14 лекция.[283] <Человеческое достоинство в основании раннего права>

Русь выступает в договоре с греками компактной силой, самоопределяющейся в военном, политическом и идеологическом (религиозном, верующем) отношении. Договорные стороны называются христиане и русь. Это странно для тех, кто воображает себе столкновение держав в привычном международно-политическом смысле, и перевод на русский заменяет христиан на греков по крайней мере в одном месте: получается вполне проходная пара греки и русь. Но с севера через море к Константинополю подошли люди, не агенты державы, государства как силы, а личности, гордые своим образом жизни, в частности гордые своим нехристианством. Их устроение жизни им было главной ценностью, от которой они ожидали конечно золота, шкур, тканей, оружия, пищи, власти, но не так чтобы они пользовались верой, строем ума как инструментом. Как, мы подозреваем, верой пользовались византийские императоры. И не так, что ради власти и богатств это новое образование, русь, сменила бы строй духа. Скорее образ жизни, включая духовный склад, и был главной ценностью. Как всегда, строй стоял на virtus, силе-достоинстве.

Поэтому о внутренних законах руси из договоров с греками мы не узнаём, словно их и не было. Их, возможно, действительно не надо было писать, потому что они были одно со строем жизни. Очевидность, что жить можно и нужно только так, заменяла закон – и давала силу, которая была всем правом. Так ли, что право было вызывающе смято силой, которая отодвинула право, видя его слабость? Нет, скорее чувствуется уверенность, что всё мыслимое право в моей самостоятельной силе, энергии моего поступка, в моем решении. Мы называли это совпадением права и порядка в начале государственных образований, но эти понятия принадлежат уже развитому государству, соответственно утяжеленному проблемами, а сначала мы имеем что-то настолько простое и компактное, что не укладывается в слова, в понятия.

Соответственно надо относиться к тому, как много значит в этом начале образование слово, которое хочется назвать как бы полногласным, не специализированным. Оно тут еще не отдельно правовое, отдельно идеологическое, отдельно литературное.

Отрезвляет знакомство с литературой того времени, где историк, идеолог, поэт и государственный деятель одно. Он видит действительность неразличенно от ее художественного смысла, т. е., говорит Михаил Иванович Стеблин-Каменский, принимает ее синкретически, без отделения того, что «на самом деле было», от того, чего «на самом деле не было», но что художественно правдиво и потому более совершенно чем реальность.

Во всей ее живой полноте действительность прошлого может быть только синтезирована, воспроизведена в результате творческого обобщения […] Множество фактов говорит в пользу того, что для людей древнеисландского общества существовала только одна форма правды, так сказать, синкретическая правда. Тот, кто сообщал синкретическую правду о прошлом, стремился одновременно и к точности, и к воспроизведению действительности во всей ее живой полноте. Но тем самым это была не только правда в собственном смысле слова, но также искусство[284].

Представим себе, что среди наших современников было бы принято и считалось естественным видеть одновременно в целом и наблюдаемое событие, и его ощущение, и определение места, которое это событие займет в жизни мира. Это представить трудно. Голова идет кругом, сколько независимости поступка, какого окончательного решения о мире требуется тут на каждом шагу. Имеет ли это отношение к той свободе права, о которой мы говорили как о практике определения каждый раз заново границ своего и чужого права? Да.

Маленькое отступление, совершенно необязательное, в духе Гумилева. Берем нашу территорию, допустим от Карпат до Днепра, мне так кажется что на самом деле и дальше, – очень рано уже были славяне. IV в. – на этой территории государство готов, VI в. – государство авар, VII в. – государство хазар, худо-бедно хазарскому кагану платят дань; IX в. – государство Руси скандинавской, XIII в. – государство монголов. А где же государство славян? Древляне? Непонятно кто они. Я говорю что это совершенно необязательное отступление в духе Гумилева, оно у меня к тому что не зря мы читали Кюстина. Он всё время говорит: чужая немецкая администрация и потайная, подводная крестьянская цивилизация. И вот мы видим, меняются администрации, готская администрация, аварская администрация, хазарская администрация, русская администрация, монгольская администрация, московская администрация…, а как живет подводная цивилизация крестьян?

