Беседа с королями{634}

Беседа с королями^{634}

1

Заратустра не ходил ещё и часу в своих горах и лесах, как вдруг увидел странную процессию. Как раз по дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пёстрые, как фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла.^{635} «Чего хотят эти короли в моём царстве?» — с удивлением сказал Заратустра своему сердцу и быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли к нему близко, сказал он вполголоса, как тот, кто говорит сам с собой: «Странно! Странно! Как это вяжется одно с другим? Я вижу двух королей — и только одного осла!»

Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту сторону, откуда исходил голос, затем взглянули друг другу в лицо. «Так думают, пожалуй, и у нас, — сказал король справа, — но не высказывают этого».

Король слева пожал плечами и ответил: «Это, должно быть, козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и деревьев. Отсутствие всякого общества тоже портит добрые нравы».

«Добрые нравы? — с негодованием и горечью возразил другой король. — Но кого сторонимся мы? Разве не “добрых нравов”? Не нашего ли “хорошего общества”?

Поистине, лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди раззолочённой, лживой, нарумяненной черни, — даже если она называет себя “хорошим обществом”,

— даже если она называет себя “аристократией”. В ней всё лживо и гнило, начиная с крови, — от застарелых дурных болезней и ещё более дурных исцелителей.

По мне всех лучше и милее сегодня здоровый крестьянин, — грубый, хитрый, упрямый и выносливый: сегодня это самый благородный тип.

Крестьянин сегодня лучший; крестьянский тип должен бы быть господином!^{636} Но теперь царство черни, — я уже не позволяю себе обольщаться. Но чернь — это значит: мешанина.

Чернь-мешанина: в ней всё вперемешку, и святой, и негодяй, и дворянин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.

Добрые нравы! Всё у нас лживо и гнило. Никто уже не способен почитать: этого мы все избегаем. Заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

Отвращение душит меня: мы, короли, сами стали фальшивыми, мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший прадедовский блеск, мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и всех тех, кто сегодня ведёт делишки с властью!

Мы не первые — но всё же должны слыть первыми; мы устали и пресытились этим обманом.

Отребья сторонились мы, всех этих горлодёров и навозных мух-писак, смрада торгашей, корч тщеславия, зловонного дыхания: фу, жить среди отребья,

— фу, среди отребья слыть первыми! Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Что толку теперь в нас, королях!» —

«Твоя старая болезнь овладевает тобой, — сказал тут король слева, — отвращение овладевает тобой, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, нас кто-то подслушивает».

И тотчас же поднялся Заратустра, с широко открытыми ушами и глазами слушавший эти речи, из убежища своего, подошёл к королям и начал так:

«Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот зовётся Заратустрой.

Я Заратустра, который однажды сказал: “Что толку теперь в королях!” Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу: “Что толку в нас, королях!”^{637}

Но здесь моё царство и моя власть — что могли бы Вы искать в моём царстве? Быть может, однако, по дороге нашли Вы то, что я ищу: высшего человека».

Когда короли услышали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Мы узнаны!

Мечом этого слова рассекаешь ты самый густой мрак нашего сердца. Ты открыл нашу нужду, ибо, знай! — мы пустились в путь, чтобы найти высшего человека,^{638} —

— человека, который выше нас — хотя мы и короли. Ему ведём мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле высшим повелителем.

Нет более тяжкого несчастья во всех судьбах человеческих, чем если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда всё становится лживым, кривым и чудовищным.

А если они сами последние и более скоты, чем люди, — тогда поднимается и поднимается чернь в цене и, наконец, говорит даже добродетель черни: “Смотри, лишь я добродетель!”» —

«Что слышал я только что? — отвечал Заратустра. — Какая мудрость у королей! Я восхищён, и поистине, мне очень хочется облечь это в рифмы: —

— то будут, быть может, рифмы, которые не годятся для ушей каждого. Я давно уже разучился обращать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперёд!

(Но тут случилось, что и осёл заговорил: он сказал отчётливо и со злым умыслом: И-А.)

Однажды — в первый год по Рождестве Христа —

Сивилла пьяная (не от вина) сказала:

“О, горе, горе, как всё низко пало!

Какая всюду нищета!

Стал Рим большим публичным домом,^{639}

Пал Цезарь до скота, еврей стал — богом!”»

2

Короли наслаждались этими рифмами Заратустры, а король справа сказал: «О Заратустра, как хорошо сделали мы, что отправились повидать тебя!

Ибо враги твои показывали нам образ твой в своём зеркале; там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его — так что мы боялись тебя.

Но разве это помогло! Снова и снова проникал ты в наши уши и сердца своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: “Что нам до того, как он выглядит!”

Мы должны слышать того, кто учит: “Вы должны любить мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем долгий!”

Никто не произносил ещё таких воинственных слов: “Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Добрая война освящает всякую вещь”.^{640}

О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это было как речь весны к старым бочкам вина.

Когда мечи сцеплялись с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда хорошо жили наши отцы; всякое солнце мира казалось им блеклым и слабым, а долгий мир приносил позор.^{641}

Как они вздыхали, отцы наши, когда видели на стене сверкающие белизной, затупившиеся мечи! Подобно им, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания». —

Пока короли с жаром говорили о счастье своих отцов, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над их пылом: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но он превозмог себя. «Ну что ж! — сказал он. — Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! А теперь меня спешно зовёт от вас крик о помощи.

Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: впрочем, долго придётся вам ждать!

Так что же! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них ещё осталась, — не зовётся ли она сегодня умением ждать?»

Так говорил Заратустра.