В России «сочетаются все условия революции»

В России «сочетаются все условия революции»

Размышления Маркса и Энгельса по поводу русской общины тесно увязывались ими с вопросом о революционной судьбе России. При этом вопрос о возможности российской революции основатели научного социализма рассматривали с учетом всего многообразия внешних и внутренних факторов. Единство всемирно-исторического процесса вовсе не понималось ими как создание равномерно развитой системы буржуазных государств[1105]. Связь более развитых стран с менее развитыми, по их представлению, могла бы породить в последних аналогичные противоречия, даже революционное движение[1106].

Итоги революции 1848 года позволили существенно дополнить эти выводы указанием на дополнительные революционные потенции, рождаемые системой всемирного господства капитала: «В конечностях буржуазного организма насильственные потрясения естественно должны происходить раньше, чем в его сердце, где возможностей компенсирования больше»[1107]. Уже в то время Маркс допускал, что сигнал к европейской революции не обязательно должен последовать из наиболее развитых стран, его может дать и одна из угнетенных, а потому более отсталых, наций – Польша, Венгрия или Италия[1108].

В условиях наступившего после поражения Парижской коммуны «мирного» периода, когда в порядок дня встал постепенный подход к следующему этапу пролетарской борьбы, для рабочего класса Западной Европы требовались поиски новых решений революционных задач. Размышляя в 70-е годы XIX века над путями революционного процесса в Европе, определяя его главные силы и возможные резервы, Маркс и Энгельс предусматривали различные варианты развития событий и соответственно различную роль в каждом отдельном случае стран Запада и России. При этом изучение ими революционных потенций России, особенностей освободительного движения на ранних стадиях формирования капитализма способствовало дальнейшему развитию политической теории социализма. Получили дополнительное обоснование и конкретизацию марксистские представления о революционной ситуации, о движущих силах и типе русской революции, вопрос о ее международном значении.

Внимание Маркса и Энгельса к России в эти годы определялось заметным общественным подъемом в стране, вызванным последствиями Крымской войны и осуществлением крестьянской реформы 1861 года. Помимо необходимости следить за реакционными внешнеполитическими акциями царизма у Маркса и Энгельса возникла необходимость внимательно наблюдать за классовой борьбой в русском обществе, изучать различные течения общественной мысли, заботиться о включении российской революционной демократии в общий фронт действий европейского пролетариата. Так, анализ итогов проведенной царизмом реформы позволил им сделать целый ряд выводов: что масса крестьянского населения, ограбленного помещиками, поставлена «в положение, которое все более и более принуждает ее к борьбе с правительством и с царем»[1109], что «так называемое освобождение крестьян создало настоящую революционную ситуацию»[1110] и что Россия «давно уже стоит на пороге переворота…»[1111].

Самоотверженная активность демократической интеллигенции, шедшей в деревню для социалистической агитации, первые стачечные столкновения на российских фабриках и заводах, знаменитая речь русского рабочего Петра Алексеева перед судом, смело предвещавшая гибель царизма, – все это заставляло Маркса и Энгельса с волнением ждать известий из России, постоянно напоминать западноевропейским революционерам, что кроме Германии и Австрии они должны особенно внимательно следить за Россией, которой в ближайшем будущем предстоит играть наиболее важную роль[1112].

Заявляя, что Россия несомненно находится накануне революции, что «все необходимые для этого элементы уже созрели»[1113] и что «здесь сочетаются все условия революции»[1114], Маркс и Энгельс принимали во внимание и объективные социально-экономические предпосылки и субъективные факторы, которые предопределяли «твердое основание и абсолютную необходимость будущей революции»[1115]. Имелся в виду кризис «верхов», проявлявшийся в уступках и колебаниях правительства, а также кризис «низов» – «грозное недовольство крестьян»[1116], ограбленных реформой и доведенных до положения, когда «невозможно ни жить, ни умереть»[1117].

