1. Общественные конфликты

1. Общественные конфликты

В племенном обществе насилие проявлялось обычно в войнах между племенами. Отношения между членами одного племени управлялись племенной моралью, механизмы которой, как можно предполагать, носили в основном инстинктивный характер. По-видимому, с помощью этих механизмов улаживались конфликты между индивидами и группами внутри племени, как это можно видеть в уцелевших до нашего времени племенах.

Положение изменилось, когда возникли государства. Глобализация племенной морали на б?льшие сообщества, уже не всегда связанные общим происхождением, а возникшие из союзов племен при ассимиляции иноплеменных элементов, осуществлялась культурной наследственностью, далеко не столь надежной, как генетическая, поскольку она зависит от наличного состояния культуры. Если культура еще не расширила объем применения социального инстинкта на большее сообщество, в нем возникают конфликты. С тех пор история – уже история государств – представляет непрерывную последовательность конфликтов двоякого рода: столкновений между государствами и столкновений между группами внутри государства. Внутренние конфликты отразились уже в древнейших дошедших до нас документах. Но, как правило, цари и жрецы, по воле которых составлялись эти документы, склонны были подчеркивать свою власть и свой авторитет: они охотнее описывали победоносные войны, чем подавленные мятежи. Вслед за царями и жрецами, историки больше всего занимались «внешней политикой», а во внутренней интересовались главным образом отношениями власть имущих. Темой их повествований была преимущественно драматическая борьба государств и наций, что и стало традицией историографии. История внутренних конфликтов занимала в ней относительно меньшее место.

Однако, уже очень рано некоторые историки поставили себе целью объективное описание событий, то есть установление и упорядочение фактов. Уже «отец истории» Геродот, и особенно Фукидид, дали примеры такой объективности: они умели стать выше предрассудков своего отечества и политических страстей своего времени. Историки всегда стремились также к «объяснению» истории, но объяснить историю в том смысле, как ученые объясняли явления природы, они не могли: человеческое общество слишком сложно. Как всегда в таких случаях, мышление об этом сложном предмете, пытавшееся ответить на неотчетливо поставленные вопросы, оставалось на донаучном уровне и относилось к «философии». Первоначально этим словом назывались все ученые занятия вообще, из которых постепенно выделялись конкретные науки. В этой книге, опирающейся в основном на научные данные, мне приходится иногда выходить за пределы научно доказуемого, то есть заниматься философией. Я вовсе не склонен отрицать значение «философии истории», всегда искавшей принципы, объясняющие исторический процесс.^[42]

Греческие историки описывали конфликты между полисами – небольшими городами-государствами греков, а также конфликты с государствами иного рода, населенными племенами другого происхождения. Эти племена греки называли «варварами», противопоставляя их «эллинам», с их общим языком и общей культурой. Эллины не были гражданами одного государства, но составляли единый «этнос», что в переводе означает «народ» или «нацию». Таким образом, греки различали нацию и государство, хотя государства часто формировались вокруг господствующей нации. Более того, у греков было уже по существу представление о культурах: они отличали свою собственную культуру от «варварских», а среди последних различали, конечно, египетскую культуру от персидской.

В начале Нового времени европейское мышление выработало представление о последовательности исторических эпох, в каждой из которых преобладала одна культура. Достижения этой культуры имели, как предполагалось, определяющее значение для истории человечества в соответствующую эпоху, и носителем ее считался определенный этнос. Первым мыслителем, увидевшим в истории развитие, был Жан Боден (1529 – 1596). Для него история не была ни вечным повторением, как для философов древности, ни ожиданием Страшного Суда, как для средневековых схоластов, а продуктом человеческой деятельности, и этот философ, еще разделявший темные средневековые суеверия, был предтечей динамического взгляда на культуру, который мы обозначаем словом «прогресс».

Обычная схема, описывавшая перемещение «культурной гегемонии» из одной страны в другую и от одного этноса к другому, имела вид:

Древний Восток – Греция – Рим – Галлия.

А.Н. Уайтхед, современный философ, принимающий эту схему, склонен ее продолжить, присоединив в виде следующего этапа Британию. Никоим образом не отрицая исключительного культурного значения Британских островов, мы остережемся такого упрощенного понимания истории. Его крайним представителем был Гегель, превративший это традиционное изложение исторической драмы в «театр одного актера», где в каждом действии выступает единственная «избранная нация», а в качестве режиссера, сменяющего действующих лиц, фигурирует Абсолютный дух – Господь Бог. Можно оставить в стороне схоластическое обоснование этой философии; ей недостает не только научного, но и человеческого достоинства, поскольку Гегель ухитрился вывести из общих метафизических построений неизбежное завершение истории, конечным продуктом которой оказывалось Прусское королевство. Впрочем, Гегель считал, точно так же, свою собственную систему увенчанием всей философии, так что кафедра в Берлине была очевидным образом предназначена для него.