Наплыв Руси из Скандинавии обеспечил относительную стабильность, покой, по крайней мере киевского центра и возможность для города строиться условно говоря с Олега, 882-го, до упадка Киева к середине XII в., около 250 лет. Если администрацией обеспечена стабильность, жизнь подводной цивилизации устанавливается сама.

Конечно, стабилизация лучше чем революция, сплошной беспорядок, и она возможна только под сильной властью. Русь жестка, но она держит. Держала четверть тысячелетия. Потом стала только памятью, знаменем.

Нет никаких причин думать, что под готами, русами не было той же подводной цивилизации, какую наблюдал Кюстин.

Как называется крестьянская цивилизация? Они не славяне, в равной мере чудь, меря, весь. Ее права, ее возможности самоуправления, государственного образования надо осмыслить. Пока мы наблюдаем, уже почти две тысячи лет, странную картину.

Итак, образ жизни настолько ясен, настолько прост и не нуждается в определении, что похоже внутреннего закона Русь не имела, только тот, который потребовался при столкновении с чужими. Писался конечно под диктовку византийских правоведов, они давали темы и термины, из них главный любовь, по-гречески скорее ?????. Вообще говоря, договор мог бы и сохраниться в византийских памятниках; видно, он был для империи один из массы, и для виду составлялся в торжественных формах.

Суть, яко понеже мы ся имели о божьи мире и о любви главы таковыа. По первому убо слову, да умиримся с вами, Грекы, да любим друг друга от всеа души и изволениа, и не вдадим, елико наше изволение, быти от сущих по [д] рукою наших [князь] светлых никакому же соблазну или вине, [но] подщимся, елико по силе, на сохранение прочих и воину лет с вами, Грекы, исповеданную написанием [и] клятвою извещаемую любовь непревратну и не-постыжиму. Тако же и вы, Грекы, да храните таку же любовь ко князем нашим светлым Рускым и ко всем, иже суть под рукою светлаго князя нашего, несоблазну [и] непреложну воину и во вся лета[285].

Несколько сот лет и несколько переписок отделяют известный нам текст от оригинала. Всякая переписка была и редакцией, вот чего уж не было у составителей летописей – это филологического музейного сохранения буквы. Во второй статье договора, как в первой, подкрепление клятвой: прибавьте это к весу слова, именно слывущего, звучащего, в ту эпоху. Слово стояло прочно, помнилось хорошо, оно было как вещь. Мы еще увидим, как оно ходило за вещь: помнится исландский пример, когда власти велели каждому жителю написать по сатирическому стиху на, кажется, датского конунга, и тот в ответ начал войну. Клятва чуть ли не в центре и ст. 3:

3. А о главах, иже ся ключит проказа, урядим[ся] сице: да елико яве будет показании явлеными, да имеют верное о тацех явлении, а ему же начнуть не яти веры, да кленеться часть та, иже ищеть неятью веры; да егда кленеться по вере своей, будеть казнь, якоже явиться согрешенье[286].

Смысл в общем ясен до пункта о клятве:

Что же касается преступлений, если случится злодеяние, договоримся так: пусть обвинение, содержащееся в публично представленных (вещественных) доказательствах, будет признано доказанным; если же какому-либо (доказательству) не станут верить […][287].

Дальше неясность, такая, что в Синодальном списке 1587 г. фраза «да кленеться часть та, иже ищеть неятью веры» отсутствует, скорее всего опущена как непонятая. Ученый издатель видит здесь какую-то порчу. Он комментирует статью 3 так: О главах – что касается преступлений. Головник – в Русской правде преступник, преимущественно уголовный. Проказа – пагуба, несчастье, преступление. Урядимся – договоримся, здесь чувствуется западное, польское значение слова ряд. Показание – вещественное доказательство, в Русской Правде «знамение». Яве явлении – публично (открыто) перед послухами предъявленный (представленный). Да имеют верное о тацех явлении (в одном списке явление) – пусть обвинение, в них содержащееся, будет признано верным.

