II

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

Все сказанное выше имеет силу лишь при том условии, что экономическое и политическое развитие Германии будет продолжаться в условиях мира. Война изменила бы все положение дел. А война не сегодня-завтра может вспыхнуть.

Что означает в настоящее время война, знает каждый. Это означает: Франция и Россия — с одной стороны, Германия, Австрия и, возможно, Италия — с другой. Социалисты всех этих стран, призванные против воли в армию, должны были бы сражаться друг против друга; что стала бы делать в таком случае Социал-демократическая партия Германии? [В немецком тексте добавлено: «Что стало бы с ней?». Ред.]

Германская империя — это монархия с полуфеодальными порядками, в которой, однако, решающую роль играют в конечном счете экономические интересы буржуазии. Эта империя допустила благодаря Бисмарку огромные ошибки. Ее полицейская, мелочная, придирчивая внутренняя политика, недостойная правительства великой нации, навлекла на нее презрение всех буржуазно-либеральных стран; ее внешняя политика вызывает недоверие, даже ненависть соседних народов. Насильственной аннексией Эльзас-Лотарингии германское правительство на долгие годы сделало невозможным какое-либо примирение с Францией, а Россию, без всякой действительной выгоды для себя, оно сделало арбитром Европы. Это было настолько очевидным, что на другой же день после Седана[251] Генеральный Совет Интернационала мог предсказать нынешнюю европейскую ситуацию. В его воззвании от 9 сентября 1870 г. говорится: «Неужели тевтонские патриоты действительно думают, что свобода и мир для Германии будут обеспечены, если они принудят Францию броситься в объятия России? Если военное счастье, опьянение своими успехами, династические интриги толкнут Германию на путь грабительского присвоения французских областей, для нее останутся только два пути: либо она должна во что бы то ни стало сделаться явным орудием русской завоевательной политики, либо она должна после короткой передышки начать готовиться к другой «оборонительной войне», но не к одной из тех вновь изобретенных «локализованных» войн, а к войне расовой, к войне против объединенных славянской и романской рас»[252].

Несомненно, по сравнению с этой Германской империей даже и нынешняя Французская республика представляет собой революцию, — правда, лишь буржуазную революцию, но все же революцию. Но как только эта республика ставит себя в подчинение русскому царизму, — дело меняется. Русский царизм— враг всех западных народов, даже буржуазии этих народов. Если бы царские орды вторглись в Германию, они принесли бы не свободу, а рабство, не развитие, а опустошение, не прогресс, а одичание. Действуя рука об руку с царем, Франция не может принести Германии никакой освободительной идеи; французский генерал, который заговорил бы о германской республике, был бы высмеян всей Европой и Америкой. Франции пришлось бы отречься от своей революционной роли [В немецком тексте вместо слов «от своей революционной роли» напечатано: «от всей своей революционной роли в истории». Ред.] и позволить бисмарковской империи разыгрывать из себя представительницу западного прогресса в противовес восточному варварству.

Но теперь за официальной Германией стоит германская Социал-демократическая партия, партия, которой принадлежит будущее, близкое будущее страны. Как только эта партия придет к власти, она не сможет ни использовать ее, ни удержать в своих руках, не исправив тех несправедливостей по отношению к другим нациям, которые были совершены ее предшественниками. Она должна будет подготовить восстановление Польши, которую в настоящее время так подло предала французская буржуазия; она должна будет предоставить Северному Шлезвигу и Эльзас-Лотарингии возможность по собственному усмотрению определить свое политическое будущее. Все эти вопросы будут, таким образом, легко разрешены, и это произойдет в ближайшем будущем, если только Германия будет предоставлена самой себе. Между социалистической Францией и социалистической Германией не может возникнуть никакого вопроса об Эльзас-Лотарингии, вопрос этот будет разрешен в мгновение ока. Речь идет лишь о том, чтобы подождать каких-либо десять лет. Во Франции, Англии, Германии весь пролетариат еще ждет своего освобождения; неужели и эльзас-лотарингские патриоты не могут также подождать некоторое время? Неужели из-за их нетерпения целый континент должен быть опустошен и в конце концов отдан под власть царского кнута? Стоит ли игра свеч?

