ВВЕДЕНИЕ К РАБОТЕ К. МАРКСА «ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА ВО ФРАНЦИИ»[189]

ВВЕДЕНИЕ К РАБОТЕ К. МАРКСА «ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА ВО ФРАНЦИИ»[189]

Предложение переиздать воззвание Генерального Совета Интернационала «Гражданская война во Франции» и снабдить его введением было для меня неожиданным. Поэтому я могу здесь лишь вкратце затронуть важнейшие пункты.

Вышеупомянутой, большей по размерам, работе я предпосылаю оба более кратких воззвания Генерального Совета о франко-прусской войне. Во-первых, потому, что в «Гражданской войне» есть ссылки на второе воззвание, которое само по себе, без первого, не везде понятно. А также и потому, что оба эти воззвания, тоже написанные Марксом, являются не менее, чем «Гражданская война», выдающимися образцами удивительного, впервые проявившегося в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»[190] дара автора верно схватывать характер, значение и необходимые последствия крупных исторических событий в то время, когда эти события еще только разыгрываются перед нашими глазами или только что свершились. И, наконец, потому, что нам в Германии еще и поныне приходится страдать от предсказанных Марксом последствий этих событий.

Разве не оправдалось предсказание первого воззвания, что если оборонительная война Германии против Луи Бонапарта выродится в завоевательную войну против французского народа, то все те несчастья, которые постигли Германию после так называемой освободительной войны[191], обрушатся на нее снова с еще большей силой? Разве не пережили мы после этого целых двадцать лет бисмарковского господства, а вместо преследований демагогов[192] — исключительный закон и травлю социалистов с тем же полицейским произволом и буквально с тем же возмутительнейшим толкованием закона.

И разве не буквально оправдалось предсказание, что аннексия Эльзас-Лотарингии «бросит Францию в объятия России» и что после этой аннексии Германия должна будет либо открыто стать лакеем России, либо после короткой передышки начать готовиться к новой войне, а именно к «войне расовой, к войне против объединенных славянской и романской рас»[193]? Разве аннексия французских провинций не бросила Францию в объятия России? Разве Бисмарк не домогался тщетно целых двадцать лет благоволения царя и не прислуживал ему еще более раболепно, чем это обычно делала, припадая к стопам «святой Руси», маленькая Пруссия, до того как она стала «первой великой европейской державой»? И разве не висит постоянно над нашими головами дамоклов меч войны, которая в первый же день развеет в прах все скрепленные протоколами союзы государей, войны, относительно которой не известно ничего определенного, кроме абсолютной неопределенности ее исхода, войны расовой, которая отдаст всю Европу на поток и разграбление пятнадцати или двадцати миллионам вооруженных солдат и которая еще не разразилась только потому, что абсолютная невозможность предвидеть ее конечные результаты внушает страх даже самому сильному из крупных военных государств?

Это тем более обязывает нас сделать вновь доступными для немецких рабочих эти полузабытые документы, блестяще свидетельствующие о дальновидности интернациональной рабочей политики 1870 года.

То, что я сказал об этих двух воззваниях, относится также к воззванию «Гражданская война во Франции». 28 мая последние бойцы Коммуны пали на склонах Бельвиля в борьбе с превосходящими неприятельскими силами, а уже через два дня, 30 мая, Маркс прочел Генеральному Совету свое произведение, в котором историческое значение Парижской Коммуны было обрисовано краткими, сильными штрихами, но с такой меткостью и — главное — верностью, каких никогда не достигала вся последующая обширная литература по этому вопросу.