Заметим лаконичность, отчетливость формул. Та же будет в Русской Правде. Да имеют – тот вариант предлагается, тот сценарий судоговорения, когда вещественных доказательств достаточно. Да имеют верное явление – в смысле, пусть явление, предъявленные доказательства, они (все на суде) сочтут достойным веры, верным.

Ну а если не все. Тогда «да кленеться часть та, иже ищеть неятью веры». Часть – как точная калька с латинского юридического термина pars, теперь переводится сторона (процесса). Часть этимологически точнее. Из общих мест римского права, вошедших почти без изменений буквально и в наш действующий УПК: Nec ex advocates parties adversae judex eligendus. Из комического «Отыквления» Сенеки:

Quo non alius

Potuit citius

Dicere causas,

Una tantum

Parte audita,

Saepe et neutra[288].

Обыгрывается опять же топос римского права, audiatur et altera pars.

Комментарий Зимина: «Да кленетъся часть та, иже ищешь неятью веры. Эту фразу мы склонны считать позднейшей вставкой, неудачно объясняющей текст статьи. Получилась несуразица: присягает (идет на “роту”) обвиняемый (очевидно с целью снять с себя обвинение), затем присягает обвинитель и… обвиняемый наказывается (“будет казнь”) соответственно степени его виновности или характера преступления (“якоже явится согрешение”). Присяга обвиняемого в данном случае не имеет смысла».

Действительно. Но присмотримся к тексту. Его часть, а ему же начнуть не яти веры, да кленеться часть та, иже ищеть неятью веры звучит непохоже на то, что кто не имеет веры, тот и клянется; за словами «часть та, иже» слышится другая сторона, не та, которая не верит доказательствам. Зимин понимает слова «ищеть неятью веры» как «хочет, чтобы не верили», но мне кажется что синтаксис получается слишком сложный, не в стиле, прямом и лапидарном, документов того времени. Я бы читал: идет веры тому неятью, т. е. хочет подтвердить своей клятвой, идя на роту, что вера должна перевесить неятье веры. Он клянется по своей вере, т. е. так, что ложная клятва будет равна вероотступничеству, страшному делу. Как много весит клятва, мы увидим в Русской Правде.

Если читать «ищет неятью веры» в смысле «верою пересиливает неверие», то всё становится на свои места. Дальше так: если он действительно поклялся по вере своей, то всё пусть начинается сначала, казнить его будут только если снова каким-то новым образом, пересиливающим силу его клятвы, будет явлено его согрешенье. Судебный процесс повторяется.

Кстати, прочесть ст. 3 Договора 944 г. можно еще проще: ищет, т. е. предъявляет иск, неимению веры – своей клятвой по своей вере подкрепит, подтвердит весомость вещественных доказательств.

Но что же это за среда, что за человечество, где так много значит слово, вера, честность, клятва. Как всегда, запись появляется, когда эта живая virtus подорвана. Запись идет после события. Знаменитая исландская литература, саги – их история, которая теперь только кажется – после расслоения слова – литературой.

Сага о Харальде конунге.

Читаем то, что касается Руси.

Кстати, Ярицлейв почти так же часто упоминается в сагах, или даже чаще, чем Вальдамар Старый.

У Ярицлейва [в другом месте совершенно точно говорится, что он сын Владимира Старого] всегда было много норвежцев и шведов […][289]

Их статус был неодинаковый. Шведы государственное начало, норвежцы воинственное наемническое. Жена Ярослава дочь конунга Швеции. В некоторые периоды Ярослав враждебен к норвежцам.

Статус жены был по сути соправительницы, почти половину войска содержала на свои доходы она. О том же прочитаем и в отношении Владимира и его жены.

