Толстовство. Революция — против народного утопизма

Толстовство. Революция — против народного утопизма

Отношения народного утопизма с русской интеллигенцией неоднозначны. Интеллигенция открыла для себя народный утопизм только в середине XIX века с развитием этнографии и «изобретением» крестьянского «мира» (Хакстгаузен), в котором славянофилы и демократы видели то оплот борьбы с капитализмом, то основу «русского социализма» (Герцен). Мотивы и жанры народной утопии использовались многими. Тут и «поэт-гражданин» Н. Некрасов (1821 — 1877): Дедушка, Кому на Руси жить хорошо?; и драматург А. Островский ((1823 1886): Снегурочка, по мотивам которой Н. Римский-Корсаков написал оперу; и писатель Н. Лесков (1831 — 1895) с его «правдоискателями», и народник Н. Златовратский (1845 — 1911), воспевавший «мир» в Сне русского крестьянина [Устой, 1878–1883]. В. Берви-Флеровский (1829–1918) и С. Степняк-Кравчинский (1851 — 1895), эмигрировавший в Лондон после попытки теракта, использовали утопические фольклорные мотивы для пропаганды революционных идей. В Сказке о копейке Степняк-Кравчинского (1870) волшебная птица переносит крестьянина в царство свободы, где нет господ, а труд приносит радость. В Сказке о Мудрице Наумовне (1875) в «царстве будущего» нет ни бедных, ни богатых, ни обжор, ни лентяев, а «предрассудки» (религия) исчезли. Это царство любви («Любушино царство»), братство рабочих, которые стали самим себе хозяевами [Агитационная литература…].

Встреча Толстого с двумя крестьянскими утопистами определила круг его нравственных поисков и утвердила в правильности обращения к народу. Тверской крестьянин В. Сютаев (1819 — 1892), с которым Толстой познакомился в 1881 году, проповедовал евангельский идеал любви к ближнему: он считал, что такая любовь может объединить всех людей в семью, где не будет собственности, коммерции, денег, раздоров и насилия [Vogue; Клибанов 1978, 316 — 323, Синявский, 364 — 380]. Крестьянин Т. Бондарев (1820 — 1898), который был «шаббатистом» (так назывались молокане, близкие к иудаизму), изложил «закон труда» в сочинении, о котором Толстой говорил, что оно будет иметь гораздо большее влияние чем вся русская литература вместе взятая. Сочинение называлось Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца. В нем говорилось, что разрешение всех бед человечества в принятии «первородного закона», данного Богом Адаму (Бы., 3:19): «В поте лица твоего будешь есть хлеб твой» (Бондарев заменил «есть» на «месить»). Только после завершения «хлебного труда», т. е. обработки земли (тридцать дней в году для каждого), можно заниматься другими делами. Фабрики должны быть построены за городом, чтобы облегчать чередование занятий. Бондарев развивает эту идею в своем трактате в форме вопросов (более 250), адресованных «образованному классу», извратившему этот закон. Главная идея Сютаева и Бондарева одна и та же — большая единая семья, но средства осуществления идеала разные: евангельская любовь — у одного, следование первобытному закону труда — у другого. Толстой синтезировал их идеи (см. письмо Е. Попову от 2 августа 1889 года). Он извлек из «проповеди блаженств» и главы 5-й Евангелия от Матфея пять заповедей, выполнение которых поможет без насилия, одним лишь самосовершенствованием, создать Царство Божие на земле. Этим заповедям следовали общины толстовцев, появившиеся в России и за границей (сам Толстой относился к толстовцам сдержанно).

