(6) Я (self)

Не только теоретики, но и совершенно неискушенные люди, включая маленьких детей, испытывают затруднения с понятием Я, Дети иногда ломают голову над такими вопросами, как «Что будет, если я стану тобой, а ты — мной?» или «Где я был до того, как родился?» Теологи обсуждают вопрос «Что именно в индивиде подлежит спасению или погибели?», а философы спекулируют вокруг того, обозначает ли Я особую отдельную субстанцию и в чем состоит неделимая и непрерывная самотождественность Я. Не все подобные головоломки возникают из-за неосознанного принятия парамеханических гипотез, и я в этом разделе собираюсь заняться одним семейством таких загадок, изложение и разрешение которых может представлять некоторый общетеоретический интерес.

Все загадки, которые я имею в виду, вращаются вокруг того, что я назову «систематической неуловимостью» понятия Я. Когда ребенок, например Ким, безо всякой теоретической подготовки, не владея никакими понятиями, впервые вопрошает себя «Кто я?» или «Что я такое?», то он не спрашивает об этом из желания узнать свое имя, возраст, пол, национальность или в каком классе он Учится. Он знает все эти обычные персональные данные. Но он чувствует, что есть еще что-то на заднем плане, остающееся неописанным после того, как перечислены эти стандартные сведения. Он также смутно ощущает, что, к чему бы ни относилось слово Я, это нечто является очень важным и совершенно уникальным — в том смысле, что оно не принадлежит никому другому. Такое Я должно быть одно. Местоимения вроде «ты» или «они» не несут в себе ничего таинственного, тогда как в вчувствуется тайна. Таинственность эта связана с тем, что чем более ребенок старается ткнуть пальцем в то, что обозначается словом Я, тем менее ему это удается. Удается схватить только фалду его сюртука, а само Я всегда ускользает. Как тень от собственной головы, Я никак не дает через себя перепрыгнуть. И при этом Я никогда не убегает далеко; а иногда даже кажется, что оно вообще не опережает своего преследователя. Ему удается стать неуловимым, расположившись внутри самих мускулов своего преследователя. Оно оказывается столь близким, что его даже не ухватишь рукой.

Да и над теоретиками понятие Я насмехается таким же образом. Даже Юм признается, что, когда он пытался обрисовать все объекты своего опыта, он не нашел ничего соответствующего слову Я. Однако он не испытывал беспокойства из-за того, что остался без чего-то большого и важного, без чего его обзор не был бы описанием его опыта.

Другие эпистемологи ощущали такое беспокойство. Должен ли я или не должен вписывать мое знание самого себя в список вещей, которые я могу познавать? Если я скажу «нет», то мое знание о самом себе превратится в теоретически бесплодную тайну; если я скажу «да», то получится, что я причисляю рыболовную сеть к одной из рыб, которых этой сетью надлежит ловить. Кажется, одинаково рискованным и признать, и отрицать, что судью можно поместить на скамью подсудимых.

Вскоре я попытаюсь объяснить эту систематическую неуловимость понятия Я и явную несимметричность понятия Я и понятий «ты» и «он». Но вначале следует рассмотреть некоторые моменты, верные относительно всех личных местоимений.

Люди, в том числе и философы, склонны ставить вопросы о Я, спрашивая, именами чего являются слова Я или «ты». Им известна река, называемая «Темзой», и собака по кличке «Фидо». Они знакомы также с некоторым кругом людей и знают их имена и фамилии. Они смутно чувствуют, что Я и «ты» отличаются от обычных собственных имен, поэтому они считают, что это должны быть имена особого рода и притом обозначающие особых индивидов, спрятанных внутри людей, известных под своими обычными именами и фамилиями. Поскольку местоимения не регистрируются в Сомерсет Хаус, их носители должны каким-то образом отличаться от носителей обычных имен и фамилий, зарегистрированных там. Однако такая постановка вопроса изначально ошибочна. Разумеется, Я и «ты» не являются обычными именами, как «Фидо» или «Темза», но они не являются и необычными собственными именами. Они не являются ни собственными именами, ни именами вообще, подобно тому как «сегодня» не является эфемерным именем текущего дня. Беспочвенные мистификации начинаются, как только мы приравниваем местоимения к именам. Предложения, содержащие местоимения, в самом деле содержат отсылки к конкретным людям, но отсылают совсем не так, как это делают собственные имена.