Благодаря экономическому и политическому развитию Франции с 1789 г. в Париже за последние пятьдесят лет сложилось такое положение, что каждая вспыхивавшая в нем революция не могла не принимать пролетарского характера, а именно: оплатив победу своей кровью, пролетариат выступал после победы с собственными требованиями. Эти требования бывали более или менее туманными и даже путанными, в зависимости каждый раз от степени развития парижских рабочих; но все они в конце концов сводились к уничтожению классовой противоположности между капиталистами и рабочими. Как оно должно произойти, — этого, правда, не знали. Но уже самое требование, при всей его неопределенности, заключало в себе опасность для существующего общественного строя; рабочие, предъявлявшие это требование, бывали еще вооружены; поэтому для буржуа, находившихся у государственного кормила, первой заповедью было разоружение рабочих. Отсюда — после каждой завоеванной рабочими революции — новая борьба, которая оканчивается поражением рабочих.

В первый раз это произошло в 1848 году. Либеральные буржуа, принадлежавшие к парламентской оппозиции, устраивали банкеты в пользу реформы, добиваясь проведения такой избирательной реформы, которая обеспечила бы господство их партии. Борьба с правительством все больше и больше заставляла их апеллировать к народу, и им приходилось постепенно уступать первое место радикальным и республиканским слоям буржуазии и мелкой буржуазии. Но за спиной последних стояли революционные рабочие, которые с 1830 г. приобрели гораздо больше политической самостоятельности, чем это предполагали буржуа и даже республиканцы. В момент, когда в отношениях между правительством и оппозицией наступил кризис, рабочие начали уличную борьбу; Луи-Филипп исчез, а с ним исчезла и избирательная реформа; вместо нее возникла республика, и притом такая, которую победившие рабочие объявили даже «социальной» республикой. Что следовало понимать под этой социальной республикой — никому не было ясно, даже и самим рабочим. Но они были теперь вооружены и стали силой в государстве. Поэтому первым делом стоявших у власти буржуазных республиканцев, как только они почувствовали несколько более твердую почву под ногами, было разоружение рабочих. Это и было сделано во время июньского восстания 1848 г., на которое рабочих вынудили прямым нарушением данного им слова, явным издевательством над ними и попыткой выслать безработных в отдаленную провинцию. Правительство заранее обеспечило себе подавляющее превосходство сил. После пятидневной героической борьбы рабочие были побеждены. И тут над безоружными пленниками была учинена кровавая расправа, невиданная со времен гражданских войн, которые привели к падению Римской республики. Буржуазия впервые показала, с какой безумной жестокостью мстит она пролетариату, когда он осмеливается выступить против нее как особый класс с собственными интересами и требованиями. Но все же 1848 г. был еще детской игрой в сравнении с неистовствами буржуазии в 1871 году.

Возмездие следовало по пятам. Если пролетариат еще не мог, то буржуазия уже не могла править Францией, В то время, по крайней мере, не могла: в большинстве своем она была тогда еще монархической и при этом расколотой на три династические партии и четвертую — республиканскую. Ее внутренние раздоры позволили авантюристу Луи Бонапарту захватить все командные позиции — армию, полицию, административный аппарат — и 2 декабря 1851 г. взорвать последнюю твердыню буржуазии, Национальное собрание. Началась Вторая империя — эксплуатация Франции шайкой политических и финансовых авантюристов, но вместе с тем и такое промышленное развитие, какое было совершенно невозможно при мелочно-осмотрительной системе Луи-Филиппа, при безраздельном господстве лишь одной небольшой части крупной буржуазии. Луи Бонапарт отнял у капиталистов их политическую власть под предлогом защиты буржуазии против рабочих и, с другой стороны, рабочих против буржуазии; но зато его господство способствовало спекуляции и промышленной деятельности, короче говоря — невиданному до тех пор экономическому подъему и обогащению всей буржуазии в целом. Однако в еще большей степени происходил рост коррупции и массового воровства, центром которых стал императорский двор, и в результате которых у этого обогащения изымался значительный процент.

