Баллада о часах (Сюжеты о сути и видимости вещей)
Баллада о часах
(Сюжеты о сути и видимости вещей)
С чего начать? Может быть, с микро-рассказа о фантасмагорическом кондитерском изделии: тюремно-монастырских пирожных? Или с трагикомических сюжетов, в которых действуют, а точнее, не действуют, часы? С истории одной хирургической операции? Или с углубления в «роман в документах», посвященный судьбе памятника деревянного зодчества XVIII века? Или…
1
Начну с часов. Эти сюжеты раскрывают наиболее полно сложные мои отношения со временем. А в повествовании любом самое, пожалуй, интересное — автор и время. Отношения наши складывались не лучшим образом: разумеется, для меня.
Несколько лет назад в Тарту, где был я с семьей лишь один день — от самолета до самолета, — жена купила мне часы.
Тут же, за порогом магазина, я попытался поставить их по городским, башенным, но — увы! — они уже были мертвы.
Дирекция магазина, куда мы вернулись, высказала версию, не лишенную тонкого остроумия, что, возможно, это первые в моей жизни часы и они тотчас же, попав мне в руки, вышли из строя из-за некомпетентного обращения с ними.
До отлета оставалось два часа, и мы зашли к часовому мастеру: я разрешил ему раскупорить новые часы, обнажив их таинственное для непосвященного нутро. И увидел на немолодом лице часовщика оторопь. Оно было похоже на лицо ребенка, который, нечаянно разломав хитроумную игрушку, обнаружил, что она небрежно набита ветошью.
Потом мы зашли на почтамт, и я отослал изящную игрушку в далекий город, который дал ей жизнь, если можно назвать бесполезное существование жизнью. Это была минута досады с моей стороны, даже малодушия, минута, о которой я, вероятно, забыл бы, давно научившись относиться философически к покупкам неудачных вещей, тем более если они имеют отношение к технике. У меня, бывало, выходили из строя ни с того ни с сего и японские магнитофоны, и западногерманские электробритвы. Ничего не поделаешь, это, наверное, естественно в век мощных индустрий с миллиардными тиражами изделий. Но судьба на сей раз не дала мне забыть.
Через недели три, уже в Москве, я получил из далекого города маленькую посылку, в ней были новые часы и письмо с извинением за те, «старые». Я носил эти часы несколько лет, они шли великолепно, я их полюбил, как любят полезную хорошую вещь. Но я их потерял.
Быть может, поэтому накануне очередного Нового года мне подарены были редакцией в виде поощрения часы архимодные, новейшие, экспериментальные, без циферблата и будто бы даже без стрелок, похожие на ритмично пульсирующую модель мироздания. Когда через несколько лет они развалились, это напоминало космическую катастрофу. Понимая, что чудо не повторится, — на то оно и чудо, — я их никуда не посылал.
И опять наступил Новый год, и дочь подарила мне часы. В паспорте лаконично и убедительно отмечались их достоинства, и, разумеется, важнейшее из них: точность.
Точность, как известно, вежливость королей, но чтобы вести себя по-королевски, надо иметь в наш быстрый век хорошие часы. Лично мне после подарка дочери вести себя по-королевски не удалось ни разу: уже наутро, первое утро Нового года, я обнаружил, что часы отстают на десять минут, и в дальнейшем они вели себя абсолютно непредсказуемо, со взбалмошностью избалованного ребенка, то замедляя, то убыстряя ход.
В обычной жизни меня, как и любого из нас, окружали часы — на улице, в метро, на больших вокзалах и на полустанках, я получал нужную информацию о течении суток по радио и телевидению, и — ничего, как-то жил-поживал. Хуже стало, когда я попал в больницу, где жизнь будто бы останавливается и все же расписана по минутам. Минуты эти особые, личные, твои, тут устанавливаются совершенно интимные отношения между сердцем и часами, и когда барахлят они, барахлит и оно… Там именно часы развалились — мне показалось, что остановилось сердце. Это были третьи часы, которые меня отвергли, — какой-то рок. Мне захотелось узнать, в чем же дело, почему они у меня не ходят (за исключением тех, персональных, посланных именно мне).
