О сословных комиссиях в Пруссии
О сословных комиссиях в Пруссии
{42}
Вопрос о прусских сословных комиссиях в приложениях к №№ 335 и 336 аугсбургской «Allgemeine Zeitung»
Кёльн, 10 декабря. В приложении к № 335 аугсбургской «Allgemeine Zeitung» помещена небезынтересная статья о сословных комиссиях в Пруссии. Так как мы намерены подвергнуть её критике, то с самого же начала должны положить в основу одно простое правило, которое, тем не менее, часто забывается в пылу пристрастной полемики. Рассуждение о каком-нибудь государственном учреждении не есть ещё само это учреждение. Полемика, направленная против такого рассуждения, вовсе не является поэтому полемикой против данного государственного учреждения. Консервативная печать, которая постоянно напоминает о том, что следует-де отвергнуть взгляды оппозиционной печати как всего лишь индивидуальное мнение и искажение действительности, постоянно забывает, что также и она не есть самый объект, а только известное мнение о нём, и что, следовательно, борьба с консервативной печатью не означает непременно борьбу с её объектом. Всякий объект, включаемый – с одобрением или с порицанием – в кругозор печати, тем самым становится литературным объектом и, значит, объектом литературной дискуссии.
Это-то и превращает печать в могучий рычаг культуры и духовного образования народа: печать превращает материальную борьбу в борьбу идейную, борьбу плоти и крови – в борьбу духовную, борьбу потребностей, страстей, эмпирии – в борьбу теории, разума, формы.
Рассматриваемая статья сводит критические соображения, выдвигаемые против института сословных комиссий, к двум главным пунктам: к критике их состава и к критике их назначения.
Мы должны, прежде всего, осудить как основную логическую ошибку то, что сначала разбирается вопрос о составе комиссий, а вопрос о назначении их откладывается до следующей статьи. Состав не может быть чем-либо иным, как внешним механизмом; его руководящей и организующей душой является назначение объекта. Кто взялся бы судить о целесообразности устройства какой-нибудь машины, прежде чем он исследовал и узнал её назначение? Возможно, что пришлось бы критиковать состав комиссий за то именно, что он соответствует своему назначению, – в том случае, если само это назначение не может быть признано истинным; но возможно также, что состав комиссий заслуживает признания потому именно, что он не соответствует своему назначению и выходит за его рамки. Указанный порядок изложения представляет, таким образом, первую ошибку статьи, но это такого рода ошибка, которая делает порочным всё изложение.
Почти всюду, – читаем мы в разбираемой статье, – раздавались с удивительным единодушием жалобы на то, что «право сословного представительства по большей части предоставляется только земельной собственности». В противовес этому указывалось, с одной стороны, на расцвет промышленности, а с другой, «с ещё б?льшим ударением», на интеллигенцию и на «её право участвовать в сословном представительстве».
Если, согласно органическому закону о провинциальных сословных собраниях{43}, – говорится в статье, – земельная собственность была сделана предпосылкой сословного представительства – положение, которое последовательным образом распространилось на сословные комиссии, выделенные из среды провинциальных сословных собраний, – то всё же земельная собственность, хотя она и является общей предпосылкой пользования правом сословного представительства, ни в коем случае не служит единственным масштабом для этого. Но именно на смешении этих двух, по существу различных, принципов основывались, «по большей части, энергичные возражения, раздававшиеся против состава сословных комиссий».
Землевладение представляет все сословия. Это – факт, который признаёт автор статьи, но, добавляет он, не просто землевладение, не абстрактное землевладение, а землевладение плюс некоторые дополнительные обстоятельства, землевладение определённого характера. Землевладение – это общая, но не единственная предпосылка сословного представительства.