Однако Маркс и Энгельс не переоценивали революционных возможностей крестьянства. Иронизируя по поводу народнических иллюзий о русском народе как «революционере по инстинкту», о готовности России к «всенародному бунту» (о чем постоянно толковали Бакунин и Ткачев), Маркс и Энгельс предполагали, что революцию начнут высшие классы столицы, может быть даже само правительство, и лишь затем крестьяне «развернут ее дальше и быстро выведут за пределы первого конституционного фазиса…»[1118]. К тому же в своих прогнозах Энгельс был предельно чуток к изменениям обстановки внутри России. Вдумчивая оценка постигшего страну в 1891 году голода позволила ему обрисовать перспективы революционного взрыва в тот момент в очень пессимистических тонах. Энгельс понимал, что крестьяне бессильны, ибо не пойдут дальше местных восстаний, бесплодных без поддержки городов, где нарождающийся пролетариат еще слишком слаб для революции[1119]. Имея в виду трусость и беспринципность вскормленной государством буржуазии, он сомневался в том, что она решится посягнуть на царизм; и только в случае дворцового переворота или удачного покушения власть могла бы перейти к буржуазии[1120].

В полемике против Ткачева, который проповедовал необходимость немедленного восстания во имя социалистической революции, Энгельс объяснял, что в России нет еще необходимых предпосылок для такой революции: достаточно высокого уровня производительных сил, сильного пролетариата[1121]. Речь могла идти только о буржуазной или буржуазно-демократической революции, подобной революциям в Западной Европе 1789 и 1848 годов. Впоследствии к вопросу о сходстве будущей российской революции с революциями Запада обращался и Ленин[1122].

Если в 50-х и даже в начале 80-х годов Маркс и Энгельс допускали, что «Россия находится накануне своего 1789 года»[1123], за которым неизбежно последует 1793 год[1124], то в 90-х годах Энгельс сравнивал положение в России с ситуацией в Германии в 1845 – 1859 годах[1125] и утверждал, что «революция, остановившаяся в 1848 г. на польской границе, стучится теперь в двери России…»[1126]. В последнем случае имелась, очевидно, ввиду уже не «чисто» буржуазная, а буржуазно-демократическая революция, в которой участие в борьбе с абсолютизмом примет рабочий класс в условиях, когда уже ясно обнаруживается его антагонизм с буржуазией.

Маркс и Энгельс не считали возможным издалека давать российским революционерам советы о способах и формах борьбы, а признание ими революционизирующей роли удачного покушения на царя не являлось безоговорочным одобрением индивидуального террора как средства политической борьбы. Отношение Маркса и Энгельса к индивидуальному террору не было однозначным. В качестве тактики рабочего движения они, безусловно, террор отвергали, но допускали его как способ борьбы непролетарских революционеров и только в строго определенных условиях. В начале 70-х годов они не разделяли бакунинского восторга по поводу покушения Каракозова, возмущались террористическими прокламациями Нечаева и Бакунина с их апологией политического убийства, призывом действовать кинжалом, ядом и пулей[1127]. В 1879 году Энгельс осудил террор «Народной воли», поскольку первоначально принял народовольцев за русских анархистов – противников политической борьбы, которые, «став на путь убийств, лишь таскают каштаны из огня для конституционалистов…»[1128].

В дальнейшем отношение Маркса и Энгельса к действиям «Народной воли» изменилось. Односторонне информированные о размахе действий «Народной воли» ее лондонскими представителями, они тем не менее надеялись, что взрывы, которыми революционеры стремились подорвать царизм, разбудят народ и подтолкнут крестьянство к восстанию. Переоценивая готовность страны к революции, они видели в покушениях на царя эффективное средство для ее разжигания. Энгельс считал, что Россия 80-х годов была «подобна заряженной мине, к которой остается только поднести фитиль»[1129]. Ему казалось, что наступил один из тех «исключительных случаев, когда горсточка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии (пользуясь метафорой Плеханова), и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые затем уже невозможно будет укротить»[1130]. Подобного взгляда придерживался и Маркс, противопоставляя народовольцев немецкому социал-демократу Мосту, который восхвалял тогда террор как «теорию» и «панацею». В письме к дочери Женни 11 апреля 1881 года Маркс с одобрением отозвался о манифестах «Народной воли», которые стремятся убедить Европу, что ее тактика является «специфически русским, исторически неизбежным способом действия…»[1131]. Тем самым Маркс с видимым удовлетворением подчеркивал, что в среде русских революционеров признается ограниченное значение террора и нет стремления представлять его универсальным и наиболее успешным методом борьбы.

Ленин, гораздо ближе чем Маркс знакомый с деятельностью «Народной воли», отдавая должное героическим усилиям ее борцов, неоднократно повторял, что террор является не чем иным, как «единоборством, всецело осужденным опытом истории»[1132]. Он четко отличал боевые действия революционеров «вместе с народом» (например, партизанскую борьбу рабочих дружин)[1133] от индивидуального террора как «специфически интеллигентского способа борьбы»[1134].

