Выпуск № 34. 27 сентября 2011 года
Выпуск № 34. 27 сентября 2011 года
Мне искренне хотелось бы обсуждать только высокую проблематику — Гегеля, Маркса, Вебера, Фромма — и двигаться вперед именно в этом направлении. Потому что я действительно считаю, что это, казалось бы, совсем абстрактное направление, на самом деле, очень важно. Только оно и является не абстрактным, а конкретным, практическим. Все наши практические рассуждения ничего не меняют в жизни. Мы можем на что-то посетовать, по какому-то поводу негодовать, что-то даже чуть глубже понять, но жизни это не изменит.
Однако есть еще некая проблематика, которая является и не теоретической, абстрактной, и не данью злобе дня. Эта другая проблематика — экзистенциальная. Это проблематика идущей сейчас войны. В связи с чем мне придется какую-то часть передачи посвятить статье Александра Минкина «Не играй в наперстки».[7]
Отнюдь не потому, что там обильно и неаппетитно упоминается ваш покорный слуга (это, наверное, тысячная статья на моей памяти, в которой разные граждане упражняются по моему поводу в нецензурных выражениях). А потому, что она является страшно важной с принципиальной, стратегической, экзистенциальной и какой хотите еще точки зрения. И я попытаюсь это доказать.
Я попытаюсь доказать, что мы находимся на определенном перепутье, в определенный поворотный момент. И что сейчас наши противники быстро-быстро пытаются перегруппироваться и выработать новую идеологию, новую философию, новую нравственность, если хотите, — для того, чтобы перейти к беспощадной борьбе. Потому что они понимают, что в противном случае они все проигрывают окончательно.
Так вот, статья Минкина как раз из этого разряда. Совершенно неважно, понимает ли это сам автор, но речь идет именно об этом. Это такой манифест определенных сил, и его надо внимательно читать, продираясь сквозь неаппетитные выражения, нецензурщину, хамство и все остальное, потому что это не главное. А главное — совсем другое.
Минкин пишет:
«Общество бурно обсуждает какую-то дерьмовую телевизионную игру. Два участника: Сванидзе и Кургинян. Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато слышал, как по радио обсуждали, и в газетах натыкался.
Всюду одно и то же: зачем Сванидзе согласился, если он всякий раз с треском проигрывает телевизионное голосование, и почему он проигрывает».
В тексте присутствует очень важная вещь. Минкин, человек, хоть и не уравновешенный, но вполне не лишенный определенных специфических дарований, сознательно берет на вооружение формулу: «Ни разу передачу не видел, не знаю даже, на каком канале ее показывают. Зато…». И так далее.
И в конце говорит: «Передача — дерьмо. Не смотрел, а знаю».
Это скрытая цитата фразы, знакомой всем: «Я Пастернака не читал, но знаю, что он идеологически вреден…». Смысл той фразы, которую, как вы помните, демократы люто ненавидели, заключался в следующем. Пастернака не издавали. Поэтому сказать, что его читали, означало признаться в том, что читал самиздат. И диссиденты наши глумились по этому поводу: «Вот, не издали, а теперь хотят осуждать! А как это осуждать? Если читал самиздат — это статья уголовного кодекса. А с другой стороны, надо…»
Поэтому и говорилось: «Я не читал, но…». При этом такая формула, во-первых, считалась крайним признаком идиотизма. И, во-вторых, считалось, что произносящий такую формулу — цепной идеолог, «пес сталинизма», который рвет все в клочки, потому что властвует, потому что плевал на истину, потому что его не интересует ничто, кроме того, чтобы порвать горло противнику, порвать и растоптать. И властвовать, властвовать, властвовать…
Минкин таким способом цитирует в скрытом виде своих вчерашних сначала хозяев (потому что генезис Минкина абсолютно понятен), а потом противников, врагов… То бишь этих «лютых коммунистов», которые хотели только «властвовать, властвовать, властвовать и вцепляться в горло», — как говорили минкины потом уже, когда они освободились из-под власти этих своих хозяев, которым они лизали сапоги или ботинки с невероятным удовольствием.
Я лицезрел это в варианте Минкина в определенные годы, когда Минкин еще любил мой театр и когда он сочно живописал, что такое начальники, какие именно начальники и как он любит этих начальников. Тогда речь шла об очень мелких начальниках на уровне райкома комсомола и чуть выше.
Так вот, такого рода скрытое цитирование (когда человек говорит: «Я уподобляюсь тем, кого я уже описал как бесов. Я сам становлюсь бесом. Я сам становлюсь человеком, который рвет горло любому, кто посягнет на мою власть») — не случайно. Люди понимают, что они проигрывают, что почва уходит из-под ног, что исчерпана эпоха двадцатилетия, бесславная, потерявшая язык, не ищущая аргументов. Она кончена. Сказать нечего. Ты ведешь дискуссию, а на тебя смотрят и говорят: «Гад, гад, гад, гад, гад, гад, гад! Сволочь, сволочь, сволочь, сво…» И все. Потому что больше уже сказать нечего. Нельзя по сотому разу повторять заезженные клише. Нельзя еще и еще раз воспроизводить аргументы, которые потеряли всякую общественную значимость.
А, главное, сам-то ты каков? Ты-то что сделал? Тебе-то какой отведен исторический срок?
И ничего — кроме жалкого, постыдного поражения. Кроме того, что что-то там пригреб к себе ручонками — и кушаешь, кушаешь, кушаешь, лижешь, лижешь, лижешь, сосешь, сосешь, сосешь эту кость, уже обглоданную кость капитализма… Действуешь, как его маленькая-маленькая шавочка… И всё. И ничего нет. А завтра и это кончится. И что же будет? Боже мой!..
И тогда шавочка превращается вдруг в обезумевшего волка, который хочет уподобиться волку другой эпохи. И говорит: «Да-да, я уподобляюсь. Вот тот не читал, но знал, — и я не читаю, но знаю. Я раньше говорил, что тот — плохой. А теперь я сам хочу быть таким плохим, как тот».