Мы вполне согласны с утверждением нашего автора, что дополнительные условия существенно изменяют общий принцип представительства, основанный на землевладении. – Но мы должны в то же время подчеркнуть следующее: противники, считающие даже и общий принцип слишком ограниченным, совершенно не могут быть опровергнуты указанием на то, что нашлись люди, которые этот, ограниченный сам по себе принцип объявили недостаточно ограниченным и сочли поэтому необходимым прибавить к нему ещё дальнейшие, чуждые его существу ограничения. Отвлечёмся от совершенно общих требований безупречной репутации и тридцатилетнего возрастного ценза, причём первое из них, с одной стороны, выражает нечто само собой разумеющееся, а с другой – допускает слишком неопределённые толкования. Укажем на следующие специальные условия:
«1) десятилетнее непрерывное владение землёй; 2) принадлежность к какой-нибудь христианской церкви; 3) владение землёй, которая в прошлом была непосредственно зависимой от императора, – для первого сословия; 4) владение рыцарским поместьем – для второго сословия; 5) должность в магистрате или занятие каким-нибудь бюргерским промыслом – для городского сословия; 6) ведение самостоятельного хозяйства на собственной земле в качестве главного занятия – для четвёртого сословия»{44}.
Эти условия отнюдь не вытекают из сущности землевладения, а представляют собой такие условия, которые, исходя из чуждых этому последнему соображений, ставят ему чуждые границы, суживая его сущность, вместо того чтобы делать её всеобщей.
С точки зрения общего принципа такого представительства, которое обусловлено землевладением, нельзя было бы обнаружить какое-либо различие между еврейским и христианским землевладением, между землевладением адвоката и купца, между десятилетним или только годичным владением. Согласно этому общему принципу, все перечисленные различия не существуют. Следовательно, если мы спросим, чт? же доказал наш автор, то мы можем ответить лишь следующее: он доказал только то, что общее условие землевладения ограничивается специальными условиями, которые не присущи самому землевладению, а связаны с существованием сословных различий.
Автор статьи признаёт это:
«В тесной связи с указанным положением находятся раздающиеся со всех сторон жалобы, что также и при созыве этих сословных комиссий – в противоречии будто бы с нашими теперешними социальными отношениями и с требованиями духа времени – снова извлекают на свет всецело принадлежащие прошлому сословные различия и применяют их в качестве принципа для сословной организации».
Автор не исследует вопроса, не противоречит ли общая предпосылка владения землёй началу сословного представительства, не делает ли она его даже невозможным? Иначе трудно было бы не заметить, что предпосылка, характерная только для крестьянского сословия, не может стать – при последовательном проведении сословного принципа – общей предпосылкой для представительства других сословий, существование которых вовсе не обусловлено землевладением. Ведь принципом сословного представительства может служить только существенное различие между сословиями, – стало быть, этим принципом не может служить что-либо, не связанное с сущностью сословий. Следовательно, если принцип представительства землевладения уничтожается особыми сословными соображениями, то, со своей стороны, принцип сословного представительства уничтожается общим условием землевладения, и ни один из этих принципов не претворяется в жизнь. Автор статьи не исследует далее, выражает ли различие сословий, предполагаемое в разбираемом институте, – если даже принять это различие, – характерные черты сословий прошлого или же сословий настоящего. Вместо этого он рассуждает о сословном различии вообще. Это различие, по его мнению, нельзя искоренить, «как нельзя уничтожить существующее в природе различие элементов и привести всё к хаотическому единству». Нашему автору можно было бы ответить: подобно тому как никому не придёт в голову уничтожить различие элементов природы и привести всё к хаотическому единству, так никто не думает и об искоренении различий сословий; но в то же время от нашего автора можно было бы потребовать, чтобы он занялся более глубоким изучением природы и от первого чувственного восприятия различных элементов поднялся до разумного восприятия органической жизни природы. Вместо призрака хаотического единства перед ним предстал бы дух живого единства. Даже элементы не остаются в состоянии спокойной разъединённости. Они непрерывно превращаются друг в друга, и уж одно это превращение образует первую ступень физической жизни земли, метеорологический процесс, тогда как в живом организме совершенно исчезает всякий след различных элементов как таковых. Различие заключается здесь уже не в раздельном существовании различных элементов, а в живом движении отличных друг от друга функций, которые все одушевлены одной и той же жизнью. Таким образом, само их различие не предшествует в готовом виде этой жизни, а, напротив, само непрестанно вытекает из неё самой и столь же постоянно исчезает и парализуется в ней. Подобно тому как природа не застывает на данных элементах и уже на низшей ступени её жизни обнаруживается, что это различие – простой чувственный феномен, не обладающий духовной истинностью, – подобно этому и государство, это естественное духовное царство, не должно и не может искать и обнаруживать свою истинную сущность в факте чувственного явления. Поэтому наш автор, остановившийся на различии сословий как на последнем, окончательном результате «божественного миропорядка», показывает этим лишь своё поверхностное понимание этого миропорядка.
