О науке

О науке

Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, унылого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман: он быстро выхватил арфу у чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь эту пещеру удушливой и ядовитой, ты, злой старый чародей!

Лживый и утончённый, ты соблазняешь к неведомым страстям и пустыням. И горе, если такие, как ты, поднимают столько шума вокруг истины!

Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Прощай их свобода: ты зовёшь и манишь назад, в темницы, —

— ты, старый, унылый демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»^{716}

Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой, и оттого проглотил досаду, причинённую ему совестливым. «Помолчи! — сказал он смиренным голосом. — Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах; после хороших песен надо долго молчать.

Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея».

«Ты хвалишь меня, — возразил совестливый, — отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите здесь с похотливыми глазами —

о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы, кажется мне, похожи на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами танцуют!

В вас, высшие люди, много того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар; мы различны.

И поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы я знал: мы действительно различны.

Мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Я же ищу больше устойчивости, потому пришёл я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля —

— теперь, когда всё колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу, какие вы делаете глаза, я скорее поверю, что вы ищете больше неустойчивости,

— больше содрогания, больше опасности, больше землетрясения. Вы желаете, так кажется мне, простите предположение моё, о высшие люди, —

— вы желаете самой трудной и опасной жизни, внушающей мне наибольший страх, жизни диких зверей, лесов, пещер, крутых гор и коварных ущелий.

И не те, что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что уводят вас в сторону от всех дорог, соблазнители. Но даже если это желание истинно в вас, оно кажется мне невозможным.

Ибо страх — наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется всё, наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, она называется: наука.

Ибо страх перед дикими зверями — дольше всего взращивается в человеке, как и страх перед тем зверем, которого человек прячет в себе и страшится в себе самом. — Заратустра называет его “внутренней скотиной”.^{717}

Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким, духовным и одухотворённым, — теперь, сдаётся мне, называется: наука». —

Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру, слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и смеялся над «истинами» его. «Как! — воскликнул он. — Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, или ты глупец, или я сам, — твою “истину” мигом поставлю я на голову.

Ибо страх — исключение для нас. Но мужеством, приключениями, желанием неизвестного, на что никто ещё не отважился, — мужеством кажется мне вся предшествующая история человека.

Самым диким, самым мужественным зверям позавидовал он и отнял все их добродетели; только так стал он — человеком.

Это мужество, ставшее наконец тонким, духовным и одухотворённым, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью, — оно, сдаётся мне, называется теперь…»

«Заратустра!» — крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжёлое облако. Чародей также засмеялся и сказал лукаво: «Ну что ж! Он ушёл, мой злой дух!

Разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?

Особенно когда показывается нагим. Но разве я в ответе за козни его? Разве я создал его и мир?

Ну что ж! Будем снова добрыми и весёлыми! И хотя Заратустра уже смотрит сердито — взгляните же на него! он сердится на меня, —

— но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить: он не может долго жить, не совершая этих безумств.

Он — любит врагов своих;^{718} это искусство знает он лучше всех, кого я видел. Но за это мстит он — друзьям своим!»

Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, — как тот, кому у каждого нужно испросить прощения в чём-то и что-нибудь загладить. Но когда подошёл он ко входу пещеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к зверям своим, — и он уже собрался ускользнуть к ним.