Более интересную философию истории развил Маркс, предложивший два новых принципа объяснения истории: первый из них подчеркивает роль экономической деятельности, а второй – роль «классовой борьбы». Маркс вышел из школы Гегеля и никогда не мог освободиться от гегелевской схоластики; но он считал себя не философом, а ученым, и считал свои объяснения «научными». Конечно, он был преимущественно философ, и заслуги Маркса перед философией относятся к гносеологии истории. Подобно большинству первооткрывателей, Маркс преувеличил значение открытых им принципов объяснения, полагая, что может объяснить с их помощью всю историю (мы ссылались уже на Лоренца, проницательно изобразившего это психологическое явление). Маркс претендовал на «научное» объяснение истории и уверенно предсказывал, исходя из этого объяснения, будущие события; это заблуждение имело важные последствия. Впрочем, трудно возложить на Маркса ответственность за то, что делали русские (и тем более китайские) «марксисты»: сам он не мыслил себе приложения своих идей вне круга европейской цивилизации, а к России относился враждебно. Конечно, можно согласиться с Бердяевым, что в советской России Маркса и Энгельса несомненно сочли бы «меньшевиками».

Как мы увидим, Маркс вовсе не открыл ни классов, ни борьбы между ними; но, по-видимому, он впервые употребил термин «классовая борьба» (Klassenkampf) и дал тем самым имя уже давно известному историческому явлению. Дальше мы исследуем, в каком смысле и насколько основательно применяется понятие «общественных классов». Было бы неразумно начинать изучение классовой борьбы с формальных определений. Как известно, в начале изложения химии не определяют, что такое вещество, а в начале изложения биологии – что такое жизнь: основные понятия сначала выясняются на примерах, и лишь в дальнейшем, индуктивным путем, приходят к их определению.

Простейшее общественное явление, нуждающееся в объяснении – это «вражда бедных и богатых», столь резко проявившаяся во Французской Революции и оказавшая решающее влияние на взгляды Маркса. Самый термин «класс» возник еще в древности, в связи с делением граждан по имущественному положению. В Греции и Риме граждане делились вначале на сословия – «благородных» и «простых». В Афинах «благородные» назывались именно этим словом (эвпатриды), а «неблагородные» назывались демосом, что означало просто «народ»; в Риме «благородные» назывались патрициями, а «неблагородные» – плебеями. «Благородные» вели свое происхождение от предполагаемых основателей государства; только они могли занимать главные государственные должности и выполнять функции жрецов. «Неблагородные» считались потомками более поздних пришельцев и были «гражданами второго сорта». Подобное же деление граждан было в древней Индии, с ее кастами (где, впрочем, пришельцами были как раз «благородные»), и в средневековой Европе, где люди также делились на сословия. Но в Греции и Риме, в отличие от Индии, между сословиями не было расовых различий, и со временем они начали смешиваться. Значение происхождения уменьшалось, и возрастало значение имущества. Еще в эпоху разложения общинного землевладения эвпатриды и патриции захватили лучшие земли, а затем пользовались своим положением в государстве для их расширения. Но к шестому веку до н.э. роль собственности возросла настолько, что для определения гражданских обязанностей – налогов и воинской повинности – пришлось уже разделить граждан по этому признаку. В Афинах такое разделение (на четыре категории) провел в 594 году реформатор Солон; в Риме аналогичную реформу произвел, как предполагают, царь Сервий Туллий (578 – 534). Этот царь разделил римских граждан на шесть классов (classes) в порядке убывания их имущества; здесь это слово и было впервые использовано в интересующем нас смысле. Как видно из этой истории, «классы» с самого начала были связаны с богатством и бедностью.