Я попросил моего коллегу журналиста П. Ильяшенко потолковать по душам с начальником ОТК завода и заодно показать ему мои развалившиеся часы, нет, не ехидства ради, а как повод для откровеннейшей беседы. И он поехал.
Через несколько дней я читал запись его разговора с Виктором Михайловичем Сергеевым, руководителем отдела, отвечающего непосредственно за качество.
Я читал запись беседы журналиста с инженером, и мне казалось, что тесные, унылые больничные стены пали, стало видно далеко во все концы, очертились великие силуэты, и моя личная обида съежилась в жалкий, стыдливый комок. С учащенным биением сердца я ощутил, что несколько стал сопричастен великому таинству: рождению мифа.
Это был Миф о Часах, не уступающий по содержательности мифам о Геракле и Сизифе.
Оказалось, что мои часы — самые лучшие и самые дешевые в мире, что недавно было авторитетно подтверждено писателем Олегом Ивановичем Т. Выступая перед рабочими и инженерами, он основательно покритиковал часовую индустрию Швейцарии и Японии и дал высокую оценку работе именно этого завода. Часы, которыми остался недоволен обладатель (то есть автор настоящих строк), стоят в десять раз дешевле аналогичных в Швейцарии, и уже потому к ним надо испытывать нежность. Завод работает на редкость ритмично, поднимаясь все выше и выше по ступеням технического развития. Именно поэтому его систематически посещают писатели и космонавты, видные деятели науки и техники. То, что они видят, особенно белоснежные халаты работниц, вызывает их восхищение. Гордость отечественной часовой индустрии, этот завод радует миллионы советских людей, помогая им жить в наш бурный, перенасыщенный событиями и информацией век, ритмично и точно…
«Ну о часах-то моих, хотя как о печальном исключении, речь у вас шла?» — оторвался я на миг от записи патетической беседы. «Виктор Михайлович Сергеев, — помялся Ильяшенко, — советовал не обобщать ваши часы, чтобы обобщение не обернулось социальной неправдой».
Я начал догадываться, что Миф о Часах создается человеком, болеющим за истину, но эгоистически не унимался: «Почему же они все-таки барахлили и развалились?» — «Он, — потупил очи долу мой коллега, — говорит, что обладатель часов, я, конечно, вас не назвал, не умеет с ними обращаться». — «А вы интересовались, — обиделся я, — количеством часов, на которые получены рекламации хотя бы за последние три года?» — «На подобные вопросы Виктор Михайлович Сергеев отвечать не захотел». — «О чем же вы говорили дальше?» — «Об одном генерале…»
Часы, выпущенные этим заводом за номером 1844, известный боевой генерал торжественно, перед строем вручил товарищу Шилову с пожеланием, чтобы их исключительная точность сопутствовала ему во всей жизни, определяя ее ритм и четкость. Об этом Шилов, ныне журналист, рассказал в заводской многотиражке.
Если бы В. М. Сергеев был откровенен с журналистом и углубился в те, бесспорно, важные и существующие реально экономические и технологические факторы, которые мешают заводу работать хорошо, я бы его понял и забыл о развалившихся часах, и не было бы, наверное, этой статьи. Но руководящий работник, страж чести завода, творил миф. Он говорил не о факторах, а о наградах. Сотворение мифа настораживало больше самых тревожно-печальных цифр. «Обобщений» боятся обычно люди, оберегающие от разрушений некие иллюзии.
Мне захотелось узнать, что пишут на завод покупатели часов. И я, выйдя из больницы, узнал. Из достаточно широкого потока писем выхвачу сейчас самую-самую малость: четыре письма из почты последних недель, имеющие отношение к часам.