«Хочу быть, как Ермилов», — говорит тем самым Минкин.
«Хочу, хочу!..» — он с этого начинает и этим кончает.
Ермилов — это был такой критик в советскую эпоху. Как гласил анекдот, на двери его дачи было написано: «Злая собака». И кто-то приписал: «И беспринципная».
Так вот, смысл в этом — «хочу быть таким вот отвязанным, рвущим на части, ненавидящим; только таким; и расписываюсь в этом в первых и последних строках сего письма».
Дальше читаю: «Сперва отвечу на вечный упрек: мол, если человек передачу не видел (то есть он понимает уже, что говорит крамолу, он ее сознательно говорит. — С.К.), то не имеет права называть ее дерьмом и даже думать так не имеет права. Я и дерьмо не пробовал, но уверен, что и на ощупь оно дерьмо, и на запах, и на вкус».
Значит, он начинает нервничать, употреблять сильные выражения, потому что очень слабая логика… Но что он это «не пробовал» — это непонятно… ну, нюхал… а если не пробовал, не нюхал, не видел, то что? Ему о нем рассказывали? Что он имеет в виду? Он обязан зарегистрировать явление. А как театральный критик обязан его увидеть своими глазами. Он понимает, что то, что он говорит, стыдно. Но ему хочется именно так кривляться, потому что как-то ведь надо кривляться, как-то надо прикрыть ужас, который внутри. А ужас этот о-го-го какой!..
«В объяснениях по радио Сванидзе повторял свои аргументы: а) не уступаю поляну; б) сообщаю свое мнение, свою позицию.
Сообщает кому? Противникам? …А главное: сторонникам Сванидзе не нужны рассказы Сванидзе, они всё это уже знают, читали. (Так пусть бы рассказал что-нибудь новенькое. Раз они уже всё это „знают и читали“, то нашёл бы что-нибудь новенькое. — С.К.)
Зато поклонники противника в полном восторге. Они слышат подтверждение своей паранойи. А главное, видят свою победу (в телевизионном голосовании), видят унижение своего врага. Их даже не смущает та забавная деталь, что о русской истории с пеной у рта спорят два субъекта кавказской национальности».
То есть Минкин (Минкина видели когда-нибудь?) говорит о двух субъектах кавказской национальности… Потому что он обезумел. Он рехнулся от ненависти. Ему сказать уже нечего. Он ищет аргументы у подворотни. А вот это и есть то, ради чего я и хочу это обсуждать. Бог бы с ним, с Минкиным, — невелика птица. Но ведь это некий класс ищет аргументы в подворотне, в последней подворотне, то есть в самом низу — в люмпене, где угодно еще. Эта элита понимает, что если она еще и сможет схватиться за что-нибудь массовое, то за предельную низость.
Каждый из тех высоколобых, респектабельных, кому Минкин все это адресует, должен это прочитать и сказать: «Тьфу, вот это и есть то самое „г“, о котором так много говорит Минкин». Но Минкин это говорит, потому что он не для элиты это пишет.
Он пишет это, во-первых, потому, что он обезумел, он уже политически — в Кащенко.
И, во-вторых, он пишет потому, что ищет связь с подворотней. Потому что нет никакой другой связи, и тогда нужна связь хотя бы с подворотней. И плевать, что эта подворотня потом сделает с самим Минкиным, — сейчас надо ее разбудить.
Минкин говорит: «…дерьмо…привлекательно. Но не для всех. Мухи стремятся, а пчелы — нет. А мух … больше, чем пчел».
Это очень важная философия. Она подразумевает, что все, кто сейчас слушает эту передачу, — мухи. А Минкин и подобные ему — пчелы. Это — расизм. Если сначала в тексте чуть-чуть присутствует расизм буквальный («кавказской национальности»), то ниже присутствует расизм еще более опасный — тот самый классовый экстремизм, по поводу которого так сетовали недавно некие высокие должностные лица. Вот он — в чистом виде! Это разделение людей на мух и пчел. Это подготовка новой идеологемы. Конечно, абсолютно гностической, как мы все понимаем.
«— Но миллионы смотрят!
— Ну и что? Миллионы курят, миллионы пьют — это не дает морального основания пропагандировать курево и пьянку. Зато дает корыстное основание.
Наличие уродских проблем не означает, что надо пропагандировать уродов… предоставлять эфир».
Значит, если большинство народа поддерживает определенную позицию, то они уроды и им надо заткнуть рот. И все это надо называть демократией!
А вот третий пункт, в котором автор встает на позиции расизма. Чуете? Это все не случайно.
«Поклонников Кургиняна так же невозможно переубедить, как невозможно переубедить педофила. Только кастрировать… (То есть расстрелять. Поклонников Кургиняна невозможно переубедить — их можно только расстрелять. Или интернировать. — С.К.). Да и то желания могут остаться прежними, только задор пропадет. (Убить, сжечь в топках… — С.К.). И ничего обидного для Сванидзе … нет. С наперсточником играть нельзя… А зачем эта передача в эфире?» (По-видимому, Кремль хочет социализма… очень сильно… И потому… — С.К.)
«…зачем давать эфир уроду? Бешенство существует. Но бешеную собаку ни в какую радиостудию не приглашают. (То есть „ее пристреливают“ — вот до какой степени сошли с ума, испугались, потеряли рассудок, взбесились; вот что воет внутри, как только теряют поддержку, как только понимают, что время исчерпано; вот какой внутри лютый страх и ненависть, страх нечеловеческий. — С.К.) Проигрыши Сванидзе (добавим: гарантированные проигрыши) не безобидны. Они погружают хороших людей в беспросветный пессимизм, им начинает казаться, что их 1%.
А Сванидзе по радио продолжает (сам слышал) доказывать свою правоту, необходимость своего участия в этой передаче. И приводит пример: мол, не будь этой передачи — люди не узнали бы о деле Ходорковского. Или — не узнали бы, что думает Сванидзе об этом деле. Или — по федеральному телеканалу не прозвучало бы, что думает Сванидзе…
Все, кто хочет знать про дело Ходорковского, — знают об этом много и давно. 90 процентов (или 99) голосующих не на стороне Сванидзе. Значит, он не просветил их, не убедил, напрасно старался».