Если дело дойдет до войны, то прежде всего Германия, а затем и Франция станут главным театром военных действий; обе эти страны раньше других почувствуют на себе тяжесть военных расходов и опустошений. К тому же эта война с самого начала будет отличаться рядом таких взаимных предательств среди союзников, каких не было до сих пор отмечено даже в анналах архипредательницы дипломатии; и главными жертвами этих предательств будут опять-таки Франция или Германия или обе вместе. Можно сказать почти наверняка, что в связи с перспективой оказаться в таком рискованном положении ни одна из этих стран не станет провоцировать открытое столкновение. Напротив, Россия, защищенная в силу своего географического и экономического положения от наиболее губительных последствий целого ряда поражений, одна лишь официальная Россия может извлечь выгоду из этой страшной войны и именно она ведет дело к этому. Но во всяком случае при нынешнем политическом положении можно смело держать пари, что при первом пушечном выстреле на Висле французские войска двинутся к Рейну.

А тогда Германия будет бороться уже просто за свое существование, Если она победит, она нигде не найдет объекта для аннексий; на западе и на востоке она встретит лишь области с иноязычным населением, а их у нее и так уже более чем достаточно. Если Германия будет побеждена, раздавлена между французским молотом и русской наковальней, то она должна будет уступить России старую Пруссию и польские провинции, Дании — весь Шлезвиг, Франции — весь левый берег Рейна. Если бы Франция даже и отказалась от этого завоевания, его навязала бы ей Россия. Ибо России нужен прежде всего источник постоянной вражды между Францией и Германией. [В немецком тексте добавлено: «вечное яблоко раздора». Ред.] Примирите эти две большие страны, и с русским преобладанием в Европе будет покончено. Но раздробленная таким путем Германия была бы не в состоянии участвовать в той миссии, которую выполняет Европа в развитии цивилизации [В немецком тексте конец этой фразы после слов «была бы не в состоянии» дан в следующей редакции; «выполнить подобающую ей роль в историческом развитии Европы». Ред.]. Низведенная до положения, которое ей было навязано Наполеоном после Тильзита, она могла бы существовать лишь в том случае, если бы подготовила новую войну с целью восстановления своего национального существования. А пока она оставалась бы послушным орудием царя, который не преминул бы использовать его против Франции.

Что было бы при таких обстоятельствах с Социал-демократической партией Германии? Несомненно одно: ни царь, ни французские буржуазные республиканцы, ни само германское правительство не упустили бы такого прекрасного случая, чтобы раздавить единственную партию, которая для всех троих является врагом. Мы видели, как Тьер и Бисмарк протянули друг другу руки над развалинами Парижа Коммуны, и нам довелось бы еще увидеть, как царь, Констан и Каприви (или кто-либо из их преемников) бросятся друг другу в объятия над трупом немецкого социализма.

А ведь Социал-демократическая партия Германии вследствие непрерывных тридцатилетних усилий [В немецком тексте вместо слова «усилий» напечатано: «боев». Ред.] и принесенных за это время жертв завоевала себе такое положение, которого не занимает ни одна социалистическая партия в мире, положение, которое обеспечивает ей в течение короткого срока переход политической власти в ее руки. Социалистическая Германия занимает в международном рабочем движении самый передовой, самый почетный, самый ответственный пост; ее долг — защищать этот пост [В немецком тексте добавлено: «до последнего человека». Ред.] против всякого нападения.

Но если победа русских над Германией означает подавление немецкого социализма, то в чем же будет состоять при такой перспективе долг немецких социалистов? Следует ли им пассивно подчиниться ходу событий, которые грозят их уничтожить, следует ли им без сопротивления оставить завоеванный пост, за который они несут ответственность перед пролетариатом всего мира?

Никоим образом. В интересах европейской революции они обязаны отстаивать все завоеванные позиции и не капитулировать ни перед внешним врагом, ни перед внутренним. А это они смогут выполнить лишь в непримиримой борьбе с Россией и всеми ее союзниками, кто бы они ни были. Если бы Французская республика поставила себя на службу его величеству царю и самодержцу всея Руси, то немецкие социалисты стали бы сражаться против нее с чувством сожаления, но все-таки сражались бы. По отношению к Германской империи Французская республика может, пожалуй, представлять буржуазную революцию. Но по отношению к республике какого-нибудь Констана, Рувье и даже Клемансо, а в особенности по отношению к республике, поставившей себя на службу русскому царю, немецкий социализм безусловно представляет пролетарскую революцию.