Но, замечает наш автор,
«надо позаботиться о том, чтобы народ не был приведён в движение как сырая неорганическая масса».
Поэтому
«не может быть и речи о том, должны ли вообще существовать сословия или нет, но лишь о том, насколько и в каком соотношении могут быть призваны к политической деятельности существующие сословия».
Разумеется, дело идёт не о том, в какой мере существуют сословия, а о том, в какой мере они должны продолжать своё существование как сословия, вплоть до высочайшей сферы государственной жизни. Если неразумна была бы попытка привести в движение народ как сырую неорганическую массу, то столь же неразумно рассчитывать, что можно вызвать органическое движение, механически разбив народ на затвердевшие абстрактные составные части и потребовав от этих неорганических, насильственно фиксированных частей самостоятельного движения, которое в этом случае может быть только конвульсивным. Наш автор исходит из того воззрения, что народ – вне некоторых произвольно выхваченных сословных различий – существует в реальном государстве лишь в качестве сырой неорганической массы. Он, следовательно, вовсе не видит самог? организма государственной жизни, а видит только сосуществование разнородных частей, которые государство охватывает поверхностно и механически. Но будем откровенны. Мы не требуем, чтобы в вопросах народного представительства отвлекались от действительно существующих различий. Мы требуем, напротив, чтобы исходили из действительных, созданных и обусловленных внутренним строем государства, различий и чтобы из области государственной жизни не переходили в какие-то фантастические сферы, которые государственная жизнь давно лишила их значения. Бросим же теперь взгляд на всем известную, для всех очевидную реальность прусского государства. Те подлинные сферы, в пределах которых государство становится ареной управления, суда, администрирования, налогового дела, военного обучения, школьного образования и в которых развёртывается всё движение государственной жизни, – это округа, сельские общины, местные правительственные органы, провинциальное управление, воинские части. Но этими сферами не являются четыре категории сословий, которые, напротив, самым пёстрым образом переходят друг в друга в этих высших объединениях и различаются между собой не в самой жизни, а только в официальных документах и реестрах. А те различия, которые по самой своей природе ежеминутно растворяются в единстве целого, – это свободные творения духа прусского государства, а не сырой материал, навязываемый нашему времени слепой естественной необходимостью и процессом разложения прошлого! Они члены, а не части, они движения, а не устойчивые состояния[64], они различия в едином, а не единства в различном. Подобно тому как наш автор не решится утверждать, что, скажем, то большое движение, посредством которого прусское государство ежедневно переходит в постоянную армию и в ландвер, есть движение сырой неорганической массы, – в такой же степени не вправе он сказать это о народном представительстве, основывающемся на аналогичных принципах. Повторяем ещё раз. Мы требуем только, чтобы прусское государство не оборвало своей реальной государственной жизни, не поднявшись до той сферы, в которой должен проявиться сознательный расцвет этой государственной жизни, мы требуем только последовательного и всестороннего развития основополагающих установлений Пруссии, мы требуем, чтобы люди не покидали внезапно почву реальной органической государственной жизни и не погружались снова в нереальные, механические, подчинённые, негосударственные сферы жизни. Мы требуем, чтобы государство не разлагалось в том самом акте, который должен быть высшим актом его внутреннего единения. В следующем очерке мы будем продолжать критику разбираемой статьи.
* * *
Кёльн, 19 декабря. Наш автор, оставаясь верен своей точке зрения, хочет установить,
«насколько могут быть призваны к политической деятельности существующие сословия».