Большевики поначалу не препятствовали этим утопиям, стараясь завоевать доверие общинного сектантства. В октябре 1921 года Народный комиссариат сельского хозяйства обратился по просьбе Ленина «к сектантам и староверам России и зарубежья», призывая их (как в свое время — Екатерина II) создавать коллективные хозяйства и обещая им полную свободу совести [Клибанов 1969, 235 и т. д.; Мюллер, 525 и т. д.; Поповский, 83 и т. д.]. Даже если цифра тридцать пять миллионов (общее число сектантов, из которых двадцать пять миллионов — староверы) кажется преувеличенной, многочисленные антирелигиозные социологические опросы подтверждают рост числа баптистов, евангелистов, адвентистов и толстовцев, которые стремились к братской трудовой жизни в начале 20-х годов. Предводитель евангельских христиан, бывший молоканин И. Проханов (1869–1935), вернулся в Россию в 1926 году с проектом создания на Алтае «Солнцеграда» или «Евангелегорода», освещаемого электрическим солнцем [Kahle, 450 и т. д.]. Однако в 1929 — 1931 годах десятки тысяч духоборов, молокан, малеванцев и меннонитов стали проситься в (ре)эмиграцию и были отправлены в ссылку или расстреляны. Немногие, как Б. Мазурин, основатель сельскохозяйственной «толстовской» общины «Жизнь и труд» (вегетарианство, запрет курения, спиртного, ругательств, распущенности, отказ от частной собственности, автономия), выжили в лагерях, чтобы свидетельствовать впоследствии о ненасильственном противостоянии сект и общин большевистской гегемонии. Одной из целей коллективизации было полное уничтожение очагов общинного христианского утопизма.

Такой же была участь «новокрестьянских» поэтов, появившихся в десятых годах XX века: Н. Клюева, С. Клычкова, С. Есенина (все трое — из староверов). Их мечты о «крестьянском царстве» укладываются в фольклорную традицию и народническую литературу. Однако они мечтали не только о социальной, но и о духовной революции. Эсхатологические видения Клюева, бывшего в 1911 — 1912 годах редактором Новой Земли (печатного органа «крестьян Голгофы», которые проповедовали пришествие Царства Божия на землю, обновленную самопожертвованием), выделяются среди неоязыческой, индивидуалистской, «адамической» ностальгии эпохи (ср. Рай в книге Райня поэтессы Л. Столицы). С началом революции «избяной рай» «белой Индии» Клюева, одно время видевшего в Ленине раскольничьего пророка, разросся до космических масштабов: в нем соединились медведи и коровы, земля и железо, Псалтирь и Коран. «Преображение» — ключевое слово библейско-революционных поэм Есенина. Его знаменитая поэма Инония (1918), в которой богоборческий бунт сменяется райским видением, скорее не патриархальная крестьянская утопия, а стремление объединить земное и небесное, услышать в поэзии Слово. Для Есенина «социализм» и «рай» — одно и то же, «ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где „избы новые, кипарисовым тесом крытые“ (Клюев), где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой» (С. Есенин, Ключи Марии, 1918). Последний образ восходит к Евангелию от Луки, 12:37). Это смешение духовного, поэтического и политического хилиазма, «живого нерва истории», и эсхатологии, «жизненного нерва религиозных учений» [Булгаков, 75, 77], станет для Есенина источником разочарований. С. Клычков, умевший замечательно изобразить в своих сказах мир крестьянских фантазий, избежал этого смешения. В его романах черты крестьянской утопии (труднодоступная богатая страна, отсутствие царя и налогов, долголетие, доброта, мир и равенство) и райского мифа (первобытная гармония с природой, разрешение противоречий между телом и душой в образе андрогина) рассыпаны в снах, сказках, легендах, притчах, видениях. Утопическое время противопоставлено времени реальному: политическому (крепостное право, Первая мировая война) и культурному (середина двадцатых годов с их антикрестьянской, антинациональной и антирелигиозной идеологией). Судьба Клюева и Клычкова, расстрелянных в 1937 году, это судьба всей народной утопии, приманенной, а затем уничтоженной «утопией власти».

Не являясь примером пассивного подчинения или «фольклорной инфракультурой» [Ropert, 196], народная Россия с миллионами ее диссидентов гораздо дольше Европы оставалась поприщем утопических надежд и экспериментов. Только политика гегемонии и террора смогла уничтожить все утопии, в том числе порожденные большевистской революцией. Однако эта политика сама была утопией tabula rasa, несущей в себе зерно своей гибели.