Война, в ходе которой русские и французы вторглись бы в Германию, была бы для нее борьбой не на жизнь, а на смерть, борьбой, в которой она, чтобы обеспечить свое национальное существование, должна была применить самые революционные средства. Нынешнее правительство, если только оно не будет к этому вынуждено, наверняка не развяжет революцию. Но у нас есть сильная партия, которая может его принудить к этому или в случае необходимости занять его место, — Социал-демократическая партия.

Мы не забыли того замечательного примера, который дала нам Франция в 1793 году[253]. Столетний юбилей 1793 года приближается. Если завоевательные вожделения царя и шовинистическое нетерпение французской буржуазии задержат победоносное, но мирное поступательное движение немецких социалистов, то последние — будьте в этом уверены — готовы показать всему миру, что нынешние немецкие пролетарии достойны французских санкюлотов прошлого столетия и что 1893 г. можно поставить рядом с 1793 годом. И если солдаты г-на Констана вступят на немецкую землю, они будут встречены словами «Марсельезы»:

Как, эти рати чужеземцев

Будут хозяйничать в наших домах!

Подведем итог. Мир обеспечит победу Социал-демократической партии Германии приблизительно лет через десять. Война же принесет ей либо победу через два-три года, либо полный разгром, от которого она не оправится по крайней мере лет пятнадцать — двадцать. При таких обстоятельствах немецкие социалисты должны были бы прежде лишиться рассудка, чтобы предпочесть войну, в которой все будет поставлено на карту, верной победе, обеспеченной им при сохранении мира. Более того. Ни один социалист, к какой бы национальности он ни принадлежал, не может желать ни военной победы нынешнего германского правительства, ни победы французской буржуазной республики и уж меньше всего — победы царя, которая была бы равносильна порабощению Европы. И поэтому социалисты всех стран стоят за мир. И если война все-таки разразится, тогда несомненно лишь одно: эта война, в которой от пятнадцати до двадцати миллионов вооруженных людей стали бы истреблять друг друга и опустошили бы Европу так, как она еще никогда ни была опустошена, — эта война должна либо привести к немедленной победе социализма, либо настолько потрясти старый порядок вещей и оставить после себя такую груду развалин, что существование старого капиталистического общества стало бы еще более невозможным, чем прежде, и социальная революция, хотя и отодвинутая на десять или на пятнадцать лет, должна была бы затем одержать более быструю и основательную победу.

* * *

На этом заканчивается моя статья во французском рабочем календаре. Эта статья была написана в конце лета, когда хмель от выпитого в Кронштадте шампанского еще кружил головы французской буржуазии[254], а крупные маневры между Сеной и Марной на полях сражений 1814 г. довели патриотическое возбуждение до апогея. В то время Франция — та Франция, рупором которой является большая пресса и парламентское большинство, — была и в самом деле готова на довольно отчаянные глупости в угоду России, и возможность войны стала весьма реальной. И для того, чтобы в случае, если бы эта возможность стала действительностью, не возникло в последний момент никаких недоразумений между французскими и немецкими социалистами, я счел необходимым разъяснить первым, какую позицию должны были бы, по моему убеждению, занять вторые по отношению к подобной войне.

Но с тех пор воинственный пыл России значительно поостыл. Сначала стало известно о неурожае в России, за которым надо было ожидать голода. Затем ее постигла неудача с парижским займом[255], означающая окончательный крах русского государственного кредита. Сумма в четыреста миллионов марок была, как сообщалось, покрыта при подписке с превышением в несколько раз; но когда парижские банкиры попытались навязать публике облигации займа, то все их попытки потерпели неудачу; господам подписчикам пришлось распродавать по пониженным ценам свои полноценные бумаги, чтобы оплатить эти неполноценные, и притом в таком количестве, что вследствие этих массовых распродаж понизились цены и на других крупных биржах Европы; новые «русские» бумаги упали на несколько процентов ниже нарицательной цены, — словом, наступил такой кризис, что русское правительство было вынуждено взять обратно часть облигаций на сумму в 160 миллионов, и заем оказался покрытым только на 240 миллионов вместо 400. В результате этого жалким образом провалилась и новая попытка России заключить заем, о котором уже торжественно раструбили на весь мир, — на этот раз заем на целых 800 миллионов марок. В результате этого обнаружилось также, что у французского капитала абсолютно нет никакого «патриотизма», но зато есть, — несмотря на все его бряцание оружием в прессе, — спасительный страх перед войной.

