Утопии входят в жизнь

Утопии входят в жизнь

Борьба советского государства против соперничающих с ним утопий усиливается год от года, несмотря на то, что эти утопии все чаще подделываются под государственные. Мы видели это на примере конструктивизма и «производственничества», которые не делали различий между художественным и экономическим производством, не отказываясь тем не менее от звания «художника». В конце двадцатых годов некоторые художники сами начинают призывать к идеологической диктатуре. Когда в дело вмешивается партия, почва уже расчищена. В 1932 году резолюция ЦК объявляет о роспуске всех литературных групп и создании единого Союза советских писателей. Такие же меры принимаются во всех областях искусства.

Этот «большой перелом» (название статьи Сталина опубликованной 7 ноября 1929 года) стал началом «третьей революции» — сталинской: первый пятилетний план будет выполнен за четыре года (оруэлловское 2+2=5), коллективизация будет проводиться как гражданская война, революционные утопии будут обречены на забвение. Пролетарские и крестьянские мечтатели, попутчики и стражи революции из РАПП станут жертвами репрессий. Когда в 1931 году близкий к обэриутам Н. Заболоцкий попытается возродить крестьянские мифы в поэме Торжество земледелия (название напоминает «Торжество земледельца» Бондарева), критика немедленно окрестит его «врагом народа». Земля счастливых Я. Ларри, обвиненного в троцкизме в 1931 году, последний советский утопический роман. В 1936 году утопия становится официальной реальностью: партия объявляет о том, что в Советском Союзе устранены пережитки капитализма и построена социалистическая экономика; сталинская Конституция освящает переход к новому общественному строю.

Утописты исчезают, и вместе с ними исчезают предлагаемые ими модели нового человека, поскольку эти модели зависят от утопий и являются зафиксированными, неприспособляемыми программами. Сталинизм создает собственную модель — советского гражданина, который может на ходу менять свои убеждения в соответствии со всеми изменениями «генеральной линии». Советская культура, превратившаяся в «панегирическую утопию», следует, с небольшими отклонениями, полицейской формуле графа Бенкендорфа о прекрасном настоящем и великом будущем, превосходящем самое смелое воображение. Тем не менее сталинская государственная утопия далека от внутреннего единства. Она вбирает в себя противоположные концепции: хилиастское и эволюционистское понимание времени; островное и космическое понимание пространства; биологическое и социальное, космополитическое и национальное понимание человека; теургическое и утилитарное, психологическое и идеологическое понимание искусства. Сталинская утопия реализуется, усваивая элементы всех утопий, принесенных ей в жертву: уверенность в неизбежности войны против буржуазного мира; запрет менять место работы; мечту об эффективности стахановского движения (прежде чем погибнуть, Гастев успел внести свой вклад в общее дело); универсальный язык (авторитет Марра в области языкознания признавался Сталиным до 1949 года, а постсталинская эпоха создала уже свои собственные проекты универсального языка [Seriot 1988]); политизацию образования; доктрину советского знания, в корне отличного от буржуазной науки; русский неонароднический шовинизм, прежде осуждавшийся пролетарским интернационализмом; непоколебимую уверенность в том, что новый советский человек — представитель новой человеческой расы.

На первом съезде Союза советских писателей (1934) формулируются принципы социалистического реализма: изображение реальности «в ее революционном развитии» с целью «идеологической трансформации и воспитания трудящихся в духе социализма» (Устав Союза писателей). На этом съезде выясняется, что метод соцреализма соответствует наиболее радикальным постулатам теоретиков Пролеткульта и авангарда. Писатели образуют коллектив, движимый единым духом. Литература должна быть доступна всем. Подчеркивается значение «реального», прессы, репортажа, биографий замечательных людей. Начинается операция, описанная Замятиным: подавление воображения и иррациональных желаний (не этого ли хотели апостолы рациональной организации миропорядка?). По словам Сталина, писатель «инженер человеческих душ» (1932). Не об этом ли «инженере» мечтали пролеткультовцы и «производственники»?

Рупор этой эпохи — М. Горький (1868 — 1936). Между Горьким-«богостроителем», автором Исповеди, и Горьким — певцом нового сталинского человечества есть глубинная связь: народобожие, вера в чудотворную силу коллективной воли и коллективного разума. Горький верит в то, что человек подчинит себе все силы природы и воплотит свою мечту о бессмертии (в этом он близок к Федорову). В апреле 1917 года Горький, вслед за В. Оствальдом (и Ньютоном), грезит об «Ассоциации свободных ученых», которые «могли бы создать в мире уникальный очаг разума, стать мозгом и нервной системой нашей планеты» [Горький, 1922, 15]. В статье Наука и демократия он прозревает создание «Города науки». Эта мечта воплотится при Хрущеве в виде Академгородка под Новосибирском, а также в городах «военно-промышленного комплекса», отсутствующих на карте СССР (воистину у-топия!). Горьковские проекты монументальных изданий 1917 — 1920-го и тридцатых годов можно поставить в один ряд с «эвпедиями» Ломоносова и Лейбница. «Прометеево начало» [Горький 1918, XX] — модель Горького, считающего, что «наука даст нам сознание», освободив душу «от всех оков предрассудков» (прежде всего религиозных) [Горький 1922, 13]. В 1917 — 1918 годах Горький боялся, как бы революция не захлебнулась в анархии и народ не вернулся к своим «зоологическим корням». Как только энергия партии начинает подчиняться организаторской воле Ленина, а потом — Сталина, Горький успокаивается и начинает прославлять (больше в статьях, чем в художественной прозе) создание нового мира, нового человека, новой социалистической культуры, пусть даже с помощью принудительного труда (строительство Беломорского канала, прославленное как школа «перевоспитания»), хоть путем уничтожения целой цивилизации (принудительная коллективизация, которую Горький сравнил с геологическим катаклизмом). Будущее наступило (О культурах, 1935), для своего воплощения мечта должна поддерживать оптимизм и гальванизировать созидательную энергию. Лучше «вдохновенный лгун» или «утешитель» (как простофиля из притчи 1893 года или Лука из На дне): «правда факта» была бы слишком грубой для большинства людей. Конечная цель оправдывает такой этический релятивизм. Горький (изолированный Сталиным от внешнего мира с 1935 года), кажется, сам бежит в «сон золотой», от реальности к иллюзии, которую ценит больше всего (Ходасевич). Однако прометеевская утопия этого «певца разума» (Бухарин), более позитивистская, чем рационалистская, основывается на ненависти, неумолимой пролетарской ненависти к пережиткам прошлого, к индивидуализму («зоологическому»), к интеллигентам-гуманистам, к мелкой буржуазии, к «механическим гражданам», к анархическому и коварному крестьянству, к «азиатскому застою» России, ко всем саботажникам и врагам народа, созданным сталинской паранойей. Реализация утопии предполагает предварительное истребление всех «врагов», абсолютно новый мир, tabula rasa. В Горьком с наибольшей силой выразились как большевистский утопизм, так и упадок традиции утопизма Просвещения.