Утопии диссидентов

Утопии диссидентов

Хождение литературы, избегающей цензурного контроля и «официальных каналов», имело в России особое значение со времен раскола XVII века. Количество такой литературы возросло в XIX веке в результате политических волнений и появления свободных издательств за границей. Однако после дела Пастернака (1958), процессов над Бродским (1964) и над Синявским и Даниэлем (1966) самиздат и неофициальное распространение литературы приобретает в СССР исключительные масштабы. Сегодня значительно труднее написать историю подпольной литературы, чем десять лет назад. «Поднявшись на поверхность» она смешалась с постперестроечными течениями, со старыми и новыми произведениями авторов «третьей эмиграции». Последние исследования «метаутопической» [Clowes] или «антиутопической» [Lanin] литературы отражают эту ситуацию. Смешиваются три литературных поля, разделенные временем, пространством и условиями формирования: новая литература, литература новой эмиграции, самиздатская литература 60 — 80-х годов. Это смешение методологически обосновывается присущей всем им общей идеологией и поэтикой (антимарксизм, антиутопизм, антисоцреализм). Однако в историко-литературном плане это смешение не рассматривается, что сказывается и на анализе текстов. В рамках нашего труда мы не можем детально разработать эту проблематику: ей должны заняться будущие исследователи.

Фантастическая литература, благодатная почва для антиутопии, становится полем битвы против всех догм. Не случайно первыми подпольными писателями, получившими международное признание, были А. Синявский (Абрам Терц) и Ю. Даниэль (Николай Аржак), авторы фантастических сатир с уклоном в антиутопию. Подавляющий кошмар повседневной жизни под оком Вождя или под влиянием кафкианской силы, именующей себя государством, абсурдность этой жизни — почва фантазий Синявского. Его Любимов — история города, чей «губернатор», наделенный парапсихологическими способностями, может превращать воду в водку и пытается установить царство справедливости и счастья — отсылает непосредственно к Салтыкову-Щедрину. Это жестокая и веселая сатира на советское общество и русский народ, которая многими своими приемами предвосхищает Москву-Петушки (1973), карнавальный и трагический шедевр В. Ерофеева. Фантастика рассказа Даниэля Говорит Москва отталкивается от реальности: вместо больших публичных процессов сталинских времен, правительство объявляет «День открытых убийств» (по образцу многочисленных праздничных Дней — Женщины, Металлурга, и т. д.) в честь растущего благосостояния советского общества. Это объявление не вызывает ни удивления, ни человекоубийственного безумия: отсутствие реакции обнаруживает полную ритуализацию власти, ее пустоту, а главное сопротивляемость людей абсурду.

Эти произведения были опубликованы за границей в 1965 году. Режим обвинил Синявского и Даниэля в том же, в чем обвинял Пильняка и Замятина тридцать пять лет назад. Аналогия здесь не только юридическая. Именно у Замятина Синявский берет свое определение литературы как синтеза фантасмогорического и повседневного, который один может противостоять соцреализму [Синявский 1959]. Отличие от замятинского «Мы» (но не от Пещеры и не от булгаковских или платоновских вещей) в том, что «новым синтетистам» не нужно делать проекцию реального на картину мира, созданного с помощью экстраполяции: черты воплощенной утопии и антиутопии они улавливают в самой реальности.

Научная «фантастика предупреждения» идет по тому же пути и, в свою очередь, выходит за рамки системы. Романы Стругацких, запрещенные цензурой («Сказка о тройке», «Улитка на склоне») распространяются в самиздате наравне с Гадкими лебедями (1968), очередной «историей одного города», в которой мотив духовных поисков осложняет антиутопическую ситуацию (люди, запертые в стенах города, обречены на неизбежную деградацию).