Тем временем неурожай действительно привел к голоду, да еще такого масштаба, какого мы в Западной Европе давно уже не знаем, к такому голоду, какой не часто случается даже в Индии, этой типичной стране подобного рода бедствий; едва ли достигал он подобных размеров и на святой Руси в прежние времена, когда еще не существовало железных дорог. Отчего это происходит? Чем это объяснить?

Очень просто. Русский голод — это не только результат неурожая, он является элементом глубокой социальной революции, происходившей в России со времени Крымской войны; он представляет собой лишь вызванное этим неурожаем превращение хронической болезни, связанной с этой революцией, в острую.

Старая Россия безвозвратно сошла в могилу в тот день, когда царь Николай, отчаявшись в себе и в старой России, принял яд. На ее развалинах строится Россия буржуазная.

Зачатки буржуазии существовали уже тогда. Это были частью банкиры и купцы-импортеры, — преимущественно немцы и обрусевшие немцы, или их потомки, — а частью сами русские, нажившиеся на внутренней торговле, главным образом откупщики питейных сборов и поставщики армии, разбогатевшие за счет государства и народа; имелось уже и некоторое количество фабрикантов. В дальнейшем эту буржуазию, особенно промышленную, стали буквально выращивать посредством щедрой государственной помощи, субсидий, премий и покровительственных пошлин, постепенно доведенных до крайних пределов. Необъятная русская империя должна была превратиться в существующую за счет собственной продукции производящую страну, способную полностью или почти полностью обходиться без иностранного ввоза. И вот для того, чтобы не только непрерывно расширялся внутренний рынок, но чтобы внутри страны производились также продукты более жарких поясов, возникает постоянное стремление к завоеваниям на Балканском полуострове и в Азии, причем конечной целью в первом случае является Константинополь, а во втором — Британская Индия. В этом секрет, в этом экономическая основа того стремления к расширению, которое так сильно охватило русскую буржуазию и которое, когда оно направлено на юго-запад, называют панславизмом.

Но с такими промышленными планами крепостная зависимость крестьян была абсолютно несовместима. Она пала в 1861 году. Но каким образом! За образец был взят прусский метод отмены личной зависимости и барщины, медленно проводившейся с 1810 по 1851 год[256]; однако в России все должно было быть закончено в несколько лет. Поэтому, чтобы сломить сопротивление крупных земельных собственников и владельцев «душ», им надо было сделать еще больше уступок, чем сделали в свое время господам помещикам прусское государство и его продажные чиновники. Что же касается продажности, то прусский бюрократ был невинным младенцем по сравнению с русским чиновником [В оригинале русское слово, написанное готическими буквами. Ред.]. Таким образом, при разделе земли дворянство получило львиную долю, и притом, как правило, ему досталась земля, которая была сделана плодородной трудом многих поколений крестьян; крестьяне же получили лишь самые минимальные наделы, и. к тому же по большей части на плохой, заброшенной земле. Общинный лес и общинный выгон отошли к помещику; если крестьянин пожелал бы ими пользоваться, — а без них он не мог существовать, — он должен был за это платить помещику.

Для того чтобы те и другие, и помещики и крестьяне, как можно быстрее разорились, дворяне сразу получили от правительства всю капитализированную выкупную сумму в виде государственных облигаций, в то время как крестьяне были обязаны долгие годы выплачивать ее частями. Как и следовало ожидать, дворянство немедленно растранжирило большую часть полученных денег, а крестьянин вследствие непомерно возросших для его положения денежных платежей был сразу переброшен из условий натурального хозяйства в условия денежного хозяйства.