Это различие может быть предварительно описано следующим образом. Существует класс слов (будем называть их все для простоты «индексными»), указывающих слушателю или читателю на отдельную вещь, событие, человека или момент времени, которые они обозначают. Так, «сейчас (теперь)» есть индексное слово, указывающее тому, кто слышит предложение «Поезд сейчас пересекает мост», на определенный момент пересечения. Слово «сейчас» может, разумеется, использоваться в любой момент дня или ночи, однако оно не означает «любой момент дня или ночи». Оно обозначает тот определенный момент, когда слушатель, как предполагается, слышит слово «сейчас». Момент, когда поезд пересекает мост, указывается высказыванием как момент «теперь». Момент произнесения и есть тот момент времени, на который указывает это слово. Сходным образом слово «тот» часто используется для указания на определенную вещь, на которую направлен в момент произнесения указательный палец говорящего. Слово «здесь» иногда указывает на то особое место, откуда говорящий отправляет данное слово в пространство, а страница, на которую указывает выражение «эта страница», может быть такой, на которой напечатано слово «эта». Однако другие индексные слова указывают на свой объект косвенным образом. Слово «вчера» указывает на день, предшествующий дню, когда оно было произнесено или напечатано в газете. Слово «тогда» в некоторых употреблениях указывает на момент или период времени, стоящий в особом отношении к моменту, когда оно было услышано или прочитано.

Местоимения типа Я или «ты» являются, по крайней мере, иногда, прямыми индексными словами, тогда как местоимения типа «он», «они» и в некоторых использованиях «мы» — косвенными индексными словами. Я может указывать на определенного человека, издавшего этот звук или написавшего эту букву. «Ты» может указывать на человека, который слушает, как я произношу «ты», или любого человека, кем бы он ни был и сколько бы их ни было, которые прочитают написанное мной или напечатанное слово «ты». Во всех случаях условия произнесения (написания) индексного слова тесно связаны с тем, на что оно указывает. Поэтому слово «вы» не является странным именем, которым я и другие иногда вас зовем. Это — индексное слово, указывающее в конкретных условиях беседы именно на вас, кому я адресую свое замечание. Слово Яне является Дополнительным именем для дополнительного существа. Когда я произношу или пишу его, оно указывает на того индивида, к которому можно обратиться по имени «Гилберт Райл». Я — это не прозвище «Гилберта Райла». Это слово указывает на человека, именуемого «Гилбертом Райлом», когда слово Я произносит Гилберт Райл.

Но это еще далеко не все. Теперь мы должны обратить внимание на то, что мы используем местоимений — как и собственные имена — самыми разными способами. Если мы не поймем различия в употреблении словами, несколько менее выраженные, в употреблении слов «ты» и «он», то возникнут дальнейшие мистификации.

В предложении «I am warming myself before the fire» («Я согреваюсь у огня») слово «myself» можно без нарушения смысла заменить словами «мое тело». Но местоимение нельзя я заменить на «мое тело», не превратив фразу в бессмыслицу. Сходным образом в предложении «Кремируйте меня после того, как я умру» слова Я и «меня» используются по-разному. Поэтому иногда мы можем, а иногда не можем заменять местоимения первого лица на оборот «мое тело». В некоторых случаях я даже могу говорить о части моего тела, но не могу использовать для этого местоимения Я и «меня». Если мои волосы обгорели в огне, я могу сказать «Я не обгорел, только волосы у меня обгорели», хотя я никогда не мог бы сказать «Я не обгорел, обгорели только мои лицо и руки». Часть тела, нечувствительная к боли, которой я не могу двигать по собственному желанию, является моей, но не является частью меня. Наоборот, можно иногда говорить и «меня» о механических добавлениях к телу, таких, как автомашина или трость: «Я задел почтовый ящик» означает, что машина, которую я вел, задела почтовый ящик.

Рассмотрим теперь некоторые контексты, в которых местоимениями «меня» невозможно заменить словами вроде «мое тело» или «моя рука». Возьмем высказывание «Я сожалею, что я вмешался в этот конфликт». Тут, может быть, я соглашусь на подстановку слов «мой кулак вмешался» вместо «я вмешался». Но, уж конечно, я не соглашусь на подстановку «мой кулак» вместо Я в выражении «Я жалею». Не менее абсурдно было бы говорить, что «моя голова припоминает», «мой мозг делит большие числа» или «мое тело борется с усталостью». Может быть, именно вследствие абсурдности таких подстановок многие люди склонны описывать человека как соединения тела и чего-то бестелесного.