Н. И. Квиткова, инженер Объединенного института ядерных исследований в городе Дубне: «В начале 1982 года купила в магазине „Подарки“ часы. Они остановились через два дня. Гарантийная мастерская завода заменила их на новые. Новые шли две недели и опять остановились. Началась мука: часы неожиданно сами собой ожили, что-то в них затарахтело, пошли, опять остановились, потом стрелки начали задевать за стекла. В гарантийной мастерской завода мне отказали в ремонте, потому что у них не было нужной детали. У меня нет больше сил…»
П. Д. Панов, заслуженный врач РСФСР: «Полгода назад по поводу шестидесятилетнего юбилея мне подарили часы вашего завода. С тех пор жизнь моя отравлена. Я без конца езжу в гарантийную мастерскую. Последний раз часы были в ремонте 6 июля 1982 года. Получил я их 8 июля, а 9-го они опять остановились…»
А. А. Сальников, партийный работник: «Купил часы за номером 3050. Через полтора месяца они вышли из строя. Обращался в гарантийную мастерскую вашего завода восемь раз. Мне стыдно за вас. Лишь в первых часах, купленных в магазине, блок меняли пять раз. Дело не в деньгах, а в отношении к человеку. Вы наплевали мне в душу…»
Остросюжетна, почти кинематографична история покупки часов членом-корреспондентом Академии наук СССР А. В. Бицадзе. Несколько раз в гарантийной мастерской завода меняли ему часы. Несколько раз он обращался к директору завода с мягкими, интеллигентными, в духе чеховских героев, письмами. И вот ему сообщили: ваши часы теперь будут ходить как часы. Это было в июне. Через день член-корреспондент их возвратил, потому что и они вышли из строя, после чего он получил письмо: «Администрация решила возвратить Вам стоимость часов. Деньги Вы получите по почте».
Даже не извинились, как не извинились и перед остальными покупателями, обладателями бездействующих часов.
А ведь некогда (сужу по себе) извинялись! То ли куртуазность утрачена часовых дел мастерами, то ли чересчур велик сейчас поток жалоб. На каждый чих не наздравствуешься, каждую беду не оплачешь.
Ежедневно со всех концов страны завод получает посылки с часами, бездействующими, несмотря на достоинства, объявленные в паспортах, ежедневно в гарантийной мастерской с утра до вечера толпится нетающая очередь из сорока — пятидесяти человек; с ними обращаются, как с надоедливыми мухами, досадливо отмахиваясь, чтобы не жужжали. И в самом деле: несносно шумят, нудно жалуются, отвлекают от интересных событий. На заводе идет большая, увлекательная жизнь: выступают писатели и космонавты, видные деятели науки и техники, лауреаты и народные артисты, ходят делегации, умиляясь белоснежными халатами работниц, витает легендарная тень генерала… Чего же еще нужно тяжелым неудачникам, занудам с их развалившимися часами?!
А быть может, — дерзновеннейшая мысль — стоило бы однажды руководящему работнику, тому же Виктору Михайловичу Сергееву, выйти к толпе тяжелых неудачников и зануд и потолковать по-человечески, по душам, объяснить: почему завод выпускает часы, доставляющие огорчения? И может быть, даже стоило бы извиниться. И было бы при этой откровенности куда больше понимания и куда меньше обид.
Жизнь, реальная, живая, — не опера, в которой минимум действия возмещается максимумом декораций и иногда недурной музыкой.
И не нужно вести речь о наградах и легендарных героях, когда дело идет о будничном, насущном, житейском.
В истории с часами перед нами наивная, даже инфантильная форма лжи, форма, хорошо выявленная нашей общественной мыслью и литературой, ее даже можно назвать архаичной, настолько давно, с эпохи Маяковского, мы с ней боремся…
Отличие от эпохи Маяковского состоит в том, что вещи сегодняшнего, «электронного века» стали могущественнее и опаснее. В телеателье мне рассказывали историю о пожилой одинокой женщине Антонине Ивановне Д., которая тяжело заболела. Она купила себе телевизор и вечерами садилась перед большим экраном, одетая, как для театра. Это было событием в ее жизни — окно в мир! Когда через несколько дней экран вдруг потух, она даже заплакала. Первая поломка была началом марафона, который оказался выше ее душевных сил. После шестнадцатой поломки она попала в больницу.