Понимаете, это и есть такой вопль души, объясняющий, зачем все это нужно. Все эти слова — «Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья…»[8] — это само по себе ничто… Мы заставляем определенных людей снять маски, потерять контроль. И они начинают говорить правду. И вот смотрите на эту правду, она очень важна.
«Псалтырь, псалом № 1: „Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей“».
И при чем тут этот псалом, господин Минкин? Блажен муж, который не идет в бордель, чтобы там совокупляться с женщинами легкого поведения, и не идет на пьяную оргию. Но любой пророк, если Вы ознакомитесь с вдруг заинтересовавшим Вас документом, обязательно шел к язычникам, шел к тем, кто не верит ему, и там их переубеждал. Другое дело, что пророк-то мог их переубеждать («глаголом жги сердца людей»), а Вы никого переубедить не можете, потому что сами ни во что не верите, потому что исчерпаны.
И уж если автор Маяковского цитирует («Вам ли, любящим баб да блюда…»)… Можно тоже процитировать в ответ:
Гримируют городу Круппы и Круппики
Грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».
И наблюдать, как два слова «живут, жирея», выползают и ползают по страницам газет, очень интересно… Потому что это не просто политический анализ… И даже не просто психоанализ. Это экзистенциальный анализ. И это анализ политического будущего. Все еще не кончено, все еще только начинается.
«Нести слово правды, сеять разумное-доброе-вечное — конечно, да. Но зачем в компании Кургиняна? (В компании, где проигрываешь. — С.К.) Сванидзе, кажется, христианин, значит, понятно, с кого он должен брать пример. Разве Христос выступал дуэтом с идолопоклонниками?»
А как Он выступал? Он вообще не выступал? Никогда ни с кем не спорил? И пророк Исайя не спорил? И вообще никто не спорил? Это ведь, между прочим, смысл прозелитизма. Не будешь ни с кем спорить, не пойдешь к язычникам или к кому-то еще — останешься один. Будешь сидеть и вещать истину сам себе перед зеркалом или, максимум, на страницах газеты, что почти то же самое.
«Мир устроен ясно и понятно. (Ясно — в смысле светло; всем все видно, только открой глаза.) Приходишь на помойку — мухи. Идешь по вишневому саду, по липовой аллее — пчелы.
Пчелы умнее мух; строят идеально шестигранные соты, делают запасы, выращивают детей, действуют сообща, танцем передают информацию, даже яд у них целебный. Мухи — дуры, назойливы идиотически…
Пчелы своих детей выкармливают медом, а мухи своих суют в дерьмо и в тухлятину, и мушиные дети там быстро взрослеют, даже не понимая, что растут в дерьме.
Жаль, школа у них одна».
Понятно, что еще нужно? Чтобы школы были разные. И не только школы. Нужно, чтобы были рабы и господа. Причем в предельных формах.
«Непрерывно жующий опарыш толпой наваливается на бедного пчеленка: „Ну ты, урод, чего боишься?“ — попробуй, пожуй, понюхай, выпей, ширнись. Потому что, с точки зрения мухи, пчела — урод, идиотка, не умеет жить».
Ничего более обезумевше-расистского в социальном смысле (но и в этническом тоже) я не читал. И это все пишет Минкин.
«Будь у мух и пчел равные права — на всех выборах и во всех рейтингах дело решали бы мухи. А потому (в мире насекомых) начальники ТВ и национальные лидеры беспокоились бы только о мушиных потребностях и настроениях и плевать хотели на пчелиное недовольство; тем более что пчелы все равно мед дадут — такова их природа».
Понятно, о чем идет речь… Поскольку большинство людей не разделяет позиции Минкина, это дает ему полное основание назвать их мухами, расчеловечить их и проклясть, как уродов-недочеловеков. Но, между прочим, когда эти же люди поддерживали идеологию Минкина 20 лет назад, они были очаровательным народом. И все были страшными демократами. Я помню одного «великого правозащитника», который сначала стоял с флагом «Вся власть Советам», а потом (его уже, правда, не было в живых) его поклонники расстреливали эти самые Советы.
Так вот, речь здесь идет о том, чтобы не давать эфир представителям большинства. И чем больше это большинство — тем больше не давать им эфир. Им же не только нельзя давать эфир — им не надо давать идти на выборы, им не надо предоставлять равное избирательное право. Значит, нужен ценз. Какой ценз? Имущественный или какой-то другой?
Но, в любом случае, речь идет о том, что меньшинство хочет властвовать над подавляющим большинством абсолютно репрессивными методами. И поэтому так хочется быть Ермиловым: «Потому что вот можно же было, можно же было не пускать на телевидение никого, можно же было не пускать в газеты никого, можно же было всем рвать глотки, можно же было затыкать рты, можно же было всех, кто инакомыслящий, считать недочеловеками… Вот и мы хотим, потому что иначе власти мы не удержим!..»
«„Я не уступаю площадку! — говорит Сванидзе. — Я высказываю свою позицию!“ Не уступаешь — браво. Но зачем вообще давать площадку наперсточникам? (В самом деле, зачем им давать площадку? Надо давать одному Сванидзе. — С.К.)
„Я высказываю свою позицию!“ — Кому? Миллионы раскачивались перед экраном с Кашпировским (рейтинг был выше кургинянского). Поди им скажи, что это шарлатанство, — они даже не услышат. А услышат — заорут: „Критикан, вредитель, агент ЦРУ, не мешайте лечиться!“
Зачем второй?»
(«Вот мог бы говорить один. Зачем вообще нужен второй? Зачем диалог в любой форме? Я говорю — и мне хорошо. А зачем нужен второй, особенно если он тебя громит? Не нужен второй, надо остаться в гордом одиночестве и самому с собой болтать». — С.К.)