Мы, однако, еще не исчерпали весь список своеобразных использований слог Я и «меня». Ибо мы находим еще одну группу их употреблений, в которой вообще невозможна замена личных местоимений первого лица словами, обозначающими мое тело. Вполне осмысленно сказать, что я поймал самого себя на тон, что начинаю засыпать, но я не могу поймать мое тело на том, что начинал засыпать, как и мое тело не может поймать меня на этом. Можно сказать также, что ребенок рассказывает сам себе сказку, но бессмысленно объявлять его тело рассказчиком или слушателем.

Такого рода противоположности, связанные прежде всего с описаниям операций самоконтроля, побудили многих проповедников и некоторых мыслителей говорить, что обычная личность — это своего рода комитет или команда лип размещающаяся под одной кожей, словно мыслящее и решающее Я — это одна личность, а жадное и ленивое Я — другая. Но такого рода образы совершенно бесполезны. Частью того, что мы понимаем под «личностью», является способность ловить себя на том, что начинаешь засыпать, рассказывать себе сказки или обуздывать свою жадность. Поэтому предполагаемое сведение личности к команде лиц просто умножит их, не объясняя, как одна и та же личность может одновременно быть рассказчиком и слушателем, существом бдительным и сонным, бешено несущимся в автомобиле и одновременно получающим удовольствие от такой гонки. Приемлемое объяснение должно начинаться с осознания того, что в утверждениях типа «Я поймал себя на том, что начинаю засыпать» два местоимения — Я и «себя» (myself) — не являются именами разных лиц, поскольку они вообще являются не именами, а индексными словами, используемыми в разных смыслах в разных контекстах, как это мы видели в утверждении «Я греюсь у огня» (хотя сама эта разница различна в разных контекстах). Если кому-то покажется неправдоподобным, что в одном и том же предложении дважды использованное местоимение первого лица[11] одновременно и указывает на одного и того же человека, и имеет два различных смысла, то пусть вспомнят, что так же бывает и с обыкновенными собственными именами и другими словами, обозначающими личность. Так, в предложении «После венчания мисс Джонс уже не будет больше мисс Джонс» не утверждается, что такая-то женщина перестанет быть самой собой и станет другой личностью. Речь просто идет о том, что изменятся ее фамилия и социальный статус. А предложение «После возвращения Наполеона во Францию он перестал быть Наполеоном» означает только то, что изменился его статус как военачальника. Аналогичен этому смысл распространенного выражения: «Я — уже не я». Утверждения «Я только что начинал засыпать» и «Я поймал себя на том, что только что начинал засыпать» принадлежат различным с логической точки зрения типам, поэтому местоимения Я имеют в них различную логическую силу.

Рассматривая специфически человеческое поведение, т. е. то, на которое не способны животные, младенцы и идиоты, мы должны обратить особое внимание на тот факт, что некоторые виды действий относятся к другим действиям. Когда человек мстит другому за что-то, насмехается над ним, отвечает ему или играет в прятки, его действия относятся к действиям партнера. В известном смысле (который будет уточнен ниже) выполнение действий этого человека включает мысль о действиях другого. Если человек шпионит за другим или одобряет его действия, то он имеет дело с действиями другого человека. Я не могу вести себя как покупатель, если вы (или кто-то еще) не станете вести себя как продавец. Если кто-то изучает показания, то для этого сначала некто должен был их дать; кто-то должен играть на сцене, чтобы другие могли быть театральными критиками. Для описания таких действий, предполагающих действия других, иногда удобно использовать термин «действия более высокого порядка».