Она попала в больницу, но осталась жива. Известны и более печальные исходы, когда телевизоры самозагораются, подобно сухому торфу. Но ведь это же не торф и не уголь, а изделие рук человеческих! Если телепожары становятся стихийным бедствием, виноваты именно руки, которые, само собой разумеется, должны быть, в ладу и с сердцем, и с головой.
Было бы несправедливо утверждать, что с новым стихийным бедствием не борются. Борются усиленно, о чем говорят документы, посвященные — улучшению качества телевизоров? — нет, нет! — деятельным мерам по умелому тушению пожаров. Издаются инструкции и рекомендации, овладев которыми, телезритель с честью может выдержать экзамен на пожарного высокого разряда.
И вот уже, не уступая по силе воздействия «магии экрана», завораживает магия инструкций и директив по обращению с телевизором.
2
А теперь поплывем на север.
В «трапезной» Кирилло-Белозерского монастыря услышал я, о чем нетихо говорят за соседним столиком. «Трапезной» назван ресторан в духе восстановленного реставрированного архитектурного памятника.
Несколько работяг, местных ли, нет, неизвестно, пили, закусывали, толковали о жизни. И вот по сердцу ударило:
— Я тебе телевизор делаю, который купить не успеешь, барахлит, а ты мне детскую коляску, которая назавтра разваливается.
— Почему же работаем нехорошо? («Нехорошо» — конечно же авторская лакировка, в действительности выражение было более сильным.)
— Почему работаем нехорошо? Потому что делаем вид, что работаем хорошо, — ответил первый, и я подумал, что, возможно, его охмелевшими уже устами говорит народная мудрость. Ведь наряду с экономическими факторами, мешающими делать часы, телевизоры, детские коляски неизменно высокого качества, существует и действует социально-психологический фактор умолчания, вероятно, не менее важный. Когда человека, работающего скверно, убеждают в том, что он дело делает хорошо, ничего хорошего из этого не выйдет, если только человек не тот самый «взыскательный художник», о котором писал Пушкин. Но ведь художников-то во все века нехватка была, а в эпоху нашу, в мире индустрии, со все более уменьшающейся целостностью человеческого деяния (иногда мельчайшего, как установка колесика в механизме), рассчитывать на художническое чувство работника трудно. Можно рассчитывать на совесть. (Само собой, помимо решающе важных — чисто материальных условий и стимулов работы.) Совесть и в художнике и в нехудожнике жива. Без нее нет человека. Тем и опасен фактор умолчания, что убаюкивает, усыпляет совесть до степени даже и тяжко летаргической.
Не надо скрывать наших успехов, да и невозможно это, настолько они исторически неоспоримы во всех областях социальной, экономической и нравственной жизни, но и неуспехов утаивать не стоит, скрывая их за пышными декорациями.
Вот и сидели за столиком соседним работяги, толковали, хоть и выпили уже, видно, немало, трезво и разумно, как сегодня, ничего не боясь, слава богу, говорят люди между собой.