Как уже указано нами, наш автор не исследует того, насколько предполагаемые избирательным законом сословия являются существующими в настоящее время сословиями, насколько вообще в настоящее время существуют сословия; он, наоборот, кладёт в основу своего исследования такой факт, доказательство которого должно было составить главную тему его исследования, и аргументирует дальше следующим образом:
«Назначение комиссий столь ясно выражено как в указах от 21 июня сего года об их образовании, так и в королевском кабинетском указе от 19 августа о созыве их в виде одной центральной комиссии, что никаких сомнений по этому поводу быть не может. По словам вышеупомянутого кабинетского указа, сословный совет отдельных провинций должен быть дополнен элементом единства. Согласно этому, общее назначение сословных комиссий то же, что и провинциальных сословных собраний, – поскольку и комиссии выполняют совещательные функции в публичных делах и особенно в вопросах законодательства; отличительной чертой их деятельности является только её централизованный характер. Поэтому те, которые высказывали сомнения относительно состава сословных комиссий, должны были бы показать, имеются ли, при объединении их в одну центральную комиссию, основания, в силу которых образующие их элементы не могут соответствовать назначению их центральной деятельности. Вместо попытки дать такое доказательство ограничивались простым уверением, что состав сословных комиссий (образованных по тому же принципу, что и провинциальные сословные собрания) достаточен, пожалуй, для обсуждения второстепенных вопросов провинциального масштаба, но что он недостаточен для сословной деятельности в общегосударственном масштабе. В противоречии с этим высказываются упомянутые жалобы, которые, – в том случае, если бы они были обоснованы, – можно было бы распространить и на провинциальные сословные собрания».
Мы уже с самого начала отмечали, что нелогично исследовать вопрос о целесообразности состава сословных комиссий, прежде чем дана критика их назначения. Это-то и привело к тому, что наш автор втихомолку предположил целесообразность «назначения», чтобы вывести из неё целесообразность «состава». Он говорит нам, что назначение комиссии отличается полной ясностью!
Если даже допустить ясность, т.е. формальную правильность «назначения», то разве этим хоть в малейшей степени затрагивается вопрос о содержании его, об истинности этого содержания? Комиссии, говорит наш автор, отличаются от «провинциальных сословных собраний» только своей «централизацией». Остаётся только показать, «имеются ли, при объединении их в одну центральную комиссию, основания, в силу которых образующие их элементы не могут соответствовать назначению их центральной деятельности». Мы должны отвергнуть это требование как нелогичное. Дело не в том, имеются ли при объединении представителей провинциальных сословий в одну центральную комиссию основания, в силу которых образующие сословные комиссии элементы не могут соответствовать назначению центральной деятельности. Дело, наоборот, в том, насколько в самих элементах, образующих провинциальные сословные собрания, имеются основания, парализующие подлинное объединение их в одну действительную центральную комиссию, т.е. парализующие и подлинно центральную деятельность. Не бывает, чтобы объединение делало невозможными образующие его элементы, но образующие элементы могут сделать невозможным объединение. Но если предположить действительное объединение, подлинную централизацию, то вопрос о возможности центральной деятельности теряет всякий смысл, ибо центральная деятельность есть только проявление, следствие, жизнедеятельность подлинной централизации. Центральная комиссия по самой своей природе включает в себя центральную деятельность. Как же доказывает наш автор, что провинциальные сословные собрания представляют собой элементы, пригодные для образования центральных комиссий? Как он доказывает, следовательно, реальное, а не иллюзорное существование центральной комиссии?
Он говорит:
«В том случае, если бы они» (жалобы по поводу состава комиссий) «были обоснованы, их можно было бы распространить и на провинциальные сословные собрания».
Разумеется, – ведь как раз о том и идёт речь, что эти элементы не годятся для централизованного целого. Не думает же наш автор, будто он опровергает своих противников тем, что он только уясняет самому себе и формулирует их возражения?