[…] Ярицлейв конунг правил в Гардарики и Ингигерд княгиня, дочь Олава конунга Шведского. Она была мудрее всех женщин и хороша собой. Конунг так любил ее, что ничего не мог сделать против ее воли.

Говорится о том, что конунг тот Ярицлейв велел построить себе прекрасную палату с великой красотой, украсить золотом и драгоценными камнями и поместил в ней добрых молодцов, испытанных в славных делах:

[…] И вошла в палату княгиня в сопровождении прекрасных женщин, и встал конунг ей навстречу, и хорошо приветствовал ее, и сказал: «Видала ли ты где-нибудь такую прекрасную палату и так хорошо убранную, где, во-первых, собралась бы такая дружина, а во-вторых, чтобы было в палате той такое богатое убранство?» Княгиня отвечала: «Господин, – говорит она, – в этой палате хорошо, и редко где найдется такая же или большая красота, и столько богатства в одном доме, и столько хороших вождей и храбрых мужей, но всё-таки лучше та палата, где сидит Олав конунг, сын Харальда, хотя она стоит на одних столбах». Конунг рассердился на нее и сказал: «Обидны такие слова, – сказал он, – и ты показываешь опять любовь свою к Олаву конунгу [норвежскому]» – и ударил ее по щеке[290].

Это не Москва, где можно было отослать жену в монастырь или хуже и взять вторую, третью, четвертую. Мать Ярослава Рогнеда наоборот чуть не убила своего мужа за старую обиду. Пощечина на людях привела к тому, что Ярослав был вынужден формально признать свою меньшую величину в сравнении со скандинавским конунгом – правда, не шведским Олавом, а норвежским, – взяв на воспитание его сына Магнуса.

Она сказала: «И всё-таки между вами больше разницы, – говорит она, – чем я могу, как подобает, сказать словами». Ушла она разгневанная и говорит друзьям своим, что хочет уехать из его земли (вар.: уехать сразу же из Гардарики) и больше не принимать от него такого позора. Друзья ее [собственно ее партия, может быть ее часть дружины] вступаются в это дело и просят ее успокоиться и смягчиться к конунгу. Она отвечала и сказала, что сначала конунг тот должен исправить это перед ней. Тогда сказали конунгу, что она хочет уехать, и просят друзья его, чтобы он уступил, и он так и делает, предлагает ей помириться и говорит, что сделает для нее то, чего она попросит. А она отвечала, и говорит, что согласна на это, и сразу же сказала: «Ты теперь должен, – говорит она, – послать корабль в Норвегию к Олаву конунгу. Я слышала, что у него есть молодой сын, незаконный, пригласи его сюда и воспитывай его, как отец, потому что правду говорят у вас, что тот ниже, кто воспитывает дитя другого». Конунг говорит: «Тебе будет то, чего ты просишь, – говорит он, – и мы можем быть этим довольны, хотя Олав конунг больше нас, и не считаю я за унижение, если мы воспитаем его дитя».

И посылает конунг [Ярицлейв] корабль в Норвегию, и пришли те мужи к Олаву конунгу и говорят ему о предложении конунга и княгини. Он отвечал: «На это я охотно соглашусь, и думается мне, что нигде не будет моему сыну так хорошо, как у Ярицлейва конунга и Ингигерд княгини, о которой я знаю, как о славнейшей из женщин и как нельзя более расположенной ко мне»[291].

Норвежцы ближе к исландской саге чем шведы, в действиях и внутренних обстоятельствах которых остается много неясного. Русь порождение Швеции, а не Норвегии. Первое упоминание о Руси в западных памятниках отождествляет ее как свевов. Об этом разумно пишет Ключевский:

В одной западной латинской летописи IX в., так называемой Вертинской, под 839 годом есть любопытный рассказ о том, как послы от народа руси (qui se, id est gentem suam, rhos vocari dicebant [которые говорили, что их народ называется русью]), приходившие в Константинополь для подтверждения дружбы, т. е. для возобновления торгового договора, не хотели возвращаться домой прежней дорогой по причине живших по ней варварских жестоких народов […] Упомянутые послы от народа Руси, не хотевшие из Константинополя возвратиться домой прежней дорогой, отправлены были в 839 г. с византийским посольством к германскому императору Людовику Благочестивому и там по расследовании дела, по удостоверении их личности, оказались свеонами, шведами, т. е. варягами […][292]

Варяги, норманны – общее название скандинавов. Русь, похоже, более специальное, и именно от шведов.