Русский крестьянин, которому раньше почти не приходилось производить платежи наличными деньгами, кроме сравнительно небольших налогов, должен теперь не только жить с этого урезанного и худшего по качеству земельного участка, который ему отведен, а также, после отмены свободного пользования лесом и пастбищем на общинных землях, кормить в течение всей зимы свой рабочий скот и улучшать свой земельный участок, но он должен еще платить повышенные налоги, да вдобавок вносить ежегодные выкупные платежи, и все, это наличными деньгами. Этим он был поставлен в такое положение, при котором он не мог ни жить, ни умереть. К тому же прибавилась еще конкуренция недавно возникшей крупной промышленности, отнявшей у него рынок для его кустарных промыслов, — а кустарные промыслы были главным источником денежных доходов для многочисленного русского крестьянства; или же, там, где дело не зашло еще так далеко, эти кустарные промыслы зависели от милости купца, то есть посредника, саксонского Verleger или английского Sweater, так что крестьяне-кустари превращались в прямых рабов капитала. Словом, кто хочет узнать, что претерпел русский крестьянин за последние тридцать лет, тому достаточно лишь прочитать в первом томе «Капитала» Маркса главу о «создании внутреннего рынка» (гл. 24, раздел 5)[257].

Разорение крестьян, вызываемое переходом от натурального хозяйства к денежному, этим главным средством создания внутреннего рынка для промышленного капитала, классически изображено Буагильбером и Вобаном на примере Франции во времена царствования Людовика XIV[258]. Но то, что в то время происходило, — это детская игра по сравнению с тем, что происходит ныне в России. Во-первых, самый масштаб раза в три-четыре больше, а во-вторых, несоизмеримо более глубок тот переворот в условиях производства, ради которого был навязан крестьянам этот переход от натурального хозяйства к денежному. Французский крестьянин медленно втягивался в сферу мануфактурного производства, русский же крестьянин сразу попадает в бурный водоворот крупной промышленности. Если мануфактурное производство било по крестьянам из кремневого ружья, то крупная промышленность бьет по ним из магазинного ружья.

Таково было положение, когда неурожай 1891 г. сразу обнажил весь переворот со всеми его последствиями, незаметно происходивший уже давно, но остававшийся не замеченным европейским филистером. Это положение было именно таково, что первый же неурожай должен был повлечь за собой кризис в масштабе всей страны. И кризис наступил — такой, какого не преодолеть в течение многих лет. Перед лицом такого голода бессильно любое правительство, но больше всего русское, которое само специально приучает своих чиновников к воровству. Старые коммунистические обычаи и порядки, имевшиеся у русского крестьянства, отчасти уничтожались после 1861 г. ходом экономического развития, отчасти систематически искоренялись самим правительством. Старая коммунистическая община распалась или во всяком случае распадается, но в тот самый момент, когда отдельный крестьянин становится на собственные ноги, у него в этот момент вырывают почву из-под ног. Удивительно ли после этого, что прошлой осенью озимые были засеяны лишь в очень немногих уездах? А там, где они были засеяны, их большей частью погубила непогода. Удивительно ли, что рабочий скот, главное орудие крестьян, сначала сам испытывал недостаток корма, а затем, по той же неумолимой причине, был съеден самим крестьянином? Удивительно ли, что крестьянин покидает свой родной дом и бежит в город, где он тщетно ищет работу, но куда он тем вернее заносит голодный тиф?

Словом, мы имеем здесь дело не просто с очередным голодом, а с глубоким кризисом, который годами незаметно подготавливался экономической революцией и в результате неурожая принял лишь острую форму. Но этот острый кризис в свою очередь снова становится хроническим и угрожает затянуться на долгие годы. В экономическом отношении кризис ускоряет разложение старокоммунистической крестьянской общины, обогащение деревенских ростовщиков (kulaki), превращение их в крупных землевладельцев и вообще переход земельных владений дворянства и крестьян в руки новой буржуазии.

Для Европы этот кризис означает пока мир. Воинственный пыл России парализован на ряд лет. Вместо того чтобы миллионы солдат умирали на полях сражений, миллионы русских крестьян умирают с голоду. Чем, однако, все это кончится для русского деспотизма? Поживем — увидим.