Отказ марксизма от индивидуального террора как средства политической борьбы пролетариата носил принципиальный характер и опирался на идею исторической инициативы масс и вытекающую из нее тактику массовых политических действий, выступающих как движущая сила революционного процесса. Маркс и Энгельс твердо верили в грядущую историческую миссию российского пролетариата. В своем послании председателю Славянского митинга, созванного 21 марта 1881 года в честь десятилетней годовщины Парижской коммуны, они пророчески предсказывали, что освободительное движение в России неизбежно приведет, «быть может после длительной и жестокой борьбы, к созданию российской Коммуны»[1135]. Тем самым они обусловливали неизбежность включения России в общий поток международного освободительного движения. Объединение революции западноевропейского пролетариата и антифеодальной крестьянской войны, объективно направленной и против капитализма, Маркс и Энгельс считали возможным не только для России, но и для всех стран, находящихся на докапиталистической ступени развития[1136].

Если в 50-х годах Маркс и Энгельс только предполагали, что революция в России приобретет международное значение, то в 70-х и 80-х годах они уже были твердо убеждены, что Россия чревата событиями величайшего значения для будущего, что русская революция станет «ближайшим поворотным пунктом» истории, положит начало «всемирной социальной революции»[1137].

Энгельс в статье «Европейские рабочие в 1877 году» (1878) рассматривал возможную победу демократической революции в России с учетом ее влияния на всю систему международных связей и противоречий. Исчезновение огромной военной державы, являвшейся «со времен французской революции… становым хребтом объединенного европейского деспотизма», коренным образом изменило бы политическую карту Европы, ибо привело бы к крушению Германской империи, к распаду Австро-Венгрии, возрождению Польши и малых славянских народов Восточной Европы, расцвету национальной жизни самого русского народа и возникновению «настоящего рабочего движения в России»[1138].

Спустя 10 лет, Энгельс в письме румынскому социалисту И. Нэдежде от 4 января 1888 года дополнил свои суждения, предсказывая, что после революции «благородная великорусская нация будет стремиться уже не к завоевательным химерам на пользу царизма, а выполнит свою подлинно цивилизаторскую миссию по отношению к Азии и в сотрудничестве с Западом разовьет свои обширные интеллектуальные силы…»[1139].

В этом же письме Энгельс высказывал мысль о том, что революция в России «спасла бы Европу от бедствий всеобщей войны»[1140]. Впоследствии эта мысль развивалась в его статье «Внешняя политика русского царизма» (1890). Однако предположение Энгельса о том, что падение самодержавия предотвратит мировую войну и что русское Национальное собрание решительно положит конец всяким завоевательным планам[1141], исходило из явной переоценки им «миролюбия» буржуазного парламента. Как показала история, российская буржуазия, вовлеченная в соперничество ведущих капиталистических группировок, связала себя участием в военных блоках европейских государств, и не свержение самодержавия, а установление власти пролетариата обеспечило установление мира.

Глубокое знакомство с политической ситуацией в России помогло Энгельсу назвать и приблизительные сроки российской революции. В связи с началом царствования Николая II он предположил, что «самодержавие едва ли переживет эту последнюю смену монарха…»[1142]. Некоторое время спустя, Энгельс в письме к Плеханову делает такое ироническое предсказание судьбы последнего русского царя: «А уж если дьявол революции схватил кого-либо за шиворот, так это Николая II»[1143]. Это высказывание, очевидно, принадлежит к тем «оправдавшимся научным пророчествам» Энгельса, о которых с уважением писал Ленин, объясняя ход мировой истории[1144].

Маркс и Энгельс, писал Ленин, «были полны самой радужной веры в русскую революцию и в ее могучее всемирное значение»[1145].

Хотя близость этой революции они часто переоценивали, их ошибка, по Ленину, была ошибкой «гигантов революционной мысли, поднимавших и поднявших пролетариат всего мира над уровнем мелких, будничных, копеечных задач…»[1146].

Несмотря на всесторонний анализ капиталистического развития России после реформы 1861 года, Маркс и Энгельс еще не имели в своем распоряжении тех социально-экономических данных, которые позволили позднее первым русским марксистам выработать целостную концепцию российской революции. Однако в определении ее объективных причин, ее всемирного значения они были правы. Несколько поколений русских борцов вдохновляло признание Марксом и Энгельсом огромных заслуг русских революционеров в борьбе с царизмом, их убежденность в том, что «Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе»[1147].