Вместо того чтобы довольствоваться указанием, что жалобы по поводу состава сословных комиссий распространяются и на состав провинциальных сословных собраний, автор статьи должен был, наоборот, доказать, в какой мере возражения против провинциальных сословных собраний не могут быть распространены на сословные комиссии. Он не должен был задавать себе вопрос, в силу чего сословные комиссии не соответствуют центральной деятельности, а должен был задать себе вопрос, в силу чего они могут стать способными для центральной деятельности. На страницах нашей газеты уже подробно было показано на конкретных примерах, как мало призваны провинциальные сословные собрания для участия в законодательной работе (в чём бы она ни выражалась: в подаче совета или в содействии, что представляет различие во власти, но не в способности этих сословных собраний). К этому присоединяется ещё и то, что комиссии образуются не провинциальными ландтагами как юридическими лицами, а ландтагами, распавшимися на свои механические части. Не ландтаг выбирает своих депутатов в комиссию, а различные, изолированные части ландтага, каждая сама по себе, выбирают в комиссию своих депутатов. Эти выборы основываются, таким образом, на механическом разложении организма ландтага на его составные части, основываются на itio in partes[65]. Это и сделало возможным, что в комиссиях представлено не большинство ландтага, а меньшинство его. Так, какой-нибудь депутат от дворянства может иметь за собой большинство депутатов своего сословия, но не иметь большинства всего ландтага, ибо большинство ландтага может ведь получиться, например, в результате присоединения меньшинства дворянских сословных представителей к сословию горожан или крестьян. Следовательно, возражения, выдвигаемые против состава ландтага, не просто распространяются на комиссии, а обрушиваются на них с двойной силой, ибо здесь отдельное сословие изъято из-под влияния целого и вновь втиснуто в свои особые рамки. Но мы оставляем и это в стороне.
Мы исходим из факта, который, несомненно, призн?ет и наш автор. Мы предполагаем, что состав провинциальных сословных собраний вполне соответствует их назначению, т.е. назначению представлять свои особые провинциальные интересы с точки зрения своих особых сословных интересов. Этот характер ландтага отразится на характере каждого его действия, а значит и на характере выборов в комиссии, следовательно и на характере самих депутатов комиссий, ибо ландтаг, соответствующий своему назначению, конечно, останется верен этому назначению в важнейшем своём действии, которое состоит в том, что он сам выбирает представителей. Но какой же новый элемент внезапно превращает представителей провинциальных интересов в представителей общегосударственных интересов и придаёт их особой деятельности характер всеобщей деятельности? Очевидно, этим элементом является только общее место их пребывания. Но неужели абстрактное пространство само по себе способно придать новый характер человеку, имеющему вполне определённый характер, и химически разложить его духовное существо? Мы стали бы на точку зрения крайнего материалистического механизма, если бы допустили, что пространство само по себе обладает такой организующей душой, тем более, что существующее обособление сословий признано и представлено также и пространственно в собрании комиссий.
Мы должны после всего изложенного признать все дальнейшие доводы, которыми наш автор хочет оправдать состав комиссий, только попытками оправдать состав провинциальных сословных собраний.
* * *
Кёльн, 30 декабря. Панегирист сословных комиссий в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» защищает, как мы показали в предыдущей статье, не состав сословных комиссий, а состав провинциальных ландтагов.
Ему кажется «странным, что в интеллигенции видят особый, наряду с промышленностью и земельной собственностью, элемент, нуждающийся в сословном представительстве». Мы рады, что можем хоть один раз согласиться с нашим автором и ограничиться не опровержением, а разъяснением его слов. Чт? представляется ему странным в поползновениях интеллигенции? Считает ли он, что интеллигенция вовсе не есть элемент сословного представительства, или же разбираемую статью можно было бы понять в том смысле, что интеллигенция не есть особый элемент? Но сословное представительство знает только особые элементы, существующие рядом друг с другом. Следовательно, то, чт? не есть особый элемент, не является и элементом сословного представительства. Разбираемая статья совершенно правильно изображает дело так, что интеллигентность участвует в сословном представительстве как «всеобщее свойство наделённых интеллектом существ», значит не как особое свойство сословных представителей, ибо свойство, которое обще мне со всеми людьми и которым я обладаю в одинаковой со всеми степени, не образует ни моего характера, ни моего преимущества, ни моего особого существа. В собрании естествоиспытателей недостаточно обладать «общим свойством» наделённого интеллектом существа, но в собрании сословных представителей достаточно обладать интеллигентностью как общим свойством, достаточно принадлежать к естественно-историческому роду «наделённых интеллектом существ».