«…проблема гораздо шире, чем конкретная передача. Проблема называется просто: „ради денег мы готовы на всё“».
Дальше Минкин обвиняет Сванидзе в том, что тот продажен, но дело не в этом. Он говорит о большем:
«Вслух они говорят „ради рейтинга“, но это синоним, это для отвода глаз. А деньги (и политические дивиденды) приносит массовый потребитель, примитивное число».
То есть они прекрасно понимают, что телевидение (и дело тут не в Кремле — это просто смехотворно) хочет массового зрителя ради рекламы и по другим причинам, ради выборов и так далее… А когда оно хочет массового зрителя, оно должно (1) допускать то, что этому массовому зрителю интересно, и (2) допускать тех, кто выражает его позицию, — вот и все. Поэтому телевидение просто не может ничего другого сделать.
Возникло большинство, об этом говорят все социологические исследования. Этому большинству нельзя не дать слово на телевидении. Нельзя. Потому что тогда оно будет говорить по интернету. Или вообще никто не будет смотреть телевидение.
А вскоре будет до тысячи каналов цифрового телевидения. И все их не проконтролируешь. И интернет не проконтролируешь. И что же делать? Окажется, что все эти комнаты, населенные Сванидзе и Минкиным, пустые, там никого нет вообще. И они там говорят «тихо сами с собою».
И дальше что? А дальше надо расстреливать. А кто будет расстреливать? И долго ли можно просто расстреливать? Нужно же что-то сказать, кого-то привлечь.
Тогда начинается вой о «лицах кавказской национальности» или о чем-нибудь еще, потому что эти крайние либералы должны вобрать в себя националистическую, ультранационалистическую подворотню. Но, когда они ее вбирают в себя, они же ее боятся, и поэтому они сразу должны зарядить ее на распад. И себя самих приучить к мысли, что все равно страна безнадежная. Раз они ее потеряли, зачем она нужна? Нужно рвать ее на части вместе с любыми представителями самых экстремистских ничтожеств. Вот в чем заключается новая идеология.
А теперь — что такое идеология Минкина на предыдущем этапе.
Газета «Московский комсомолец» от 22 июня 2005 года. Статья А.Минкина «Чья победа?»:
«22 июня 1942 года мой дед Александр Минкин написал с фронта моему отцу: „…Не перестаю мечтать, чтоб скорей разбить фашистских гадин и снова быть нам всем вместе…“»
А через 40 лет Минкин, как он рассказывает, написал текст «Чья победа?». «Опубликовать его в СССР было невозможно. Напечатали в Нью-Йорке (в 1989-м) и в Мюнхене (в январе 1990-го)».
Почему в 1989-м нельзя было напечатать текст? Потому что в нем были совсем нецензурные вещи типа того, что «ну, завоевал бы нас Гитлер — и слава богу, пили бы все вместе баварское пиво…»
Дальше Минкин манипулирует цифрами: у нас погибло в войну 30 миллионов, у них — 4… Полная бесчестность в вопросе о том, что касается цифр, анализа и всего остального. А дальше начинается главное. Я цитирую аутентичный текст Минкина.
«А вдруг было бы лучше, если бы не Сталин Гитлера победил, а Гитлер — Сталина?
В 1945-м погибла не Германия. Погиб фашизм.
Аналогично: погибла бы не Россия, а режим. Сталинизм.
Может, лучше бы фашистская Германия в 1945-м победила СССР. А еще лучше б — в 1941-м! Не потеряли бы мы свои то ли 22, то ли 30 миллионов людей. И это не считая послевоенных „бериевских“ миллионов.
Мы освободили Германию. Может, лучше бы освободили нас?
Прежде подобные пораженческие рассуждения (если и возникали) сразу прерывал душевный протест: нет! уж лучше Сталин, чем тысячелетнее рабство у Гитлера!
Это — миф. Это ложный выбор, подсунутый пропагандой. Гитлер не мог бы прожить 1000 лет. Даже сто. (Очень яркий аргумент, да? — С.К.) Вполне вероятно, что рабство под Гитлером не длилось бы дольше, чем под Сталиным, а жертв, может быть, было бы меньше».
Очаровательно все это. Вы понимаете, что человек, который все это пишет, — это лицо определенного типа. Это определенный контингент, который рассуждает о себе, как о «пчеле». Теперь мы определяем, что «пчелы» — это те, кто хотел, чтобы нас завоевал Гитлер. А мухи — это те, кто боролся с Гитлером, правильно? Ну, вот и всё.
Кстати, насчет прозелитизма. Я лично ценю каждого либерала, который будет слушать программу, потому что я понимаю, что задача заключается в том, чтобы воевать за каждый мозг и каждую душу. А главное, нести в безразличные массы аргументацию и именно аргументацию. Люди должны знать факты. Они их до сих пор не знают. Страшно же еще и это.
Зачем написана статья Минкина (кроме того, что он излил в ней свой панический страх — так сказать, опорожнился и, может быть, чуть-чуть успокоился)? Там же есть еще какие-то другие мотивы. Ну, прежде всего, всем понятно, что эта статья против Сванидзе. Я тут ни при чем. Тут главное — «отоспаться» на Сванидзе и любой ценой побудить его уйти с площадки. Они в истерике от того, как Сванидзе проигрывает, в полной истерике.
Соответственно, в чем задача? Надо абсолютно честно, безупречно (пусть они нас называют мухами или как угодно) расширять число тех, кто это все смотрит, идти в массы, убеждать их в том, что нужно просыпаться. Нужно вбирать в душу и мозг новую информацию и выковыривать из души и мозга засеянных туда минкиными либеральных тараканов.
Это нужно делать для страны. Это нужно делать для победы. И нужно быть абсолютно честными. Заданы правила состязания — играть по ним так же, как играет противник, но именно по ним. Не более того и не менее.
Но мы у себя дома. Нас много. И мы можем то, что противник уже не может.