И тут к буфету, рядом, подошла пара: он и она, молодые. Он (буфетчице): «Кофе с тюремно-монастырскими пирожными…»
Мне показалось, что ослышался. Но мой собеседник, архитектор-реставратор, объяснил нехотя: «Понимаете, некогда в этом помещении была монастырская тюрьма, ну а сейчас, как видите, ресторан, отсюда и эти пирожные, в шутку…» — «Тюрьма? — удивился я, забыв о пирожных. — А где же была трапезная монахов?» — «Трапезная в середине комплекса, там ресторан устраивать было неудобно…» — «А в бывшей тюрьме, — подумал я вслух, — удобно…»
Я как бы занового увидел эти низкие потолки, узкие, как бойницы, окна, тяжкие стены — в них томились, сидели на хлебе и на воде, мучительно умирали еретики, вольнодумцы, мятежники. А сейчас заказывают тюремно-монастырские эклеры… «Лучше делать рестораны из тюрем, чем тюрьмы из ресторанов», — улыбнулся мой собеседник. Да, наверное…
Путь мой лежал к Кижам. На этом пути я увидел, как любовно и тщательно охраняют, восстанавливают на нашем Севере памятники архитектуры, особенно деревянной. Упоминаю об этом, чтобы не обидеть невольно наших реставраторов, от докторов архитектуры до рабочих, в их деятельности вижу подвижничество. И тот «роман в документах», который мы сейчас бегло перелистаем, от этого подвижничества не отнимает ни малой доли (как не отменяет несостоявшийся ход моих часов подлинных достижений нашей часовой индустрии, что хорошо, то хорошо).
На острове Кижи в самом начале XVIII века была построена деревянная церковь исключительных художественных достоинств и несравненных по дерзости инженерных решений, которые по мере течения лет изумляли новые поколения все сильнее. Видеть ее даже издали — радость и милость судьбы. Но человек — существо неблагодарное: чем ни одаряй его, мало. Вот и нам захотелось войти внутрь.
А Преображенская церковь закрыта. Почему? Экскурсовод мягко объясняет: «Закрыли, недавно, ненадолго, для реставрации». И люди возвращаются на пароходы и, уже отплыв, с палубы, до последнего мгновения, пока видно, не отводят от нее глаз.
Был и я наивным, восторженным туристом, верящим, что закрыта церковь обыденно и нетревожно, для естественной реставрации, да и остался бы, наверное, этим наивным туристом, если бы, околдованный Кижами, не отстал, не отбился от экскурсии и местный житель (дождь шел сильный), ведя меня с северной обходительностью самой сухой дорогой, не поведал о великой беде этого уникального, единственного в мире памятника.
Давно уже замечено было, что церковь наклоняется в северо-восточном направлении. Измерения показали лет двенадцать назад, что это носит незатухающий характер. Деформации, искажения первоначального облика нарастали и были уже явственно видны: разрушался иконостас… Двенадцать лет назад было вынесено авторитетное решение о капитальном ремонте и восстановлении памятника.
Само собой разумеется, были созваны совещания, даны поручения, написаны деловые бумаги.
С течением лет переписка между отдельными ведомствами разбухала, начала составлять объемистые тома. Я читал их по возвращении из Кижей. В этой переписке вся серьезность ситуации не утаивается, отнюдь — в последних документах речь уже идет не только о реставрации, но и об «экстренных мерах по спасению».
Роман в документах. Когда читаешь его, а потом беседуешь с людьми, искренно болеющими за дело, создается фантасмагорическое впечатление, что существуют параллельно два мира: мир деятельной, исполненной административной серьезности переписки между все возрастающим числом ведомств, и мир реальной действительности (то есть этот самый погибающий памятник), в котором переписка ничего не меняет, несмотря на обилие экспертиз, совещаний, замечаний, согласований, уточнений, дополнений, новых заданий и замыслов.
Ворохи бумаг, в сущности, деловых и адекватно отражающих действительность. Но и это не может не удивлять: отражая действительность адекватно, они ничего не меняют в ней. А поскольку они ничего в ней не меняют, то сама она, по известному всем второму закону термодинамики, меняется в худшую сторону: в ситуации все более возрастает неопределенность.
Рождаются формулы: «Немедленно изыскать возможность», «угрожает обрушение конструкций», «резко ускорить всю подготовку», «объявить замечания», «до конца года завершить», «памятник в угрожающем состоянии», «дополнительно и тщательно рассмотреть», «в течение месяца собрать», «до первого мая решить».
И опять: «Немедленно изыскать возможности», «изготовить в первоочередном порядке»…
И опять: «До конца года завершить», «немедленно обеспечить…»
Вулканическая жизнь! В переписке. И отсутствие жизни. В реальной действительности.