Что саги продолжают быть историей, видно потому что сведения из них включаются в работы историков. Хотя бы потому что о тех событиях других источников нет, но ведь и потому что саги не очень противоречат известному из летописей и историческим реконструкциям. Ни разу мы не встречаем в сагах открытой лжи. С другой стороны, взятое ими событие должно быть великим. Оно всегда великое по размаху вложенного героем саги человеческого достоинства. От него, как бы изнутри его virtus, ведется рассказ, и соседние лица и подвиги могут не попадать в фокус. Это не значит что они забыты и стираются. В центре саги о Харальде Крутом, конечно он сам, но сага не забывает честно сообщить например, что при Ярицлейве он был не единственный и даже не первый министр.

Ярицлейв поставил Харальда вторым вождем над своим войском и давал жалованье всем его людям, как говорит Тьёдолв скальд[293].

К сожалению, саги в их истории Гардарики еще недостаточно изучены, хотя обобщены в двух томах <Т.Н.> Джаксон. Это огромная и богатая тема для работы.

Формула «поставил вторым вождем над своим войском и давал жалованье его людям» кажется странной: если войско Ярицлейва, то наверное люди тоже должны быть его. Но опять сага точна: у норвежского вождя был действительно необычный статус свободы и самостоятельности. Его служба у Ярицлейва и принадлежность войска Ярицлейву обеспечивалась только честностью, лояльностью выполнения договора. Договор, пока он стоял, соблюдался как клятва. Кстати о силе клятвы: после гибели Олава Святого, или Т?лстого, который всё-таки отправился около 1029 г. на отвоевание Норвегии несмотря на плохие предчувствия, – и можно продолжить роман, пофантазировать в том же направлении, как это делает в биографии Ярослава Мудрого Алексей Юрьевич Карпов, относящий именно к Ингигерд и к киевскому периоду две висы Олава Святого, или Т?лстого (по другим сведениям первая из них была сочинена об Астрид, его будущей жене и сестре Ингигерд):

Я стоял на холме и смотрел на женщину, как ее несла на себе прекрасная лошадь; прекрасноокая женщина лишила меня моей радости; приветливая, проворная женщина вывела свою лошадь со двора […]

Некогда росло великолепное дерево, во всякое время года свежезеленое и с цветами, как знала дружина ярлов; теперь листва дерева быстро поблекла в Гардах; женщина повязала золотую повязку на свою голову.

Строки эти были произнесены спустя десять лет после того, как «прекрасноокая» Ингигерд появилась на Руси. К тому времени она родила Ярославу уже трех или четырех сыновей (четвертый, Всеволод, родился как раз в 1030 г.) и, может быть, нескольких дочерей. Время и в самом деле заставило ее «повязать золотую повязку на свою голову» – ибо она вышла замуж и, следовательно, должна была появляться на людях в соответствующем своему положению головном уборе. Но, надо полагать, Олав имел в виду и иную повязку – ту, что неизменно накладывает на женщину время: «листва дерева быстро поблекла в Гардах»…

Если верить Сагам, Олав и Ингигерд продолжали питать друг к другу самые нежные чувства и даже были тайными любовниками. («Они любили друг друга тайной любовью», – свидетельствует, например, «Прядь об Эймунде»; «[…] Ему было с Ингигерд лучше, чем со многими другими женщинами […]» – сообщает автор только что процитированной Саги об Олаве.) Говорили также, что они находились в оживленной переписке: «И посылали они друг другу, конунг Олав в Нореге и Ингигерд, многие свои драгоценности и верных людей»[294].