На Урале в ходе программы «Исторический процесс» за социализм проголосовало, если мне не изменяет память (прошу прощения, если даю неверную цифру), порядка 96–97%. Это еще только начало. Это еще только первые шаги. Путь наш долог, но мы его пройдем до конца, потому что у нас другого выхода нет. Это наша страна. Здесь жить нашим детям и внукам. Мы отсюда никуда не уйдем. А поэтому нам надо страну выиграть.
А Минкин боится. Боится того, что даже те, кто когда-то его слушал, даже эти разочаровавшиеся либералы все равно начнут слушать нас. И они начнут слушать нас. И мы достучимся с этой правдой до всех, потому что мы знаем, что это правда. Потому что мы знаем, что она нужна людям.
Но то, что я вам здесь сейчас продемонстрировал, это политическая война. Это не шутки. Вы меня поняли? Это не шутки. Это начало перегруппировки сил. Это манифесты, согласно которым разговаривать уже нельзя — должны заговорить пулеметы. А для того, чтобы они заговорили, надо сначала расчеловечить противника.
Вот на какие рубежи отступает противник. Вот откуда он собирается атаковать. Это надо знать. Надо понимать, что война есть война. И вести ее. Потому что если ее не вести, то надо заранее согласиться с тем, что тебе будет отведена роль мухи — хлоп! — с вытекающими отсюда последствиями.
Теперь возникает главный вопрос, который в сущности мучит-то меня больше всего, ради которого все передачи «Суть времени»: если есть такое большинство, то почему это большинство не может выиграть? Почему оно не может победить быстро и окончательно?
В чем дело? Что происходит?
Почему не может быть выигрыша? — Потому что оно разобщено?
А почему оно разобщено? — Потому что у него нет лидера?
А почему у него нет лидера? — Потому что у него нет структур?
А почему нет структур? — Потому что в его рядах царит разброд и шатание?
А почему в его рядах царит разброд и шатание? — Потому что у него нет драйва?
А почему у него нет драйва?..
И все-таки еще и еще раз… Если 20 лет назад так яростно проголосовали за капитализм, то почему через 20 лет так яростно голосуют против? Почему тогда, в тот момент, настолько были дезориентированы? Почему исчезло элементарное различение добра и зла, совести и бессовестности, справедливости и несправедливости? В конце концов, подлинности и неподлинности?
Все то чудовищное, что Минкин написал о Гитлере, и вся эта его специальная паранойя, которую он продемонстрировал в статье «Не играй в наперстки»… А он ведь не ненависть лично ко мне продемонстрировал. Он продемонстрировал все виды той ненависти, о разжигании которых с придыханием говорит их команда, когда речь идет о нас, — в то время как мы ведем себя более чем респектабельно. Вот здесь все это продемонстрировано. Он в этом расписался. Читайте, господа либералы, и радуйтесь. Радуйтесь! Это очень приятная для вас статья. Кушайте это… Эти «соты», этот «мед» Минкина. Минкин же пчела… Он собрал чистейший «мед» — ни запаха, ни цвета, ничего. Кушайте!.. Я вам говорю — кушайте, кушайте больше. Когда накушаетесь до конца, то, может быть, вас вырвет, и вы очиститесь. И, очистившись, вернете себе разум.
Итак, почему же тогда разум был потерян? Почему тогда все эти различения были стерты? В чем дело?
Здесь я возвращаюсь к понятию «проект». Я бы призвал всех, кто хочет вместе со мной делать общее дело, не играть с огнем этого слова, быть ответственным во всем, что касается этого слова. Тем более, что слово «project» так часто употребляют, что уже уши вянут — чуть не продажа «товаров народного потребления», как раньше говорили, уже называется «проджект».
Проект — это очень специальная вещь. Прежде всего, для этого есть нация или общество, сообщество (может, это уже и не нация), находящееся в состоянии угасания.
Это пункт первый. Угасание, горе, беда — очевидны.
Пункт второй. Есть кто-то, кого это (угасание, беда) по-настоящему не устраивает. Надеюсь, что это мы. Но я здесь подчеркиваю слово «по-настоящему».
Дальше этот «кто-то» находит в себе силы для того, чтобы перейти от состояния мучительных раздумий и переживаний в состояние интеллектуального действия и создать нечто, именуемое «проект». Я уже говорил в предыдущих передачах: да, вам может нравиться или не нравиться сионистский проект, но это проект. Люди на голом месте всё построили заново: с новым языком — иврит называется, вместо идиша (очень хороший был язык, который отменили), с новым типом идентичности, апеллируя к какой-то традиции, которая была тысячелетия назад. Здесь и сейчас, в XX веке, взяли и построили…
А просветители (точнее, модернисты, потому что просветители — это узкое понятие) построили весь современный мир, всю современность. И опять-таки на ровном месте.
А большевики создали Красный проект.
Вот так мучительно прорабатывается новый проект как некая конструкция, как некая система, как некая печать. В ходе этой проработки происходит следующее. Проект — это третий пункт, а теперь четвертый: вокруг проекта стягивается, превращаясь в субъект, некая энергетика тех людей, которые берутся делать этот проект. Они, строя это, сами изменяются в процессе стягивания. У них появляется воля. Эта воля, как луч, вбивает в угасающую жизнь проект — и возникает воскресение, новая жизнь.
Россия угасала, потом она в определенном виде воскресла. И если сначала это не узнавали, — потом узнали, даже белые. Оживая, она творит чудеса. И обязательно вот в этом угасающем должно быть что-то спящее, что-то сохраненное — то, что можно разбудить, и то, что, я убежден, сейчас просыпается.
Вот что такое проект. Это не обычная органическая жизнь, в которой вы усиливаете позитивные тенденции и сдерживаете негативные. Это, как говорил Мангейм, утопия и технология. Это уже мечта и воля. Значит, нужна мечта, доведенная до настоящего чертежа, до конструкции, до модели. И воля. А также некие способности субстанции, в которую субъект вдавливает свой проект, откликнуться на него. Откликается же субстанция всегда на любовь. Нет тут ничего другого.
