Противоречивые тенденции генезиса классов

Противоречивые тенденции генезиса классов

Анализируя процесс классообразования, Энгельс отметил диалектическую двойственность последнего, наличие в нем противоречивых и взаимосвязанных тенденций, вследствие чего «различие между богатыми и бедными выступает наряду с различием между свободными и рабами»[827]. Иначе говоря, возможность отчуждения прибавочного труда и прибавочного продукта может быть реализована как по отношению к «своим» общинникам и соплеменникам (в процессе узурпации родо-племенной знатью общинного фонда и коллективных работ), так и к «чужим». Налицо также тенденция сближения социального статуса этих групп: принятие «чужих» в свою общину и, наоборот, обращение соплеменников за долги в рабство и продажа в этом качестве на чужбину (Греция накануне реформы Солона) и т.п.[828]

На ранней ступени варварства, отмечал Энгельс, принятый в общину иноплеменник, плененный или попавший в нее каким-либо иным путем, приносил в общий котел свою рабочую силу; выгоду давало простое увеличение числа участников локально и организационно единого производственного процесса, без дискриминации и угнетения.

Затем, на средней ступени варварства, пленный превращается в простого подручного[829] занятого на второстепенных хозяйственных работах, – ступень, называемая Энгельсом домашним, патриархальным рабством, и широко отмеченная, помимо классических древневосточных форм, в микенской Греции, этрусской Италии, в славянском мире, в Африке южнее Сахары и других регионах. И лишь на поздней ступени варварства, с наступлением железного века рабство «скоро сделалось господствующей формой производства у всех народов, которые в своем развитии пошли дальше древней общины»[830].

Выявленная Энгельсом взаимосвязь и взаимообусловленность диалектически противоположных тенденций классообразования подтверждаются историческим материалом.

Античный мир не вырастал непосредственно на развалинах первобытнообщинного строя. Он опирался в своем генезисе также на достижения культуры и тенденции социального строя древнего Востока. В частности, он вывел из исторического тупика и развил до классических форм рабства тенденцию поголовного политического бесправия населения древневосточных цивилизаций. Когда Энгельс исследовал эту проблему, науке еще не было достоверно известно, что в фундаменте «греческого чуда» лежали многовековые пласты местных переходных исторических форм, в целом ряде черт и тенденций поразительно схожих с классическими древневосточными цивилизациями. Энгельс интуитивно догадывался о них, нередко ссылаясь на то, что известные ему античные общественные институты есть результат не только современных им общественных условий, но и «неизвестной нам предшествующей истории».

Энгельс вполне определенно говорил, что именно «с появлением рабства, достигшего при цивилизации своего наивысшего развития, произошло первое крупное разделение общества на эксплуатирующий и эксплуатируемый классы», что «рабство – первая форма эксплуатации, присущая античному миру»[831]. Вместе с тем он признает и возможность завершения классообразования непосредственно в форме феодализма, например в истории древних германцев[832]. Важнейшей материальной предпосылкой такого хода событий Энгельс считал то обстоятельство, что «рабство перестало окупать себя и потому отмерло»[833], что латифундии и эргастерии потеряли прежние преимущества перед мелким хозяйством, которое «снова сделалось единственно выгодной формой земледелия» и ремесла[834], а потому рабов стали распускать или сажать на землю, превращая в колонов. С другой стороны, могущественные лица из числа варварских военачальников и последовавшая их примеру церковь стали принимать под свое покровительство спасавшихся от гнета римских чиновников и крупных землевладельцев крестьян при условии отказа последних в их пользу от права собственности на землю в обмен на пожизненное пользование ею. Вместе с рядовыми германцами, поступавшими так же, бывшие граждане римских провинций составили костяк того социального слоя, который впоследствии развился в класс феодально-зависимого крестьянства.

В свою очередь, отмечал далее Энгельс, феодальный мир не был прямым наследником античного строя. Он также вырастал из недр переходной от первобытнообщинного к классовому обществу ступени развития, из заложенной в ней тенденции к использованию экономических механизмов принуждения к труду, к становлению относительно мягких форм эксплуатации главным образом своих общинников. Причем вырастал не сразу, не вдруг, а через несколько «кругов» – повторений, все более приближавшихся к классическим формам феодальной эксплуатации. «Общественные классы IX века, – писал в этой связи Энгельс, – сформировались не в обстановке разложения гибнущей цивилизации, а при родовых муках новой цивилизации»[835]. «Между римским колоном и новым крепостным стоял свободный франкский крестьянин»[836].

В домарксистской науке господствовали идеалистические оценки рабства как «позора человечества», «ошибки истории», а феодализма как «тысячелетней летаргии Европы», «перерыва истории», «исторической пустоты». Энгельс отверг такие представления и показал на конкретном историческом материале объективную необходимость и диалектическую взаимосвязь этих форм общественного развития.

В недрах рабовладельческого способа производства, отмечал Энгельс, цивилизация охватывала главным образом ремесло и пункты его дислокации – города. Феодальный способ производства способствовал ее глубокому проникновению в сельское хозяйство, в жизнь деревень, сложившихся на месте прежних общин. Если ранние стадии феодализма и были периодом застоя, известной деградации городов и городских ремесел, то достижения последних коснулись самой отдаленной деревенской периферии. Начало феодализма в этом смысле было не перерывом истории, а одним из перерывов постепенности ее развития в рамках прежнего способа производства. Он втягивал в орбиту всемирной истории обширную деревенскую периферию античного мира, способствовал внедрению достижений ремесла и некоторых социальных институтов греко-римской античности в области сельскохозяйственной экономики и общественных отношений, расширяя арену цивилизации, увеличивая тем самым производственный и демографический потенциал будущих социальных сдвигов.