Пиявка{642}
Пиявка{642}
Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь всё ниже, проходя по лесам и мимо болот; и, как случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека. И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и двадцать скверных ругательств — так что в испуге он замахнулся палкой и ударил того, на кого наступил. Но тотчас опомнился; сердце его смеялось над глупостью, только что совершённой им.
«Прости, — сказал он человеку, на которого наступил и который в гневе приподнялся и сел, — прости и выслушай сначала притчу.
Как путник, мечтающий о далёком, нечаянно на пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую на солнце, —
— как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, — так случилось и с нами.
И всё же! И всё же — сколь немногого недоставало, чтобы они приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они — одинокие!»
«Кто бы ты ни был, — всё ещё гневно ответил человек, на которого наступил Заратустра, — ты слишком близко подступил ко мне своим сравнением, а не только своей ногою!
Смотри, разве я собака?» — и при этих словах сидящий поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неприметный, как те, кто выслеживают болотную дичь.
«Но что ты делаешь! — воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по обнажённой руке. — Что случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь зловредное животное?»
Обливавшийся кровью улыбнулся, всё ещё продолжая сердиться. «Что тебе за дело! — сказал он и хотел уйти. — Здесь я дома и в своих пределах. Пусть спрашивает меня кто хочет — но всякому болвану вряд ли стану я отвечать».
«Ты заблуждаешься, — сказал Заратустра с состраданием и удержал его, — ты ошибаешься: здесь ты не у себя, а в моём царстве, и здесь ни с кем не должно произойти несчастья.
Называй меня, впрочем, как хочешь, — я тот, кем я должен быть. Сам же я называю себя Заратустрой.
Ну что ж! Там вверху идёт дорога к пещере Заратустры, это недалеко, — не хочешь ли ты у меня залечить свои раны?
Несчастный, тебе пришлось плохо в этой жизни: сперва укусило тебя животное, а потом — наступил на тебя человек!» —
Но, услышав имя Заратустры, тот, на кого наступили, преобразился. «Что со мной! — воскликнул он. — Кто занимает меня ещё в этой жизни, как не этот единственный человек — Заратустра и не это единственное животное, что живёт кровью, — пиявка?
Ради пиявки лежал я здесь, у этого болота, как рыболов, и уже десять раз укусили мою вытянутую руку, как вдруг стала питаться моей кровью ещё более прекрасная пиявка, сам Заратустра!
О счастье! О чудо! Благословен день, привлёкший меня в это болото! Благословенна лучшая, самая живучая из ныне живущих кровососных банок, благословенна великая пиявка совести, Заратустра!» —
Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и их тонкой почтительности. «Кто ты? — спросил он и протянул ему руку. — Между нами остаётся ещё многое, что надо выяснить и прояснить; но, кажется мне, настаёт чистый, ясный день».
«Я совестливый духом, — отвечал спрошенный, — и в вопросах духа трудно найти кого-либо строже, у?же и твёрже меня, за исключением того, у кого я учился, — самого Заратустры.
Лучше не знать ничего, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой страх и риск, чем мудрецом по чужому усмотрению! Я — доискиваюсь основания:
— что в том, велико оно или мало? Называется оно болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если только оно действительно есть основание и почва!
— пяди основания: на ней можно стоять. В истинной совестливости знания нет ни большого, ни малого».
«Так ты, быть может, познаёшь пиявку? — спросил Заратустра. — Ты исследуешь пиявку до последнего основания, совестливый духом?»
«О Заратустра, — отвечал тот, на кого наступил Заратустра, — было бы чудовищно, если б дерзнул я на это!
Но в чём я специалист и знаток, так это в мозге пиявки: это мой мир!
И это мир! — Но прости, если говорит моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому сказал я: “здесь я дома”.
Давно исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина больше не ускользнула от меня! Здесь моё царство!
— ради этого отбросил я остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему остальному; и совсем рядом с моим знанием простирается чёрное невежество моё.{643}
Совестливость духа моего требует, чтобы знал я что-то одно, а остальное не знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие, мечтательные.
Где кончается моя честность, я слеп и хочу оставаться слепым.{644} Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, — быть суровым, строгим, узким, жёстким и неумолимым.
Как сказал ты однажды, о Заратустра: “Дух есть жизнь, которая сама режет по живому”, это соблазнило и привело меня к твоему учению.{645} И поистине, собственной кровью умножил я своё знание!»
— «Как доказывает очевидность», — перебил Заратустра: ибо кровь всё ещё текла по обнажённой руке совестливого духом. Десять пиявок впились в неё.
«О странный попутчик, сколь многому учит меня эта очевидность, то есть ты сам! И, может быть, не всё следовало мне вливать в твои строгие уши!
Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы снова встретить тебя. Там вверху идёт дорога к моей пещере; сегодня ночью будь там желанным гостем!
Мне хотелось бы и полечить тело твоё, на которое наступил ногой Заратустра, — об этом подумаю я. А теперь меня спешно зовёт от тебя крик о помощи».
Так говорил Заратустра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.