оно не удается, то оказывается обманутым в своих надеждах если не сам товар, то его владелец»[157].

Художественный образ в «Капитале» часто дается в виде олицетворения, персонификации, иронической по существу. Рассмотрением персонификации было бы возможно закончить характеристику типичных приемов Маркса – художника слова.

Но есть еще один прием исключительной силы. В ряде ответственнейших моментов теоретического изложения Маркс пользуется сокровищницей мировой литературы, включает в свое изложение такие огромные аккумуляторы познавательной энергии человечества, как образы Шекспира, Гете, Гейне, Софокла, Гомера…

Чтобы ярче запечатлеть острый теоретический вывод, Маркс призовет к участию в борьбе с буржуазией мировых художников слова – положения Маркса вам объясняет Шекспир, Сервантес, Гете, Софокл, Эсхил. Творчество мировых гениев дает свои образы «Капиталу» и этим в величайшей степени увеличивает воздействующую силу текста Маркса. Самую ответственную роль несет тут любимейший Марксом Шекспир – начнем поэтому с него, условно назвав его именем всю последующую главу.