Само слово происходит от латинского classis, означавшего в архаической латыни «войско» или «армию»; в классической латыни оно все еще означало «флот», а classicum означало сигнал военной трубы. Шестой класс Сервия Туллия – из самых неимущих – освобождался не только от налогов, но и от военной службы, поскольку эти люди не могли приобрести оружие. И хотя они были юридически полноправные граждане, их полезность для государства сводилась к тому, что они давали потомство; поэтому их называли proletarii, что означало «производящие потомство», от proles – воспитанник, выкормыш. В поздней латыни «классами» назывались различные категории населения. В Новое время это слово употреблялось в разных «классификациях» (например, в зоологии). В применении к группам населения, определяемым общественным положением, занятиями и интересами, слово la classe впервые появилось во Франции в 1792 году, а затем перешло во все европейские языки. В современном обществе, где стерлись уже все сословные и, в значительной степени, даже племенные различия, осталось одно решающее различие между людьми – различие между «классами» богатых и бедных. Конечно, может показаться невозможным разделить людей на две категории, не прибегая к произвольным критериям вроде размеров дохода, какими пользовался Сервий Туллий. Можно ожидать возражений, напоминающих известный парадокс кучи зерна: как много зерен надо взять, чтобы они составили «кучу»? Простейший способ избавиться от этих трудностей состоит в отказе от понятия классов: так и поступают многие современные социологи, по-видимому, заботясь о строгости своего научного подхода. С таким же успехом можно не отличать «тяжелое» от «легкого», «длинное» от «короткого», и так далее. Но если мы обнаружим, что некоторый уровень дохода составляет границу в образе жизни людей, в их понятиях и предпочтениях, то различие между богатыми и бедными не покажется нам схоластической тонкостью.

В сравнительно благополучных (пока еще благополучных!) странах Европы и Северной Америки можно не заметить чувства, разделяющие бедных и богатых. Но в ряде стран Азии, Африки и Южной Америки «классовая борьба» отнюдь не воспринимается как искусственная конструкция, даже если там удается на какое-то время подавить партизанские движения и заставить людей безропотно переносить нищету. Развитие «дикого капитализма» в бывших коммунистических странах, с чудовищным ростом нищеты и отчаяния наемных работников, тоже не сулит этим странам классового мира. А затем наступит «час правды» и для тех стран, где пока потребляется непомерная доля мирового производства. По словам поэта, «покой нам только снится»!

Если уж искать человека, впервые сознательно выразившего идею «классовой борьбы», то этим человеком был, пожалуй, Платон. Вот что он говорит в четвертой главе «Государства»:

«Всякий город, как бы он мал ни был, всегда имеет в себе два враждебных города: один город бедных, другой город богатых».

А в восьмой главе он говорит о бедняках:

«Одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим, и замышляют переворот».

И эти замыслы иногда удаются. Тогда страх и ненависть охватывают богатых. В Аргосе, где победили бедные, тайно собравшиеся молодые аристократы выражают свои чувства с удивительной прямотой:

«Клянемся всегда быть врагами народа и причинять ему столько зла, сколько возможно».

Эти слова передает нам умеренный, всегда консервативный Аристотель, и дело происходит в самый цветущий век греческой культуры. Впрочем, ни Аристотель, ни Платон не восхищались «классовой борьбой» и не ценили ее, как движущую силу истории. Их нельзя обвинить в марксизме, а Маркса – в изобретении классовой борьбы. Что касается зловещего термина «враг народа», то он был подхвачен французскими якобинцами, а потом использован Сталиным, натравливавшим народ на неудобных ему людей.

Присмотревшись к извечной вражде бедных и богатых, мы неизменно встречаем и ее объяснение со стороны бедных: они утверждают, что богатые несправедливо присваивают плоды их труда. Подобно «классовой борьбе», это обвинение долго не имело названия. В 1834 году впервые появилось выражение «эксплуатация человека человеком» (exploitation de l’homme par l’homme); cловарь Робера определяет понятие эксплуатации как « извлечение выгод (некоторым классом) из работы других людей». Это совсем не новое занятие до сих пор ставит в тупик некоторых мыслителей; например, в середине двадцатого века Карл Поппер все еще не решался объяснить, что такое «эксплуатация». И в самом деле, определение в словаре звучит странно, поскольку все мы «извлекаем выгоды из работы других людей». Впрочем, в этом месте в словаре стоит отсылка: См. прибавочную стоимость, так что изобретателем эксплуатации может показаться тот же Маркс.

Декарт когда-то настаивал на точном определении значения слов: он полагал, что таким образом люди избавились бы от половины своих заблуждений. Но, в отличие от естественных наук, где определения понятий представляют собой просто принятые учеными соглашения, в гуманитарных науках уже самые названия понятий вызывают эмоции. Представители этих наук без конца спорят о словах, чему не перестают удивляться исследователи природы. Чтобы занятия гуманитарными предметами могли претендовать на некоторую объективность, гуманитарным ученым следовало бы договориться, в каком смысле они применяют свои термины. Определения не могут быть «правильны» или «неправильны»; они могут быть более или менее полезны. Я надеюсь найти определения, полезные для описания истории и общественной жизни, и в то же время достаточно гибкие, чтобы оставить место для дальнейших уточнений. Само собой разумеется, я не претендую при этом на оригинальность: литература по этим вопросам необозрима и может содержать много интересных вещей, которых я не знаю.