А между тем центральная часть памятника уже отклонилась на 1 метр 0,5 сантиметра.
И опять назначаются экспертизы. Повторные экспертизы. И возникают все новые версии. И вот уже возрастает энтропия, то есть мера неопределенности, не только в реальной действительности, но и в переписке: усиливаются разногласия между отдельными ведомствами.
О, если бы было можно, как в шахматной игре, остановить часы, пока партнеры обдумывают ход. Но жизнь идет не по шахматным часам: только с июня по сентябрь 1981 года деформация церкви увеличилась настолько же, насколько она увеличилась с 1969 по 1981 год.
Я хотел было написать, что ни одно из важных дел, которым посвящена переписка, не выполнено. Но это было бы несправедливо: одно решение все же осуществили — «закрыть для экскурсантов, разобрать иконостас». Закрыли, разобрали. И поставили каркас, железный, чтобы не развалилась церковь совсем, а то — может статься — и реставрировать будет нечего…
Читаешь «роман в документах» и под воздействием его магии забываешь о реальном положении дел. Эпос перед тобой. В нем действуют энергичные люди, ищут, выдумывают, решают, не боятся горьких истин.
…И быть может, эта форма лжи в тысячу раз опаснее той, инфантильно-детской, с которой мы имели дело на часовом заводе. Ибо в истинах горьких тех горечи не больше, чем сладости в тюремно-монастырских пирожных.
Если долго симулировать сердечную боль, сердце может заболеть действительно. Поэтому я допускаю мысль, что у героев бюрократического эпоса в стадии эпилога (при которой до эпилога в живом деле бесконечно далеко) теперь болит душа. И я ни минуты не сомневаюсь, что она действительно болела и болит у тех, кому Кижи дороги бесконечно.
Церковь эту несравненную, в мире единственную, построила за пять — семь лет артель мужиков в шестьдесят человек. Они построили ее гениально — на том озарении, которое бывает однажды и не повторяется никогда. По легенде, мастер, руководивший постройкой, поглядел на нее, на готовую, и забросил топор в озеро. Лучше все равно не построишь.
Если бы можно было забросить в озеро стило, которым пишутся бумаги, не оказывающие воздействия на дело! Хотя, пожалуй, ему неприкаянно будет лежать на дне рядом с тем топором, как неприкаянно неправде рядом с истиной…
Дух артели, мужиков-строителей, которые на острове Кижи построили то, что изумляет и кажется непостижимым, живет и не умрет никогда в народе. Дело не только в художническом гении и интуиции, подсказывающей архитектурно-инженерные решения, одновременно и фантастические, и надежные. Дело в отношении к делу. В честнейшей, до одержимости, совестливой работе. В лучшее время рубили лучшие деревья, сушили толково и не спеша, а потом построили быстро, с душой, на одном дыхании, на одной мысли.
Наверно, были они немногословны, и если говорили, то по существу.
Труд в сознании народа — не один лишь источник ценностей материальных, но и сам по себе величайшая нравственная ценность, высшее оправдание земного человеческого существования. Эта ценность формирует личность, без нее жизнь неполна, нечиста. Эта ценность формирует и отношение человека к человеку. К сожалению, чаще, чем надо, в литературе и искусстве изображают людей, забывающих в одержимости любимым делом о рядом живущих. И куда реже показывают, как, в сущности, недобры (несмотря на мягкое обличие) те, у кого любимого дела нет. И жестоки беспечно относящиеся к работе. Совесть — едина. Нельзя, утратив ее в отношении к делу, сохранить в отношениях с людьми. Душа — неделима.
Дух той артели на Кижах — в нас и с нами. Я бы определил его сегодня: неформальное поведение в непредсказуемой, неожиданной ситуации при полной мере ответственности за ее исход.
Расскажу историю, не имеющую ни малейшего отношения к созданию памятников архитектуры и, тем не менее, чем-то родственную живому духу Кижей.