Но Вторая империя означала апелляцию к французскому шовинизму; она означала требование возврата потерянных в 1814 г. границ Первой империи, по меньшей мере — границ Первой республики. Французская империя в границах старой монархии и даже в еще более урезанных границах 1815 г. — такое положение не могло долго продолжаться. Отсюда необходимость время от времени вести войну и расширять границы. Но никакое расширение границ не возбуждало так сильно фантазию французских шовинистов, как расширение за счет немецкого левого берега Рейна. Одна квадратная миля на Рейне значила больше в их глазах, чем десять миль в Альпах или где-нибудь в другом месте. Пока существовала Вторая империя, требование возврата левого берега Рейна — сразу или по частям — было лишь вопросом времени. Это время наступило вместе с австро-прусской войной 1866 года. Обманутый в своих надеждах на «территориальную компенсацию» Бисмарком, а также в результате своей собственной сверххитроумной выжидательной политики Бонапарт не имел другого выхода, кроме войны, которая вспыхнула в 1870 г. и привела его к Седану, а затем и в Вильгельм… схеэ[194].

Неизбежным следствием была революция 4 сентября 1870 г. в Париже. Империя рассыпалась, как карточный домик; снова была провозглашена республика. Но неприятель стоял у ворот; армии империи были либо осаждены в Меце, без надежды на освобождение, либо находились в плену в Германии. В этом критическом положении народ позволил парижским депутатам бывшего Законодательного корпуса провозгласить себя «правительством национальной обороны». На это согласились тем скорее, что теперь все парижане, способные носить оружие, были, в целях обороны, зачислены в национальную гвардию и вооружены, так что рабочие составляли в ней теперь огромное большинство. Но уже вскоре прорвался наружу антагонизм между правительством, состоявшим почти поголовно из буржуа, и вооруженным пролетариатом. 31 октября рабочие батальоны взяли штурмом ратушу и арестовали часть членов правительства. Предательство, прямое нарушение правительством данного им слова и вмешательство нескольких мелкобуржуазных батальонов привели к освобождению арестованных; и чтобы не дать разгореться гражданской войне в осажденном вражеской силой городе, прежнее правительство было оставлено у власти.

Наконец, измученный голодом Париж 28 января 1871 г. капитулировал. Однако капитулировал на небывалых в военной истории почетных условиях. Форты были сданы, с крепостного вала были сняты орудия, линейные полки и мобильная гвардия сдали оружие, сами они были объявлены военнопленными. Но национальная гвардия сохраняла свое оружие и пушки и заключала с победителями только перемирие. Сами победители не решались с триумфом вступить в Париж; они осмелились занять только небольшой уголок Парижа, часть которого вдобавок состояла из общественных парков, да и этот уголок они заняли всего лишь на несколько дней! И в течение этого времени победители, державшие Париж в осаде 131 день, были сами осаждены вооруженными парижскими рабочими, бдительно следившими за тем, чтобы ни один «пруссак» не перешагнул узких границ предоставленного чужеземному завоевателю уголка. Такое уважение к себе внушили парижские рабочие войску, перед которым сложили оружие все армии империи. Прусские юнкеры, пришедшие сюда, чтобы отомстить очагу революции, были вынуждены почтительно остановиться как раз перед этой вооруженной революцией и салютовать ей!