Здесь мы переходим к следующему моменту. Я уже говорил об этом и хочу сказать еще раз более развернуто, потому что это та тема, о которой нельзя говорить конспективно, в телеграфном стиле…
Страна… Кто-то что-то с ней сделал. Но ведь она не отторгла это в 1989 году, да? Значит, были задействованы какие-то черты страны. Значит, на какие-то ее больные точки как-то нажали. Может быть, это были нехорошие точки и скверные свойства. Ведь в любой системе есть скверные свойства. А может быть, это были хорошие свойства, которые использовали во зло.
В любом случае, это страна, которая для любого, кто занимается проектом, должна быть бесконечно любима… Блок говорил: «О, Русь моя! Жена моя!» Есть образ Родины-матери. Любима — как мать, как жена… Она должна быть любима.
Проект нельзя делать с холодной головой. То есть голова-то, может, и должна быть холодная, но не хочу называть ее таковой, ибо «кипит наш разум возмущенный» — это не холодная голова. Накаленный интеллект и столь же накаленное сердце… Они же вместе накаляются-то чем? Огнем любви к своей стране.
«О, Русь моя! Жена моя!..»
«Родина-мать зовет!»
И так далее.
На пути этого чувства, конечно, есть страшная преграда. Она называется «искаженный облик». У Шекспира Призрак говорит Гамлету:
Не потерпи, коль есть в тебе природа:
Не дай постели датских королей
Стать ложем блуда и кровосмешенья.
Но, как бы это дело ни повел ты,
Не запятнай себя, не умышляй
На мать свою; с нее довольно неба
И терний, что в груди у ней живут,
Язвя и жаля. Но теперь прощай!
Уже светляк предвозвещает утро
И гасит свой ненужный огонек;
Прощай, прощай! И помни обо мне.
Что говорит Призрак? «Не посягай на мать…» Это огромная проблема — проблема любви в определенных замаранных ситуациях. Ибо для белых, например, после 1917 года не было России, была Совдепия. А для кого-то теперь опять нет страны — есть «эРэФия». И все, кому нужно разрушить страну, будут внушать отвращение, ненависть к ней.
Пускать по поводу страны сладкие слюни глупо. Да, облик искажен. Да, страна каким-то образом поддержала все то, что привело ее в страшное состояние. Это надо признать. И синдром помешательства, падения, как его ни назови, надо признать, понять, что это все очень искажает лик.
Но это не должно приводить к главному, к самому страшному — к отчуждению от страны, к отторжению страны, к проклятиям в ее адрес, вот к этой Совдепии, «эРэФии»…
Если нет любви, нельзя сделать ничего.
Если коллизию, о которой я говорю, человек не переживает острее, чем коллизию личной любви к женщине, то нельзя заниматься проектами. Значит, нужно каким-то способом осуществить такой контакт со страной, так увидеть ее лик, так с ней поговорить (у Чернышевского есть прекрасная статья на эту тему «Русский человек на рандеву»)… Так встретиться, так поговорить… Причем не умственно, не абстрактно, а очень конкретно… Нужно иметь возможность конкретного разговора с такими вот обобщенными сущностями. Когда Вознесенский говорил: «Давай с тобой, Время, покурим», — речь шла о том, что, с одной стороны, «Время» — полная абстракция; с другой стороны, «покурим», то есть поговорим, как с живым человеком. Так вот, сущности эти, с которыми надо установить контакт, нужно превратить во что-то, находящееся в родстве с живыми людьми.
Я называю образы: Арлекин, Пьеро и Коломбина в «Балаганчике» Блока. Страну крадут у нас так, как Арлекин крадет Коломбину у Пьеро… Все эти образы существуют для того, чтобы не было наукообразия в главном вопросе — вопросе о стране. Тут наукообразием не обойдешься, потому что наукообразие не породит любви, а без любви проектами не занимаются. Обычной политикой — может быть. А ее проектными или мобилизационными формами не занимаются, это невозможно.
И субъект без любви не формируется — люди не преодолевают границы своих «я», своих эгоизмов, своих собственных заморочек, своих постоянных размышлений по поводу того, кто тут главный, а кто не главный. Это очень важно.
И вот второй кусок из «Гамлета» на эту же тему.
Гамлет
Рук не ломайте. Тише! Я хочу
Ломать вам сердце; я его сломаю,
Когда оно доступно проницанью,
Когда оно проклятою привычкой
Насквозь не закалилось против чувств.
(Какие слова хорошие, если речь идет о таком вот разговоре. — С.К.)
Королева
Но что я сделала, что твой язык
Столь шумен предо мной?
Гамлет
Такое дело,
Которое пятнает лик стыда,
Зовет невинность лгуньей, на челе
Святой любви сменяет розу язвой;
Преображает брачные обеты
В посулы игрока; такое дело,
Которое из плоти договоров
Изъемлет душу, веру превращает
В смешенье слов; лицо небес горит;
И эта крепь и плотная громада
С унылым взором, как перед Судом,
Скорбит о нем.
Королева
Какое ж это дело,
Чье предваренье так гремит и стонет?
(И дальше Гамлет начинает говорить о различении. — С.К.)
Гамлет
Взгляните, вот портрет, и вот другой,
Искусные подобия двух братьев…
(Понимаете, речь идет опять об имитации и подлинности. — С.К.)
…Взгляните, вот портрет, и вот другой,
Искусные подобия двух братьев.
Как несравненна прелесть этих черт;
Чело Зевеса; кудри Аполлона;
Взор, как у Марса, — властная гроза;
Осанкою — то сам гонец Меркурий
На небом лобызаемой скале;
Поистине такое сочетанье,
Где каждый бог вдавил свою печать,
Чтоб дать вселенной образ человека.
Он был ваш муж. Теперь смотрите дальше.
Вот ваш супруг, как ржавый колос, насмерть
Сразивший брата. Есть у вас глаза?
(Посмотрите на портрет Ельцина… «Вот ваш супруг, как ржавый колос, насмерть сразивший брата. Есть у вас глаза?» — С.К.)