Член сословного представительства должен обладать интеллигентностью как общим человеческим свойством, но человек не должен обладать интеллигентностью как особым сословным свойством; иначе говоря, интеллигентность не делает человека членом сословного представительства, она только делает члена сословного представительства человеком. Наш автор согласится с тем, что интеллигентности этим не уделяется особого места в ландтаге. Всякое газетное объявление – это факт интеллигентности[66]. Но кто решился бы на основании этого утверждать, что объявления представляют литературу? Земля не может говорить, может говорить лишь владелец земли. Поэтому земля, чтобы заговорить о своих правах, должна выступить в интеллигентной форме; желания, интересы сами не говорят, говорит только человек; но разве земля, интерес, желание выходят за присущие им рамки в результате того, что они заявляют о своих правах устами человеческого существа, устами существа, наделённого интеллектом? Дело идёт не просто о форме интеллигентности, а о содержании её. Если интеллигентность вовсе не нуждается – в чём мы охотно соглашаемся с нашим автором – в сословном представительстве, а нуждается как раз в несословном представительстве, то сословное представительство, наоборот, нуждается в интеллигентности, но в очень ограниченной интеллигентности, – подобно тому как каждому человеку нужно столько ума, сколько его требуется для проведения в жизнь своих намерений и интересов, чт?, однако, вовсе не означает, что намерения и интересы человека становятся намерениями и интересами «ума».
Утилитарная интеллигентность, борющаяся за свой домашний очаг, отличается, конечно, от свободной интеллигентности, защищающей, в ущерб своему очагу, правое дело. Интеллигентность, которая служит какой-либо одной определённой цели, какой-либо одной определённой вещи, в корне отлична от той интеллигентности, которая властвует над всякой вещью и подчиняется только себе самой.
Итак, наш автор желает только сказать: интеллигентность вовсе не есть сословное свойство; он не задаёт себе вопроса, представляет ли сословность свойство интеллигентности! Он утешает себя тем, что интеллигентность – общее свойство сословности, но отказывает нам в утешительном доказательстве того, что сословность – это особое свойство интеллигентности!
Наш автор вполне последователен – не только с точки зрения своих принципов, но и с точки зрения принципов сословного представительства, – когда он превращает вопрос о праве представительства «интеллигенции» в ландтагах в вопрос о праве представительства ученых сословий, сословий, которые монополизировали интеллигентность, в вопрос о праве интеллигенции, ставшей сословной. Наш автор прав, поскольку, при наличии сословного представительства, речь может идти лишь об интеллигенции, ставшей сословной, но он неправ, отрицая право учёных сословий на представительство, ибо там, где господствует сословный принцип, должны быть представлены все сословия. Он ошибается, когда исключает духовных лиц, учителей, а также учёных, не занимающих официальных должностей, и даже вообще не ставит вопроса относительно адвокатов, врачей и пр.; полное же непонимание существа сословного представительства он обнаруживает тогда, когда на одну доску с упомянутыми выше учёными сословиями ставит относящихся к правительству «государственных служащих». В сословном государстве правительственные чиновники являются представителями государственных интересов как таковых и, следовательно, враждебно противостоят представителям сословных частных интересов. Если присутствие правительственных чиновников в народном представительстве не содержит в себе противоречия, то оно является противоречием в сословном представительстве.
