О поэтах{319}

О поэтах^{319}

«С тех пор как лучше знаю я тело, — сказал Заратустра одному из своих учеников, — дух для меня только подобие духа; а всё “непреходящее” — только уподобление».^{320}

«Это слышал я однажды от тебя, — отвечал ученик, — и тогда ты прибавил ещё: “Но поэты слишком много лгут”. Почему же сказал ты, что поэты слишком много лгут?»^{321}

«Почему? — сказал Заратустра. — Ты спрашиваешь, почему? Я не принадлежу к тем, у кого позволено спрашивать об их Почему.

Разве переживания мои начались вчера? Давно миновало время, когда переживал я основания своих мнений.

Разве не был бы я бочкой памяти, если б хотел иметь при себе свои основания?

Слишком много для меня — самому хранить свои мнения; немало птиц улетает прочь.

И среди них нахожу я залётную птицу в моей голубятне, она незнакома мне и дрожит, когда я кладу на неё свою руку.

Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты слишком много лгут? — Но и Заратустра поэт.

Веришь ли ты, что сказал он правду? Почему веришь ты этому?»

Ученик отвечал: «Я верю в Заратустру». Но Заратустра покачал головой и улыбнулся.

— Вера не делает меня блаженным, — сказал он, — особенно вера в меня.^{322}

Но положим, кто-нибудь сказал бы всерьёз, что поэты слишком много лгут; он был бы прав — мы лжём слишком много.

Мы знаем слишком мало и мы плохие ученики, — потому и должны мы лгать.^{323}

И кто из нас, поэтов, не разбавлял своего вина? Немало ядовитой мешанины приготовлялось в наших погребах, немало неописуемого творилось там.^{324}

И так как мы мало знаем, нам по сердцу нищие духом, особенно если это молодые бабёнки!

И даже падки мы к тому, о чём старые бабы рассказывают друг другу по вечерам. Это называем мы вечной женственностью в нас.^{325}

Как будто есть особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится, — так верим мы в народ и «мудрость» его.^{326}

Все поэты верят: если кто-нибудь, лёжа в траве или на пустынном склоне, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землёй.^{327}

И если находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них:

Она подкрадывается к их ушам, чтобы нашёптывать таинственное и влюблённые льстивые речи; этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!^{328}

Ах, есть так много вещей между небом и землёй, мечтать о которых позволяли себе только поэты!^{329}

И особенно выше неба: ибо все боги суть подобия и измышления поэтов!^{330}

Поистине, нас влечёт всегда вверх^{331} — в царство облаков; на них сажаем мы свои пёстрые чучела и называем их тогда богами и сверхчеловеками:

Ибо достаточно легки они для этих седалищ! — все эти боги и сверхчеловеки.

Ах, как устал я от всего недостаточного, которому непременно надо быть событием! Ах, как устал я от поэтов!^{332}

Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик, но молчал. И Заратустра молчал; и взор его обращён был внутрь, как будто глядел он в далёкую даль.^{333} Наконец он вздохнул и перевёл дух.

— Я от сегодня и от прежде, — сказал он затем, — но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.

Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностные все они для меня и мелководные моря.

Они думали недостаточно глубоко, потому и не погружалось чувство их до самого дна.

Немного сладострастия и немного скуки — таковы ещё лучшие мысли их.

Дуновением и мельканием призраков кажется мне перезвон их арф; что знали они до сих пор о страстности звуков! —

Для меня они недостаточно чистоплотны: все они мутят свою воду, чтобы казалась она глубокой.

И любят выдавать себя за примирителей; но посредниками и путаниками остаются они для меня и половинчатыми и нечистоплотными!^{334} —

Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая поймать хороших рыб; но каждый раз вытаскивал голову какого-нибудь старого бога.

Так давало море голодному камень.^{335} Должно быть, и сами они родом из моря.^{336}

Конечно, попадаются жемчужины в них; тем более похожи сами они на твёрдые раковины моллюсков. И часто вместо души находил я в них солёную слизь.

У моря научились они его тщеславию; не есть ли море павлин из павлинов?^{337}

Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает оно свой хвост и никогда не устаёт играть своим кружевным веером из серебра и шёлка.

Тупо смотрит на него буйвол, душой близкий к песку, ещё более близкий к чаще, но всего ближе к болоту.^{338}

Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это сравнение говорю я поэтам.

Поистине, сам дух их — павлин из павлинов и море тщеславия!

Зрителей требует дух поэта, хотя бы и были то буйволы!^{339} —

Но я устал от этого духа, и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.

Изменившимися видел я поэтов и направившими взоры на самих себя.

Приближение кающихся духом видел я: они выросли из них.^{340}{341}

Так говорил Заратустра.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.