Во время войны парижские рабочие ограничивались требованием энергичного продолжения борьбы. Но теперь, когда после капитуляции Парижа был заключен мир[195], глава нового правительства, Тьер, должен был убедиться, что, пока парижские рабочие вооружены, господство имущих классов — крупных землевладельцев и капиталистов — находится в постоянной опасности. Первым его делом была попытка разоружить их. 18 марта он послал линейные войска с приказом захватить артиллерию, принадлежавшую национальной гвардии, созданную во время осады Парижа на общественные средства, которые были собраны по подписке. Эта попытка не удалась; весь Париж, как один человек, взялся за оружие с целью самообороны, и война между Парижем и находившимся в Версале французским правительством была объявлена. 26 марта была избрана и 28 марта провозглашена Парижская Коммуна. Центральный комитет национальной гвардии, который до этого момента осуществлял функции правительства и успел уже вынести постановление об упразднении скандальной парижской «полиции нравов», передал свои полномочия Коммуне. 30 марта Коммуна упразднила рекрутский набор и постоянную армию и объявила единственной вооруженной силой национальную гвардию, состоявшую из всех граждан, способных носить оружие. Коммуна аннулировала все счета по квартирной плате за время с октября 1870 г. по апрель 1871 г., с зачислением уже выплаченных сумм в счет квартирной платы на будущее время, и приостановила продажу вещей, заложенных в городском ломбарде. В тот же день были утверждены в должности выбранные в Коммуну иностранцы, так как «знамя Коммуны есть знамя всемирной республики»[196]. — 1 апреля было установлено, что жалованье служащих Коммуны, а следовательно и самих ее членов, не должно превышать 6000 франков (4800 марок). На следующий день был издан декрет об отделении церкви от государства и об отмене всех государственных расходов на религиозные цели, а также о превращении всех церковных имуществ в национальную собственность; 8 апреля было в соответствии с этим отдано распоряжение, которое и стало постепенно проводиться в жизнь, — об удалении из школ всех религиозных символов, изображений, догматов, молитв, — словом, «всего того, что касается совести каждого отдельного лица»[197], — 5 апреля, ввиду ежедневно повторявшихся расстрелов версальскими войсками пленных бойцов Коммуны, был издан декрет об аресте заложников, который однако никогда до конца не был проведен в жизнь. — 6 апреля 137-м батальоном национальной гвардии была извлечена гильотина и при всенародном ликовании публично сожжена. — 12 апреля Коммуна постановила разрушить на Вандомской площади колонну победы, которая была отлита Наполеоном после войны 1809 г. из захваченных у неприятеля пушек, поскольку эта колонна служила символом шовинизма и вражды между народами. 16 мая это постановление было приведено в исполнение. — 16 апреля Коммуна распорядилась произвести статистический учет остановленных фабрикантами фабрик и разработать план пуска в ход этих фабрик силами занятых на них рабочих, которые должны были объединиться в кооперативные товарищества, а также разработать план объединения этих товариществ в один большой союз. — 20 апреля она отменила ночную работу пекарей и упразднила конторы по приисканию работы, которыми со времени Второй империи монопольно распоряжались назначавшиеся полицией субъекты — перворазрядные эксплуататоры рабочих; эти конторы были переданы в ведение мэрий двадцати округов Парижа. — 30 апреля она распорядилась об упразднении ломбардов, служивших средством частной эксплуатации рабочих и противоречивших праву последних на их орудия труда и на кредит. — 5 мая она постановила снести часовню, построенную во искупление казни Людовика XVI.

Так, начиная с 18 марта, стал резко и решительно проявляться чисто классовый характер парижского движения, отступавший до тех пор на задний план вследствие борьбы против вражеского вторжения. Соответственно тому, что в Коммуне заседали почти исключительно рабочие или признанные представители рабочих, и постановления ее отличались решительно пролетарским характером. Либо эти постановления декретировали такие реформы, от которых республиканская буржуазия отказалась только из подлой трусости и которые составляют необходимую основу для свободной деятельности рабочего класса. Таково проведение в жизнь принципа, что по отношению к государству религия является просто частным делом. Либо Коммуна издавала постановления, прямо лежащие в интересах рабочего класса, которые отчасти глубоко врывались в старый общественный порядок. Но в осуществлении всех этих мероприятий в осажденном городе могли быть сделаны в лучшем случае лишь первые шаги. Уже с начала мая все силы уходили на борьбу против все более численно возраставших войск версальского правительства.