Разбираемая статья пытается далее доказать, что земельная собственность представлена во французской и в английской конституциях не в меньшей степени, если даже не в большей, чем в прусском сословном строе. Если бы это и было верно, то разве тот или иной недостаток перестаёт быть в Пруссии недостатком оттого, что он существует также в Англии и Франции? Мы не станем подробно доказывать, что это сравнение совершенно ошибочно уже по одному тому, что французские и английские депутаты избираются не как представители землевладения, а как народные представители; что же касается особых интересов, то, например, какой-нибудь Фульд остаётся представителем промышленности несмотря на то, что он платит в каком-нибудь уголке Франции сравнительно ничтожный земельный налог. Мы не намерены повторять то, на что мы уже указывали в нашей первой статье, а именно, что принцип сословного представительства уничтожает принцип представительства землевладения и, в свою очередь, сам уничтожается им, и что, следовательно, не получается ни действительного представительства землевладения, ни действительного представительства сословий, а только непоследовательная амальгама обоих этих принципов. Мы, далее, не будем останавливаться на основной ошибке самого сравнения, которая состоит в том, что выхватываются различные цифры для Англии, Франции и Пруссии, без какой бы то ни было необходимой связи с различными отношениями, существующими в этих странах. Мы подчёркиваем только один пункт, а именно: во Франции и в Англии принимается в расчёт, чт? даёт государству земельная собственность и какие налоги платит владелец её, между тем как, наоборот, в Пруссии учитывается, – например, для большинства рыцарских поместий и медиатизированных владений{45}, – насколько они свободны от государственных повинностей и независимы в своём частном пользовании. Во Франции и в Англии, – системам которых мы, впрочем, отнюдь не симпатизируем, – право представительства вытекает не из того, чт? имеет субъект, а из того, чт? он имеет в интересах государства, не из владения, а как бы из государственной функции, выполняемой владением.
Автор пытается, далее, доказать, что крупная земельная собственность представлена соразмерно с мелкой земельной собственностью. По этому вопросу, а также по затронутому выше пункту, мы отсылаем к сочинению «О сословном представительстве в Пруссии» (Штутгарт и Тюбинген, издательство Котты) и к сочинению Людвига Буля о прусских провинциальных сословных собраниях. Но, – оставляя в стороне различие между крупной и мелкой земельной собственностью, – следующие примеры могут наглядно показать, как неправильно распределено представительство. Земельная собственность города Берлина оценивается в 100 миллионов талеров, а площадь рыцарских поместий Бранденбургской марки только в 90 миллионов талеров, между тем Берлин посылает трёх депутатов, а владельцы упомянутых поместий выбирают из своей среды 20 депутатов. Даже между городами распределение не проведено в строгом соответствии с размерами землевладения. Потсдам посылает в ландтаг одного депутата, хотя стоимость земельных участков Потсдама вряд ли достигает десятой части стоимости земельных участков Берлина. В Потсдаме один депутат приходится на 30.000 жителей, а в Берлине – на 100.000. Ещё более резкий контраст получается, если сравнить со столицей мелкие города, которым предоставлено было, в силу исторических причин, право вирильного голоса{46}.
Чтобы правильно определить, кроме того, соотношение между представительством интеллигенции и сословным представительством земельной собственности, мы вернёмся ещё раз к классическому основному положению, к правильно отмеченному нашим автором странному явлению, что «в интеллигенции видят особый, наряду с промышленностью и земельной собственностью, элемент, нуждающийся в сословном представительстве».
Автор поступает правильно, когда он ищет корень провинциальных сословных собраний не в государственной необходимости и когда видит в них не государственную потребность, а потребность особых интересов, противостоящую государству. Не органическим разумом государства, а голой потребностью частных интересов создан сословный строй; интеллигентность же не есть ищущий удовлетворения эгоистический интерес, это – всеобщий интерес. Следовательно, представительство интеллигенции в сословном собрании есть противоречивое, бессмысленное требование. Мы, впрочем, обратим внимание нашего автора на те последствия, которые вытекают из того, что слепая потребность принимается за принцип народного представительства. Эти последствия столь неизбежны, что автор на мгновение сам пугается их и отвергает не только определённые требования со стороны представительства особых интересов, но отвергает также и требование самого этого представительства.