Некоторые, хотя и не все, действия более высокого порядка влияют на действия более низкого порядка. Если я просто обсуждаю ваши действия за вашей спиной, то мое действие относится к вашим поступкам в том смысле, что предполагает мысль о том, как вы осуществляете свои действия. Но это не меняет ваших действий. Это особенно ясно в случае, если комментатор или критик выступает после смерти лица, о чьих действиях он выносит суждение. Историк не может изменить поведение Наполеона во время битвы при Ватерлоо. Но время и тактика моей атаки влияют на время и методы вашей защиты. А то, что я продаю, имеет самое непосредственное отношению к тому, что вы покупаете. Далее, когда я говорю о действиях одного лица, влияющих на действия другого, я включаю сюда и действия, осуществляющиеся в силу ложного представления, что другой сделал нечто такое, чего он в действительности не делал. Ребенок, восхищающийся тем, как ловко я притворяюсь спящим, когда я вовсе не притворяюсь, а по-настоящему уснул, осуществляет действие, предполагающее мое действие в разъясненном выше смысле. И Робинзон Крузо действительно беседовал со своим попугаем, если верил (или отчасти верил), что птица его слушает, даже если его вера была ошибочной.

И, наконец, есть много видов деятельности, имеющих отношение к действиям будущим, вероятным или только возможным. Когда я подкупаю вас, чтобы вы за меня голосовали, вашего акта голосования еще нет и может вообще не быть. Упоминание о вашем голосовании входит в описание моего подкупа, но оно должно иметь вид «что вы будете голосовать за меня», а не «потому, что вы голосовали за меня» или «потому, что я думаю, что вы голосовали за меня». Сходным образом мое обращение к вам предполагает (только в этом смысле), что вы поймете меня и согласитесь со мной, а именно что я разговариваю, чтобы вы могли понять и согласиться со мной.

Поэтому, когда Джон Доу рассчитывает, обнаруживает, описывает, пародирует, эксплуатирует, одобряет, передразнивает, поощряет, копирует или интерпретирует действия Ричарда Роу, то любое описание его действий предполагает косвенное указание на то, что делал или предположительно делал Ричард Роу, тогда как в описание действий Ричарда Роу не должно входить описание действий Джона Доу. Описание того, как Джон Доу следит или передразнивает, должно включать в себя (но не включаться) описание того, за кем именно он следит или кого передразнивает. Это и означает, что действие Джона Доу — более высокого порядка, чем действие Ричарда Роу. Более высокий или низкий порядок действия не имеет никакого отношения к их моральному достоинству. Так, шантажировать дезертира есть действие более высокого порядка, чем дезертирование, а реклама — более высокого порядка, чем торговля. Вспоминать добрые дела ничуть не более благородно, чем их совершать, однако это — действие более высокого порядка.

Полезно не упускать из виду, что, хотя действия описания или комментирования действий других людей за их спиной и являются разновидностью действий более высокого порядка, это — далеко не единственная и не главная форма действий, связанных с действиями других людей. Академическое накопление информации относительно того, что делает Ричард Роу, является лишь одним из возможных способов, каким Джон Доу может реагировать на действия Ричарда Роу. Вопреки излюбленным представлениям интеллектуалистов, построение и использование повествовательных предложений не составляет ни необходимый первый, ни предполагаемый последний шаг Джона Доу. Если это так, то в каком же смысле действия более высокого порядка «подразумевают мысль о» соответствующих действиях более низкого порядка? Совсем не в том смысле, что если, например, я подражаю вашим жестам, то должен делать одновременно две вещи: и описывать себе словами ваши жесты, и производить жесты, соответствующие моему описанию. Говорить себе о ваших жестах — само по себе является деятельностью более высокого порядка. Поэтому она тоже должна подразумевать мысль о ваших жестах. Фраза подразумевает мысль, но не указывает на причинное взаимодействие или наложение процесса одного рода на процесс другого рода. Подобно тому, как комментирование ваших жестов уже должно само быть известным образом мыслью о ваших жестах, так и подражание, чтобы быть подражанием, должно само быть известным образом мыслью о ваших жестах. Но это, разумеется, неестественное употребление слова «мысль»: подражанием подразумевает ни обдумывания предложений, ни выведения одних предложений из других. Оно подразумевает, что я должен знать, что я делаю, а, поскольку я подражаю вашим жестам, я должен знать ваши жесты и использовать это знание соответствующим образом, чтобы получилось именно подражание, а не, скажем, комментирование ваших действий.