Поиски, которыми занимается «другая литература», вносят большой вклад в развитие нереалистических жанров: сатиры, притчи, аллегории, гротеска, иррациональной фантастики [Zveteremich]. Миры, которые она исследует, могут быть отмечены гоголевским или платоновским абсурдом, как в пьесах А. Амальрика или рассказах В. Марамзина. Эти миры могут терять свои привычные очертания при контакте с иной реальностью и оборачиваться пугающими закоулками утопии, как в оккультистских рассказах А. Ровнера и Ю. Мамлеева (с шестидесятых годов вновь входит в моду эзотерика Блаватской, Успенского и восточных мудрецов).

Н. Боков, преимущественно самиздатский автор, эмигрировавший в 1975 году, — недостаточно оцененный представитель этого нового литературного авангарда, связанного одновременно с абсурдом обэриутов и набоковской игровой традицией. Невероятные приключения Вани Чмотанова (1970) — история о похищении головы Ленина из Мавзолея, отчаянных попытках скрыть эту катастрофу (перед читателями проходит армия ленинских двойников, как на картине Дали или в фильме М. Брукса) и опустошительной гражданской войне, которой все заканчивается. Город Солнца — рассказ о восстании человека против гигантских пауков, наделенных разумом, которые подчиняют людей научно рассчитанному порядку ради их же благополучия. Своей темой рассказ Бокова близок Стругацким, но при этом он более насыщен, пессимистичен и стилистически более радикален (рассказ посвящен Набокову).

Парадигмы новой «антиутопии» обогащаются двумя схемами. Использование классической антиутопии для художественного эксперимента (по образцу «Приглашения на казнь» Набокова) и повесть-катастрофа, задолго до политологов диагностирующая близость краха советской империи. Предсказания Бокова можно поставить рядом с предчувствиями А. Амальрика, но не стоит их смешивать с апокалиптическими картинами мира, идущего к атомной катастрофе (в соответствии с официальной точкой зрения), которые можно найти в космистских вещах Леонова или в квазифантастической прозе Айтматова: у Бокова катастрофа начинается изнутри, из-за нарушений в работе самой системы, как это было и у Булгакова.

Подпольная литература СССР и литература эмиграции продолжают развиваться путями, проложенными в шестидесятые годы. Принцип Даниэля реализм на службе у парадоксальной фабулы — применяется на практике В. Аксеновым в Острове Крым (1979), повествующем о жизни суверенной демократической республики, основанной белоэмигрантами в Крыму, который стал чем-то вроде Тайваня и теперь хочет вернуться в лоно «матери-родины» Этот же принцип используют И. Ефимов в Архивах страшного суда (1982), где реализуется панпсихическая идея Циолковского (шпионы всех государств ведут беспощадную борьбу за изобретение, дающее физическое бессмертие) и А. Гладилин в романе Французская Советская Социалистическая Республика (1985), название которого говорит само за себя.

Добавим к нашему краткому перечню басню ф. Искандера Удавы и кролики (1982), ставящую вопрос о тоталитарной власти и возможностях сопротивления ей. Эта книга обнаруживает ловушку, в которую может попасть автор утопии: очевидность. Знаменитый автор времен «оттепели» В. Тендряков попадает в эту ловушку, описывая в Покушении на миражи (1982) посещение Кампанеллой выдуманного им Города Солнца, который превратился в концентрационное общество. В ту же ловушку угодил, на наш взгляд, и автор блестящего Ивана Чонкина В. Войнович в романе Москва 2024 (1989): его герой, писатель, прошедший лагеря и выставляющий себя пророком (карикатура на Солженицына), погружается в анабиоз, чтобы проснувшись, захватить власть в СССР будущего. Вместо полностью исчерпавшей себя коммунистической системы, он создает нечто вроде пассеистской утопии под знаком монархизма и русского национализма. Стремления автора похвальны (поставить преграду волне шовинизма), но он явно ошибается в выборе адресата критики и, что важнее, легкостью своего стиля сводит на нет серьезность своих намерений.

