Праздник осла{732}

Праздник осла^{732}

1

Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А ещё громче, чем осёл, и бросился в середину своих обезумевших гостей. «Что делаете вы здесь, человеческие дети? — воскликнул он, поднимая молящихся с земли. — Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра:

Всякий подумал бы, что с вашей новой верою стали вы худшими из богохульников или самыми глупыми из всех старых баб!

И ты сам, старый папа, разве можешь ты быть в ладах с собою, молясь таким образом ослу как богу?» —

«О Заратустра, — отвечал папа, — прости мне, но в вопросах бога я просвещённее тебя. Так следует.

Лучше молиться богу в этом образе, чем без всякого образа! Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг, — и ты скоро догадаешься, что в нём скрывается мудрость.

Тот, кто говорил: “Бог есть дух”, — тот делал до сих пор на земле величайший шаг, прыжок к безверию: такие слова на земле не легко исправлять!

Моё старое сердце прыгает и скачет, оттого что ещё есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы!..»

— И ты, — сказал Заратустра страннику и тени, — ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и поповскую службу?

Поистине, худшим делом занимаешься ты здесь, чем у твоих скверных, смуглых девушек, ты, скверный новообращённый!

«Довольно скверно, — отвечал странник и тень, — что ты прав, но что же делать! Старый бог снова жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.

Самый безобразный человек виноват во всём: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что когда-то убил его, — смерть у богов всегда только предрассудок».

— И ты, — сказал Заратустра, — злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь верить тебе, если ты веришь в подобное бого-ословство?

Ты сделал глупость; как мог ты, хитрый, делать такую глупость!

«О Заратустра, — отвечал хитрый чародей, — ты прав, это была глупость, — она дорого обошлась мне».^{733}

— А ты, — сказал Заратустра совестливому духом, — поразмысли и приложи палец к носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для молений и дыма этих святош?»

«Есть нечто, — отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, — есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести.

Быть может, мне не следует верить в бога; но несомненно, бог в этом образе кажется мне наиболее достойным веры.

Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, может повременить. Так долго и глупо, как только возможно; этак можно далеко пойти.

И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе, о Заратустра!

Ты сам — поистине! — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом.

Не идёт ли и совершенный мудрец охотно по самым кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра, — твоя очевидность!»^{734}

— И ты сам, наконец, — сказал Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, всё ещё лежавшему на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его вином). — Скажи, неизречённый, что сделал ты!

Мне кажется, ты преобразился, твой взор горит, плащ возвышенного облекает безобразие твоё, — что сделал ты?

Правду ли говорят, что ты опять воскресил его? И зачем? Разве не с полным на то основанием убили его, избавились от него?

Ты сам кажешься мне пробудившимся — что делал ты? что ты ниспровергал? В чём ты убеждал себя? Говори, неизречённый!»

«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты плут!

Жив он ещё, или воскрес, или окончательно умер, — кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя.

Одно только знаю я, — от тебя самого однажды научился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно убить, тот смеётся.

“Убивают не гневом, а смехом”, — так говорил ты однажды.^{735} О Заратустра, скрывающийся, разрушитель без гнева, опасный святой, ты — плут!»

2

Но тут Заратустра, удивлённый плутовскими ответами, бросился ко входу в свою пещеру и, обращаясь к гостям, крикнул громким голосом:

«О все вы, проныры и шуты! Что притворяетесь и скрываетесь вы предо мной!

Как трепетало сердце каждого из вас от радости и злобы, что вы опять стали, как дети, благочестивы, —

— что вы опять поступали, как поступают дети, — молились, складывали руки крестом и говорили: “Боже милостивый!”^{736}

Но теперь оставьте для меня эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и пыл ваших сердец!

Правда: если не будете вы как дети, то не войдёте в это Небесное Царство.^{737} (И Заратустра показал рукою наверх.)

Но мы и не хотим войти в Небесное Царство: мужами стали мы, — и хотим Царства Земного».

3

И ещё раз начал говорить Заратустра: «О мои новые друзья, — говорил он, — странные, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь, —

— с тех пор как стали вы опять весёлыми! Поистине, вы все расцвели: мне кажется, таким цветам нужны новые праздники,

— какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый весёлый дурень Заратустра, вихрь, который дыханием своим очистил бы вам души.

Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я как доброе знамение: подобное изобретают только выздоравливающие!

И если будете вы вновь праздновать этот праздник осла, делайте это ради себя, делайте также ради меня! И в память обо мне!»^{738}

Так говорил Заратустра.