7 апреля версальцы захватили переправу через Сену у Нейи, на западном фронте Парижа; однако 11 апреля их нападение на южный фронт было отбито генералом Эдом с большими потерями с их стороны. Те люди, которые клеймили бомбардировку Парижа пруссаками как святотатство, теперь сами непрерывно подвергали его бомбардировке. Эти же люди умоляли теперь прусское правительство ускорить возвращение взятых в плен при Седане и Меце французских солдат, которые должны были отвоевать для них Париж. Постепенное прибытие этих войск дало версальцам в начале мая решающий перевес. Это стало ясно уже 23 апреля, когда Тьер прервал начатые по предложению Коммуны переговоры об обмене парижского архиепископа [Дарбуа. Ред.] и целого ряда других священников, задержанных в Париже в качестве заложников, на одного Бланки, дважды избранного в Коммуну, но заключенного в Клерво. Еще яснее обнаружил это изменившийся тон речей Тьера; до тех пор сдержанные и двусмысленные, они теперь стали вдруг наглыми, свирепыми, угрожающими. На южном фронте версальцы заняли 3 мая редут Мулен-Саке, 9 — форт Исси, полностью разрушенный бомбардировкой, 14 — форт Ванв. На западном фронте, занимая многочисленные деревни и строения, простиравшиеся вплоть до городской стены, они постепенно продвинулись до главного крепостного вала; 21 мая, вследствие измены и в результате беспечности находившихся здесь национальных гвардейцев, им удалось проникнуть в город. Пруссаки, занимавшие северные и восточные форты, позволили версальцам проникнуть через территорию, на которой по условиям перемирия им было запрещено находиться, в северную часть города, и предпринять отсюда наступление на широком фронте, который парижане должны были, исходя из условий перемирия, считать обеспеченным от нападения, и поэтому довольно слабо защитили. Вследствие этого и сопротивление, которое было оказано в западной половине Парижа, где в основном расположены роскошные кварталы богачей, было сравнительно слабым; оно становилось тем яростнее и упорнее, чем ближе подходили вторгшиеся войска к восточной половине столицы, к собственно рабочему району города. Лишь после восьмидневной борьбы пали последние защитники Коммуны на высотах Бельвиля и Менильмонтана, и тогда зверское истребление безоружных мужчин, женщин и детей, происходившее во все возрастающих масштабах в течение целой недели подряд, достигло своего апогея. Ружье, заряжающееся с казенной части, убивало недостаточно быстро, и побежденных расстреливали из митральез целыми сотнями. «Стена коммунаров» на кладбище Пер-Лашез, где произошло последнее массовое убийство, стоит еще и теперь как немой, но выразительный свидетель того неистовства, на какое способен господствующий класс, когда пролетариат осмеливается выступить на защиту своих прав. Затем, когда оказалось, что перебить всех невозможно, начались массовые аресты и расстрелы жертв, произвольно выхваченных из рядов пленных; остальных уводили в большой лагерь, где они должны были ожидать военного суда. Прусским войскам, окружавшим Париж с северо-востока, было приказано не пропускать ни одного беглеца, но офицеры нередко смотрели сквозь пальцы, когда солдаты повиновались больше чувству человечности, чем приказу высшего начальства; особенно прославился своим гуманным поведением саксонский армейский корпус, пропустивший многих заведомых бойцов Коммуны.

* * *

Если мы теперь, спустя двадцать лет, взглянем на деятельность и историческое значение Парижской Коммуны 1871 г., то увидим, что к изложенному в «Гражданской войне во Франции» следует сделать еще некоторые дополнения.

Члены Коммуны разделялись на большинство, состоявшее из бланкистов, которые преобладали и в Центральном комитете национальной гвардии, и меньшинство, состоявшее из членов Международного Товарищества Рабочих, преимущественно последователей социалистической школы Пруд она. Бланкисты в основной своей массе были тогда социалистами лишь по революционному пролетарскому инстинкту; только немногие из них поднялись до более ясного понимания принципиальных положений благодаря Вайяну, который был знаком с немецким научным социализмом. Отсюда становится понятным, почему Коммуна в экономической области упустила многое такое, что, по нашим нынешним представлениям, ей необходимо было сделать. Труднее всего, разумеется, понять то благоговение, с каким Коммуна почтительно остановилась перед дверьми Французского банка. Это было также крупной политической ошибкой. Банк в руках Коммуны — ведь это имело бы большее значение, чем десять тысяч заложников. Это заставило бы всю французскую буржуазию оказать давление на версальское правительство в пользу заключения мира с Коммуной. Но гораздо более поразительно то, насколько часто Коммуна поступала правильно, несмотря на то, что она состояла из бланкистов и прудонистов. Разумеется, за экономические декреты Коммуны — и за их достоинства и за их недостатки — прежде всего несут ответственность прудонисты, а за ее политические действия и промахи — бланкисты. Как это обычно бывает, когда власть попадает в руки доктринеров, и те и другие делали, по иронии истории, как раз обратное тому, что им предписывала доктрина их школы.