С такой горы пойти в таком болоте
Искать свой корм! О, есть у вас глаза?
То не любовь, затем что в ваши годы
Разгул в крови утих, — он присмирел
И связан разумом; а что за разум
Сравнит то с этим? Чувства есть у вас,
Раз есть движенья; только эти чувства
Разрушены; безумный различил бы,
И, как бы чувства ни служили бреду,
У них бы все ж явился некий выбор
Перед таким несходством. Что за бес
Запутал вас, играя с вами в жмурки?
(Наверное, понятно, что я не о Гамлете говорю… «Что за бес запутал вас, играя с вами в жмурки?» «Что за бес» может впарить вам Охлобыстина? Уже и Охлобыстина… Тариф 77… Чтобы опять начались жмурки… «Что за бес» тасовал колоду людей определенного типа… Лебедя помните? Помните Лебедя, которым восторгались? Так что это «за бес запутал вас, играя с вами в жмурки»? — С.К.)
Королева
…Ты мне глаза направил прямо в душу,
И в ней я вижу столько черных пятен,
Что их ничем не вывести.
Гамлет
Нет, жить
В гнилом поту засаленной постели,
Варясь в разврате, нежась и любясь
На куче грязи…
Королева
О, молчи, довольно!
Ты уши мне кинжалами пронзаешь.
О, пощади!
Гамлет
Убийца и холоп;
Смерд, мельче в двадцать раз одной десятой
Того, кто был вам мужем; шут на троне;
Вор, своровавший власть и государство,
Стянувший драгоценную корону
И сунувший ее в карман!
Королева
Довольно!
Гамлет
Король из пестрых тряпок…
Входит Призрак.
Спаси меня и осени крылами,
О воинство небес! — Чего ты хочешь,
Блаженный образ?
Королева
Горе, он безумен!
Гамлет
Иль то упрек медлительному сыну
За то, что, упуская страсть и время,
Он не свершает страшный твой приказ?
Скажи!
Призрак
Не забывай. Я посетил тебя,
Чтоб заострить притупленную волю.
Но, видишь, страх сошел на мать твою.
О, стань меж ней и дум ее бореньем;
Воображенье мощно в тех, кто слаб;
Заговори с ней, Гамлет. …
Королева
Что ты видишь? …
Гамлет
Вы ничего
Не видите?
Королева
Нет, то, что есть, я вижу.
Гамлет
И ничего не слышали?
Королева
Нас только.
Гамлет
Да посмотрите же! Вот он, уходит!
Отец, в таком же виде, как при жизни!
Смотрите, вот, он перешел порог!
(То есть речь здесь идет о трансцендентальной феноменологической встрече. — С.К.)
Королева
То лишь созданье твоего же мозга;
В бесплотных грезах умоисступленье
Весьма искусно.
Гамлет
«Умоисступленье»?
Мой пульс, как ваш, размеренно звучит
Такой же здравой музыкой; не бред
То, что сказал я; испытайте тут же,
И я вам все дословно повторю, —
А бред отпрянул бы. Мать, умоляю,
Не умащайте душу льстивой мазью,
Что это бред мой, а не ваш позор;
Она больное место лишь затянет,
Меж тем как порча все внутри разъест
Незримо. Исповедайтесь пред небом,
Покайтесь в прошлом, стерегитесь впредь
И плевелы не удобряйте туком.
Простите мне такую добродетель;
Ведь добродетель в этот жирный век
Должна просить прощенья у порока,
Молить согбенна, чтоб ему помочь.
Есть язык Шекспира, а есть язык Минкина. И вопрос здесь заключается в том, на каком языке мы собираемся говорить. Согласны ли мы с тем, что проективное начало адресует к любви и, соответственно, феноменологической интуиции (потому что без этой интуиции королева спросит: «С кем ты разговариваешь? Ты безумен») — к идеальным типам, к тому, на что может быть направлена высокая любовь? Та любовь, которая существует уже по ту сторону конкретных человеческих чувств, но является при этом ничуть не менее, а может быть и более, живой.
Есть такой поэт Ричард Ловлас, написавший «Лукасте, отправляясь в битву». Потом Ричард Олдингтон в «Смерти героя» его цитировал: «Не возлюбил бы так тебя, не возлюби я честь превыше».
Говорят: «Ну, а что? Мы детей любим, мы близких любим. Что Вы нам говорите, что нет любви?»
Но тут есть очень серьезный вопрос: где грань между любовью и привязанностью? Можно ли, потеряв высшее, любить все остальное? Или это уже не любовь?
Я разговаривал однажды с одним человеком, который мне сказал: «Да мне главное — моя семья…» Я говорю: «Семья — в каком смысле-то? Ты про бабушку что будешь рассказывать детям, внукам? Что она часть своего омерзительного времени, что она часть своего высокого времени? Как ты ее позиционируешь в истории? У нее же есть биография. Она часть этой истории. Либо эта история — мерзость, тогда бабушка — часть этой мерзости. Либо нет. А в противном случае это уже не бабушка. И это не твои дети и не твоя жена. И это не человеческая жизнь. Это жизнь прайда, в котором, конечно, есть привязанности и все остальное, но это не жизнь людей в высоком смысле слова. А внутри прайда все будет разворачиваться по-другому. Там не может быть ни устойчивости, ни подлинной высокой страсти — ничего».
Итак, для того, чтобы эта любовь была, проект должен выводить на метафизический уровень. Ибо именно на нем и только на нем возможна любовь, возможна встреча, рандеву. На уровне хотя бы феноменологическом (а может быть, и более высоком) можно «покурить со Временем» — и разгадать какие-то его загадки, и получить от него энергию. И тогда все возможно.
Проект может быть и религиозным (раннее христианство — это, безусловно, проект), и нерелигиозным. Но нерелигиозный проект обязан быть столь же метафизическим, как и религиозный.