Только одному писателю, не отступающему от раз и навсегда выбранной повествовательной манеры, удалось избежать этой ловушки. Начиная с Зияющих высот и до последних произведений А. Зиновьев исследует «законы общественной комбинаторики» путем сатирико-социологического описания советского «коммунализма». После Русских ночей Одоевского и, может быть, после Зощенко, Зиновьев — первый русский писатель, сумевший по-настоящему внедрить в повествование научный язык, сплавить вульгаризмы и теоретический комментарий. Эта интеграция языков и стилей создает четкую и парадоксальную картину «рая», в который превратился коммунистический мир, «крысария», где ни один государственный или общественный институт не препятствует игре первобытных инстинктов и сил (ср. Ибанск в «Зияющих высотах», Желтый дом, Партград и т. д.). Зиновьев отказывается от места в числе последователей Замятина и Оруэлла, хотя он и написал в 1984 году маленький текст по законам жанра (Предупреждение будущего. Мир после Третьей мировой войны, 1984): население планеты согнано в гигантские муравейники, как в классических американских научно-фантастических антиутопиях [Зиновьев 1990, 490]. Для Зиновьева реальный коммунизм — это и не воплощенная утопия (поскольку она включает негативные аспекты), и не искажение идеала. Это реальность, глубоко укорененная в истории и человеческой природе, она не может быть заменена лучшей системой — отсюда враждебность Зиновьева к «реформаторам» (Катастройка, 1990). Его герои, оппортунисты или диссиденты, — продукты «социзма», «гомососы». Названные согласно их функции или роли (Справедливый (пародия на Солженицына), Мыслитель (его прототип философ Мамардашвили), Пачкун, Болтун, Член (партии), и т. д.), они представляют социальные или идеологические типы. Утопизм Зиновьева коренится в стремлении дать (преимущественно на материале круга московских мыслителей и ученых) полное научное описание советского общества [Зиновьев 1976] в том его логическом завершении, которого, к счастью, удалось избежать.

Если перестройка и переставила какие-то акценты, она мало что изобрела. Ее родство с подпольной литературой шестидесятых годов может быть проиллюстрировано Градом обреченным Стругацких, историей Эксперимента (инопланетного?), который должен объединить в отделенном от мира городе сторонников разных проектов улучшения жизни, от нацистов до комсомольцев и реформаторов всех мастей. Цель этого эксперимента — иммунизация против идеологии. Этот роман, написанный в 1970 году, напечатанный в 1988-1989-м, без труда укладывается в новый литературный контекст. Последние антиутопии не расходятся с известными нам схемами. После Невозвращенца (1989) А. Кабакова, предсказавшего распад СССР рост преступности и войну всех против всех, целая поросль авторов повествований-катастроф, черпающих вдохновение из американских фильмов, находит удовольствие в описании насилия: повести В. Рыбакова, А. Курчаткина, Л. Петрушевской — притчи о вырождающемся мире. Фантасмагория повседневности царит в произведениях В. Маканина и Б. Бахтина. Антиутопические эксперименты таких авторов нового поколения, как В. Пелевин или А. Курков, — обусловлены в основном стилистическими исканиями: композиционные эффекты служат плещущему через край воображению. Примером может служить хотя бы пелевинское описание жуткого тоталитарного мира, который оказывается птицефабрикой, увиденной глазами куриц. Отметим появление в 1991 году отличного альманаха В. Бабенко Завтра, посвященного обсуждению проблем утопии и открытию молодых авторов, а также неизвестных или забытых русских и зарубежных произведений этого жанра.

Практически все отмеченные нами авторы отрицают, по примеру Зиновьева, свою принадлежность к антиутопической традиции и выдвигают на первый план чисто литературные аспекты своего творчества. Безусловно верно, что новая фантастика, пусть даже и отмеченная чертами антиутопии, не имеет четко определенного противника и соответствует эклектической, иронической атмосфере «постмодернизма», враждебного всякой мифологии и идеологии (парадигматический пример «постмодернизма» — Мрамор И. Бродского). Заслуживает ли эта новая фантастика лестного названия «метаутопия»? Оставим вопрос открытым. Скажем лишь, что не одна фантастика занимается проблемами утопизма. На утопической ниве трудятся не только фантасты.