Прудон, этот социалист мелких крестьян и ремесленных мастеров, прямо-таки ненавидел ассоциацию. Он говорил, что в ней больше плохого, чем хорошего, что она по природе своей бесплодна, даже вредна, что это одна из цепей, сковывающих свободу рабочего; что это пустая догма, бесполезная и обременительная, противоречащая не только свободе рабочего, но и экономии труда; что ее невыгоды возрастают быстрее, чем ее преимущества, и что в противоположность ей конкуренция, разделение труда, частная собственность являются полезными экономическими силами. Рабочая ассоциация уместна только в исключительных случаях, — а таковыми Прудон объявляет крупную промышленность и крупные предприятия, например железные дороги (см. «Общую идею революции», 3-й этюд[198]).

Но в 1871 г. крупная промышленность уже настолько перестала быть исключением даже в Париже, этом центре художественного ремесла, что самый важный декрет Коммуны предписывал организацию крупной промышленности, и даже мануфактур, которая не только основывалась на рабочих ассоциациях, создаваемых на каждой отдельной фабрике, но и должна была объединить все эти товарищества в один большой союз; короче говоря, такая организация, как совершенно правильно замечает Маркс в «Гражданской войне», в конечном счете должна была вести к коммунизму, то есть к тому, что прямо противоположно учению Прудона. Вот почему Коммуна была в то же время могилой прудоновской социалистической школы. Эта школа теперь исчезла из среды французских рабочих; здесь теперь безраздельно господствует теория Маркса, причем среди «поссибилистов» не в меньшей мере, чем среди «марксистов». Только в кругах «радикальной» буржуазии встречаются еще прудонисты.

Не лучшая участь постигла и бланкистов. Воспитанные в школе заговорщичества, спаянные свойственной этой школе строгой дисциплиной, они полагали, что сравнительно небольшое число решительных, хорошо организованных людей в состоянии в благоприятный момент не только захватить власть, но и, действуя с огромной, ни перед чем не останавливающейся энергией, удерживать ее с помощью этого в своих руках до тех пор, пока не удастся вовлечь народные массы в революцию и сплотить их вокруг небольшой кучки вожаков. Это прежде всего предполагало строжайшую диктаторскую централизацию всей власти в руках нового революционного правительства.

Что же сделала Коммуна, большинство которой состояло именно из этих бланкистов? Во всех своих прокламациях к населению французской провинции она призывала его объединить все коммуны Франции с Парижем в одну свободную федерацию, в одну национальную организацию, которая впервые действительно должна была быть создана самой нацией. Именно та угнетающая власть прежнего централизованного правительства, армия, политическая полиция, бюрократия, которую Наполеон создал в 1798 г, и которую с тех пор каждое новое правительство перенимало, как желательное орудие, и использовало против своих противников, — именно эта власть должна была пасть всюду во Франции, как пала она уже в Париже.