Действия более высокого порядка не являются инстинктивными. Они могут быть эффективными и неэффективными, уместными и неуместными, умными или глупыми. Дети должны научиться таким действиям. Они должны научиться тому, как нужно сопротивляться, парировать, отвечать тем же самым; как предвидеть, уступать и сотрудничать; как обменивать и торговаться, поощрять и наказывать. Они должны научиться подшучивать над другими и понимать шутки, мишенью которых являются они сами; подчиняться приказам и отдавать их; требовать и получать; получать оценки и оценивать. Они должны научиться составлять и выслушивать отчеты, описания и комментарии; критиковать и понимать критику; принимать, отвергать, исправлять и составлять вердикты допрашивать и подвергаться расспросам. Не слишком поздно (но и не слишком рано) они должны научиться скрывать некоторые вещи, которые так и тянет разгласить. Сдержанность образуется актами более высокого порядка, чем несдержанность.

Думаю, уже понятно, с какой целью я напоминал обо всех этих детсадовских и школьных банальностях. На определенной стадии развития ребенок учится направлять акты более высокого порядка на свои собственные акты более низкого порядка. В общении с другими он попеременно научается быть и автором, и мишенью шуток, критики и подражания, учится допрашивать и подвергаться допросам. И в конце концов он обнаруживает, что можно играть обе роли одновременно. Раньше он слушал сказки или рассказывал их другим, а теперь он рассказывает их самому себе. Раньше его уличали в неискренности, или он уличал кого-то в неискренности, а теперь он применяет технику уличения к самому себе. Он обнаруживает, что может отдавать самому себе приказы с такой твердостью, что иногда подчиняется им, пусть даже и с неохотой. Самоувещевания и саморазубеждения становятся более-менее эффективными. В подростковом возрасте ребенок выучивается применять к своему собственному поведению большинство из применяемых взрослыми методов регулирования поведения детей. Тогда говорят, что он вырос.

Более того, как когда-то раньше он приобрел не только способность, но и склонность к действиям более высокого порядка по отношению к действиям других людей, так теперь от обретает не только умение, но и склонность занимать такую же позицию по отношению к собственному поведению. И так же как он ранее выучился иметь дело не только с конкретными действиями других, но и с их намерениями и склонностями, так теперь он обретает одновременно способность и готовность совершать теоретические и практические действия, направленные на его собственные привычки, мотивы, способности и даже на собственные действия более высокого порядка. Ибо относительно любого действия любого порядка всегда можно осуществить разнообразные действия более высокого порядка. Если я высмеиваю что-то, сделанное вами или мною самим, то я могу (хотя обычно этого не делаю) перейти к словесному комментированию моего высмеивания, извиняясь за него или приглашая других посмеяться вместе со мной; затем я могу одобрить или упрекнуть себя за это, а потом еще и записать в дневник, что я это сделал.

Ниже мы увидим, что обсуждаемые здесь понятия покрывают значительную часть того, что называется обычно «самосознанием» и «самоконтролем», хотя они относятся также и к другим явлениям. В самом деле, человек может и должен иногда докладывать о собственных действиях, а иногда — регулировать свое поведение. Но данные действия более высокого порядка, направленные на самого себя, являются только двумя из бесчисленного множества; точно так же как и соответствующие действия, направленные на поведение других людей, являются только двумя из огромного количества возможных.

И вовсе не обязательно принимать допущение, что отчеты, которые человек дает сам себе о своих действиях или о правилах, которым он подчиняет собственное поведение, всегда свободны от предвзятости или упущений. Мой самоотчет может страдать теми же изъянами, что и мой отчет о вас, а увещевания, корректировки и запреты, которые я адресую себе, могут быть столь же неудачными, как и советы, которые я даю другим. Если уж говорить о самопознании, то оно не должно описываться в духе освященной столетиями оптической модели — как светильник, освещающий сам себя лучами, отражающимися от находящегося внутри него зеркала. Совсем наоборот. Оно является просто особым случаем обычного более-менее эффективного оперирования более-менее правдоподобными и разумными свидетельствами. Аналогично этому самоконтроль не предполагает управления не совсем дисциплинированным подчиненным со стороны преисполненного совершенной мудрости и авторитета высшего начала. Он является просто особым случаем управления одного обыкновенного человека другим обыкновенным человеком; но при этом один и тот же человек, например Джон Доу, играет сразу обе роли. Истина состоит не в том, что существуют якобы некоторые действия более высокого порядка, которые выше всякой критики, но в том, что любое такое действие может быть само подвергнуто критике; не в том, что имеет место нечто безошибочное, но в том, что не бывает ничего безошибочного; не в том, что некое действие является действием высшего уровня, а в том, что для любого действия любого порядка возможны действия более высоких уровней.