Я не знаю, говорил ли в действительности Сталин про орден меченосцев. Но вся трагедия советского проекта — Красного проекта — заключается в том, что ордена не было. Мне кажется, что слова про орден меченосцев Сталину «впарили» наши либеральные драматурги, но беда-то именно в том, что ордена не было.
Итак, нерелигиозный проект… Если проект религиозный, то источник метафизики более или менее понятен. Хотя все равно надо подчеркнуть, что нужна метафизика, то есть возможность встречи, разговора, энергии, а не религия как ритуал.
Ну, а если нет религиозности, то что тогда является источником метафизики?
История. История, которая «нас всех выкликает по имени». История, которая от нас чего-то требует. История, которая является одновременно великой страстью и великой истиной. История — как любовь. Вот именно эта История регулирует отношения с субстанцией, в которую надо вламывать, вдавливать проект.
Итак, нужно отстранение от тлена бытия, если ты чувствуешь, что это тлен. Если кто-то не понимает, кто такой Минкин, значит, он еще не отстранился. Он когда-нибудь поймет. Может быть, поздно.
Сначала — отстранение от тлена, невыносимость ощущения того, что нет луча, какой-то связи…
Наконец, луч, послание. Отсюда же и разговоры о катакомбах.
Не будет отстранения, не будет реального выхода за правила навязываемой минкиными игры — не будет настоящего внутреннего разграничения, не будет подлинности, не будет чести. И дальше все начинается по полной программе.
Мне скажут: «Подумаешь, честь! Надо говорить о программах, о том, в какую сторону менять экономику…»
«Рабство у греков во многом было ритуальным, а не каким-нибудь чисто экономическим институтом. Скорее уж символическим институтом, хотя бы в том смысле, что для греков оно проводило границу между готовностью человека в любой момент положить жизнь за свое достоинство и отсутствием этого, но тогда человек — раб. Гераклит говорил: „Война (Полемос) — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными“. А мир есть постоянная война. То есть, даже в пустяках существует постоянное решение вопроса — готов ли я умереть за свою свободу. Это очень простая вещь и заметна даже в любой уличной драке или по тому, что происходило в концентрационных лагерях, где политические заключенные или духовные люди сталкивались с уголовниками. Уголовники отступали только в одном случае: когда они чувствовали, что из-за пустяка человек был готов положить жизнь. … А положить жизнь действительно трудно, потому что вроде бы речь идет о пустяке: ну дали тебе пощечину… Какое, кажется, это имеет значение по сравнению с той книгой, которую ты можешь написать … завтра или послезавтра. Но ведь нужно, чтобы эти „завтра“ или „послезавтра“ у тебя были. […] Например, один из стоиков говорит (потом это повторит Плотин), что злые царствуют в силу трусости своих подданных, и это справедливо, а не наоборот. То есть, если ты добр, справедлив и хорош, если ты так о себе думаешь, то сумей отстоять себя в драке».
Мамардашвили Мераб, «Лекции по античной философии».
Когда тебе дали пощечину — это одно. А вот когда Родине, отцам, смыслу? Ощущаешь ли это еще сильнее, чем если тебе? Что вызывают слова о том, что надо было бы, чтобы «Гитлер завоевал нас в 41-м году, и это было бы лучше»? Что-нибудь вызывают, нет? А почему не вызывают?
Здесь мне придется ввести одно понятие… и, как с «когнитариатом» и рядом других понятий, будет много разговоров о том, что оно не доопределено. Мы определим его вплоть до деталей. Сейчас давайте говорить на том уровне, на котором можно говорить во вводном курсе лекций, каковыми и являются все выпуски этой серии.
Итак, есть такое понятие «эгрегор». Точнее всего это понятие выражают стихи Твардовского, как ни странно, советские и вполне известные стихи, которые я уже зачитывал. Тут я прочитаю только несколько строчек.
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.
Вот этот берег и есть эгрегор — источник не только смыслов, но и энергии, которая соединяет людей или страну как реальность (как то, что просто живет, воспроизводится, занимается бытовой деятельностью) с собой уже как идеальным началом. Идеальным, воплощенным в таких сущностях, таких образах, таких символах и в таких картинах, которые непрерывно могут давать энергию. Древние викинги считали, что это Вальгалла, где живут погибшие в бою. Они там сражаются и ждут последней схватки, когда будут сражаться вместе с живыми. Есть очень много поверий по этому поводу.
Твардовский сказал о береге. Этот берег соединяет Россию как факт — с Россией как идеей. Россия как идея и есть «берег» — это метафизическая Россия. А есть Россия как факт. И каждый из нас есть и как факт, и как идея.
Задача противника — разорвать эгрегориальную связь, связь между каждым отдельным человеком и эгрегором, между страной и эгрегором. И противнику это удалось сделать. Соответственно, если мы занимаемся проектом, то возникает вопрос, как обрести эгрегор, как удержать эгрегор?
Скажут: «Давайте назовем это идеологией».
Ну, давайте назовем.
Но это нечто большее. Метафизика — не идеология. Она содержит в себе предельно накаленный идеал, предельно огненную мобилизующую цель и волю — мотивацию другой силы, чем та, с которой, к сожалению, мы имеем дело сейчас. Больше всего меня беспокоит то, что настроение большинства — это только настроение.
Минкин говорит о мухах. Мне это отвратительно, но образ сонных мух меня иногда преследует… Сон на бегу… Как проснуться? Как мобилизоваться? Как обрести эгрегор? Как восстановить эгрегориальную связь?
Когда эгрегор восстанавливается, то группа, которая восстановила в себе связь с эгрегором, становится субъектом. Вопрос не в том, что это когнитариат. Я еще подробно расскажу о том, что такое когнитариат. Макросоциальная группа может восстановить в себе идентичность. Но если она не восстановила связь с эгрегором, то одной только идентичности мало. Ни на каком классовом интересе эта группа ничего не сделает. Ей нужна теперь другая страсть, другая воля, другая мотивация, другая энергетика, чтобы исправить процесс. И все это связано с этим самым эгрегором.