Коммуна должна была с самого начала признать, что рабочий класс, придя к господству, не может дальше хозяйничать со старой государственной машиной; что рабочий класс, дабы не потерять снова своего только что завоеванного господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе употреблявшуюся против него, машину угнетения, а с другой стороны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемыми в любое время. В чем состояла характерная особенность прежнего государства? Первоначально общество путем простого разделения труда создало себе особые органы для защиты своих общих интересов. Но со временем эти органы, и главный из них — государственная власть, служа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его повелителей. Это можно видеть, например, не только в наследственной монархии, но и в демократической республике. Нигде «политики» не составляют такой обособленной и влиятельной части нации, как именно в Северной Америке. Там каждая из двух больших партий, сменяющих одна другую у власти, в свою очередь, управляется людьми, которые превращают политику в выгодное дело, спекулируют на депутатских местах в законодательных собраниях, как союза, так отдельных штатов, или же живут за счет агитации в пользу своей партии и после победы в качестве вознаграждения получают должности. Известно, сколько усилий затратили американцы в течение последних тридцати лет, чтобы стряхнуть это ставшее невыносимым иго, и как они, несмотря на это, все более погружаются в болото коррупции. Именно в Америке лучше всего можно видеть, как развивается это обособление государственной власти от общества, для которого она первоначально должна была служить только орудием. Там нет ни династии, ни дворянства, ни постоянной армии, за исключением горстки солдат для наблюдения за индейцами, нет бюрократии с постоянными штатами и правами на пенсии. И все же мы видим там две большие банды политических спекулянтов, которые попеременно забирают в свои руки государственную власть и эксплуатируют ее при помощи самых грязных средств и для самых грязных целей, а нация бессильна против этих двух больших картелей политиков, которые якобы находятся у нее на службе, а в действительности господствуют над ней и грабят ее.

Против этого неизбежного во всех существовавших до сих пор государствах превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом Коммуна применила два безошибочных средства. Во-первых, она назначала на все должности, по управлению, по суду, по народному просвещению, лиц, выбранных всеобщим избирательным правом, и притом ввела право отзывать этих выборных в любое время по решению их избирателей. А во-вторых, она платила всем должностным лицам, как высшим, так и низшим, лишь такую плату, которую получали другие рабочие. Самое высокое жалованье, которое вообще платила Коммуна, было 6000 франков. Таким образом была создана надежная помеха погоне за местечками и карьеризму, даже и независимо от императивных мандатов депутатам в представительные учреждения, введенных Коммуной сверх того.

Этот взрыв старой государственной власти и ее замена новой, поистине демократической, подробно описаны в третьем отделе «Гражданской войны». Но вкратце остановиться еще раз на некоторых чертах этой замены было здесь необходимо, потому что как раз в Германии суеверная вера в государство перешла из философии в общее сознание буржуазии и даже многих рабочих. По учению философов, государство есть «осуществление идеи» или, переведенное на философский язык, царство божие на земле, государство является таким поприщем, на котором осуществляется или должна осуществиться вечная истина и справедливость. А отсюда вытекает суеверное почтение к государству и ко всему тому, что имеет отношение к государству, — суеверное почтение, которое тем легче укореняется, что люди привыкают с детства думать, будто дела и интересы, общие всему обществу, не могут быть иначе выполняемы и охраняемы, как прежним способом, то есть через посредство-государства и его награжденных доходными местечками чиновников. Люди воображают, что делают необыкновенно смелый шаг вперед, если они отделываются от веры в наследственную монархию и становятся сторонниками демократической республики, В действительности же государство есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии. И в лучшем случае государство есть зло, которое по наследству передается пролетариату, одержавшему победу в борьбе за классовое господство; победивший пролетариат, так же, как и Коммуна, вынужден будет немедленно отсечь худшие стороны этого зла, до тех пор, пока поколение, выросшее в новых, свободных общественных условиях, окажется в состоянии выкинуть вон весь этот хлам государственности.

В последнее время социал-демократический филистер опять начинает испытывать спасительный страх при словах: диктатура пролетариата. Хотите ли знать, милостивые государи, как эта диктатура выглядит? Посмотрите на Парижскую Коммуну, Это была диктатура пролетариата.

Лондон, в день двадцатой годовщины Парижской Коммуны,

18 марта 1891 г.

Ф. Энгельс

Напечатано в журнале «Die Neue Zeit», Bd. 2, № 28, 1890–1891 гг. и в книге: Marx. «Der Burgerkrieg in Frankreich». Berlin, 1891

Печатается по тексту книги

Перевод с немецкого