3
Вечером из маленького села в Плавском районе Тульской области позвонила в Московский Институт имени Склифосовского доярка Нина Николаевна Грязева, умоляя о помощи. Дочь ее, четырнадцатилетняя Лена, умирает в местной больнице после операции по удалению аппендикса. Главный врач института И. И. Стрельников, не получив из Плавского района ни одного документа, который обязывал бы его к дальнейшим действиям (и даже строго формально оправдывал бы их), обратился к хирургу В. А. Соловьеву, только что освободившемуся после дежурства, с вопросом: согласен ли он немедленно выехать на автомашине в Плавск? Был поздний вечер, Соловьева ожидали двое маленьких детей без надзора (жена была в отъезде), но он выехал немедленно и к рассвету был уже в Плавской районной больнице, осмотрел Лену и твердо решил, что нужна экстренная повторная операция. Колхоз, в котором работают родители Лены, — ночь была на излете — обратился к работникам местной санитарной авиации. В Плавске сел самолет, а второй уже ожидал в Туле и доставил девочку и Соловьева в Москву. Операция была поручена одному из лучших хирургов, доктору медицинских наук М. М. Абакумову.
Самые разные люди в течение нескольких часов, решавших судьбу девочки, относились к делу с тем неформальным пониманием долга, которым отмечена истинная человечность.
Чтобы Лена осталась жива, делалось все возможное и даже невозможное.
Она умерла.
Почему?..
Обратимся к первоначальной стадии этой истории. Вернемся в районную Плавскую больницу. Лена поступила в хирургическое отделение (за четверо суток до обращения матери в Москву) с жалобой на боли в животе. Был поставлен диагноз: острый аппендицит. Родители согласились, естественно, на неизбежную операцию.
Начав операцию, хирург после разреза аппендикса не нашел и передал скальпель второму, который после второго разреза повредил то, что надо было беречь больше зеницы ока, удалил то, что надо удалить, не полностью, зашил, не отразил всех печальных подробностей операции в истории болезни и успокоил родителей, оценив состояние девочки как «удовлетворительное».
Но родители видели: девочка умирает.
Она и умерла бы «тихо», если бы истина не обнаружилась в Москве.
«Минуло четверо суток, — напишут потом родители в компетентные органы, — пока мы не начали понимать: нас обманывают, от нас что-то скрывают…»
М. М. Абакумов, делавший все, чтобы в Москве вернуть девочку к жизни, высказался о плавских хирургах: «Это не работа».
Но погубила девочку не только некомпетентность.
Погубила ложь.
Можно понять хирурга и даже посочувствовать ему, когда анатомические аномалии или особенности рождают неожиданные ситуации, разрешить которые ему не по силам.
Но ведь тут неработа была выдана за работу. Ошибки были утаены, истина скрыта.
Убил обман — были упущены бесценные дни, часы, минуты, когда высокое искусство хирургов могло отвести, отвратить катастрофический исход.
История с часами рядом с этой кажется более чем невинной: подумаешь, в паспорте написано одно, а нутро механизма обнаружило иное. А ведь перед нами явления одного порядка. И при желании найдешь родство между лжеисторией болезни и часовыми лжепаспортами.
Думаю, что мастер из Тарту, раскрывший те мои бездействующие часы, испытал почти то же возмущение, что и доктор медицинских наук: «Это не работа!»
Ложь обладает убойной силой, неявной для нас в ситуациях неэкстремальных.
После гибели Лены в Плавской районной больнице появился документ, вот выдержки из него: «Объявить строгий выговор», «объявить выговор», «повысить ответственность», «усилить руководство», «контроль возложить», «в целях улучшения качества неотложной хирургической помощи населению…» (И так далее — в духе переписки, посвященной архитектурному памятнику в Кижах, только объемом раз в двести поменее.)
«Слова, слова, слова…» Да извинит меня читатель за общеизвестную цитату из Шекспира.
Очерк этот можно закончить и менее известной мыслью одного полузабытого поэта о том, что время исчисляется не часами, а ударами сердца. Ударами сердца.
И — ударами по сердцу.
1982 г.