Можно продолжить, что Олаву Святому было по настроению уехать теперь, ок. 1030 г., из Гардарики несмотря на дурные предзнаменования в Норвегию. Включать страсти, слова, стихи в историю – не уменьшает ее правду, во всяком случае. Указывает на ту область, где надо искать начал поступков. Она во всяком случае уж не писаное право.

О значении слова, и именно складного, стихотворного. Эмиграция норвежцев в Исландию (собственно, первая волна эмиграции европейцев в Новый свет) была вызвана скверностями датчан, которые как государственная, вышколенная сила, подобно шведам, намного более машинная, скучная, чем авантюристы и индивидуалисты норвежцы, брала как всегда верх. Опять же это было как пролог будущей гибели Новгорода и эмиграции его населения на крайний Север, в архангельские места. В Исландии независимость кончилась в 1262–1264 гг., она стала частью Норвегии, а в 1380 г. Норвегия объединилась с Данией, т. е. была собственно подчинена датской администрации. Эпоха викингов к тому времени уже совсем кончилась. Но иначе во время, о котором говорит вставка, гл. 23, в большой саге об Олаве Трюггвасоне, который связан с Русью тем, что воспитывался у Владимира Киевского и сделал много для крещения Руси. Вот эта вставка:

Конунг датчан собирался отправиться со всем этим войском [которым он разорил перед этим Норвегию] в Исландию, чтобы отомстить за хулительные стихи, которые все исландцы сочинили о нем. В Исландии был принят закон: о конунге датчан нужно было сочинить по хулительной висе с каждого жителя страны. А причина тому была та, что корабль, принадлежавший исландцам, разбился у берегов Дании, и датчане захватили весь груз как добро, выброшенное морем, и заправлял этим наместник конунга по имени Биргир. О них обоих сочинены хулительные стихи. В них говорилось:

И топча в обличье

Слейпнира угоры

Мёрнировы, Харальд[295]

Весь размяк, вояка,

А бедняга Биргир,

Богам неугодный,

Там – видали люди –

Был его кобылой[296].

Обида конечно уже и в намеке на жеребца и кобылу, но самое острое – это прояснение, нам сейчас тоже конечно неясное, отношений между конунгом и наместником. Важно, на каком уровне, первертивного секса, понимается политика. Мы догадываемся, в каком ключе шла политика завоевателей-норманнов, каким интимным ощущалось скольжение на ладьях по воде, морю, проникновение в устья и заливы, захват золота. Эта безумная, часто самоубийственная дерзость с другой стороны не то что оправдывалась, <но> облегчалась интимностью процесса, движение по морю ощущалось как процесс внутри тела, свой, физиологически родной, и смерть придавала ему обязательную остроту. Какое-то усвоение, втелеснение отношений с этим морем, берегами, фьёрдами, с людьми которые их населяют.

И земля воспринималась как живое тело. Датский конунг будет воевать. Он естественно посылает сначала тайных агентов для разведки реальной силы исландцев. Никакая война без собирания сведений не обходится.

Харальд конунг велел одному колдуну отправиться в чужом обличье в Исландию на разведку и потом ему донести. Тот отправился в обличьи кита. Подплыв к Исландии, он отправился на запад и обогнул страну с севера. Он увидал, что все горы и холмы полны там духами страны, большими и малыми[297].

Киту не удалось выйти на берег четыре раза, его встречали дракон, орел, бык и великан. Они как духи-хранители страны стали гербом Исландской республики. Эти четверо, в той же 33 главе открывает Сага об Олаве Трюггвасоне, были четверо выдающихся исландцев,

[…] Броддхельги в Оружейном Фьорде, Эйольв сын Вальгерд в Островном Фьорде, Торд Ревун в Широком Фьорде, Тородд Годи в Эльвусе[298].

Земля живая, и ее сила духи. Когда такое отношение к земле, к войне, к политике, надо набраться смелости, какого-то разгона, чтобы снова заговорить о праве. Пока права в привычном смысле нет даже на горизонте; или надо переосмыслить это название.