В самом деле: или потребность действительна, и тогда недействительно государство, так как оно сохраняет особые элементы, которые не находят в нём надлежащего удовлетворения своих интересов и вынуждены поэтому конституироваться рядом с ним в особую организацию, вступающую с ним в договорные отношения, – или же потребность получает в государстве своё действительное удовлетворение, и, значит, представительство её, противостоящее государству, иллюзорно или опасно. Автор на одно мгновение становится на точку зрения иллюзорности. По поводу промышленности он замечает, что если бы даже она не была достаточно представлена в ландтагах, то у неё остаётся ещё немало путей, чтобы добиваться признания своих интересов в государстве и перед правительством. Он утверждает, следовательно, что сословное представительство, представительство по принципу слепой потребности – иллюзия, ибо сама эта потребность иллюзорна. Действительно, то, что сказано о промышленном сословии, относится ко всем сословиям; к сословию же земельных собственников это относится ещё в большей степени чем к промышленности, так как это сословие представлено в таких вполне сложившихся государственных органах, как ландрат, окружные сословные собрания и т.д.
Из всего сказанного само собой следует, что мы совсем не можем присоединиться к хору недовольных тем, что функции, предоставляемые комиссиям, подверглись ограничению; наоборот, мы готовы решительно протестовать против всякого расширения этих функций, считая, что такое расширение противоречит интересам государства. Превратной является также точка зрения либерализма, мечтающего о представительстве интеллигенции в ландтаге. Интеллигентность не только не есть особый элемент представительства, она вообще не элемент, она – принцип, который не может принимать участия ни в какой организации, составленной из элементов, – она может лишь создать из самой себя некоторое расчленение. Об интеллигентности речь может идти не как о части, входящей в состав целого, а как об организующем начале. Дело идёт здесь не о дополнении, а о противоположении. Вопрос ставится так: «представительство интеллигентности» или же «представительство сословности»? Вопрос в том, должны ли особые интересы представлять политическую интеллигентность или же политическая интеллигентность должна представлять особые интересы. Политическая интеллигентность будет, например, регулировать земельную собственность согласно государственным принципам, а не государственные принципы – согласно земельной собственности; она будет принимать в расчёт земельную собственность не по её частному эгоизму, а по её государственной природе; она будет определять сущность целого не по этой особой сущности, а, наоборот, эту особую сущность будет определять в соответствии с целым. Наоборот, земельная собственность как принцип представительства сообразуется не с интеллигентностью, а сообразует интеллигентность с собой, будучи похожей в этом отношении на часовщика, который хотел бы не часы поставить по солнцу, а солнце поставить по своим часам. Вопрос резюмируется в немногих словах: кто кого должен подвергнуть критике, кто кого должен подчинить себе – земельная собственность политическую интеллигентность или же политическая интеллигентность земельную собственность?
Для интеллигентности нет ничего внешнего, ибо она есть внутреннее определяющее начало всего, между тем как, наоборот, для какого-нибудь определённого элемента (например, для земельной собственности) всё, чт? не есть он сам, является чем-то внешним. Поэтому не только состав ландтага, но и его действия механичны, ибо он должен относиться ко всякого рода всеобщим интересам, и даже к отличным от него особым интересам, как к чему-то постороннему, чуждому. Всё особое – например, земельная собственность – само по себе является ограниченным. Следовательно, особое, как нечто ограниченное, должно подчиняться стоящей над ним всеобщей силе, но невозможно, чтобы оно подчинило себе эту всеобщую силу и приспособило её к своим потребностям.
Ландтаги, в силу своего специфического состава, представляют собой не что иное, как объединение особых интересов, имеющих привилегию противопоставлять государству то, что ограничивает их как нечто особое; они являются, стало быть, узаконенной самоорганизацией негосударственных элементов в государстве. Следовательно, по своему существу они враждебно настроены против государства, ибо особое, в своей изолированной деятельности, всегда враг целого, так как именно это целое даёт ему чувствовать, как ничтожно особое в силу своей ограниченности.
Если бы это превращение особых интересов в нечто политически самостоятельное было государственной необходимостью, то это было бы только проявлением внутренней болезни государства, подобно тому как нездоровое состояние организма, по естественным законам, неизбежно проявляется в болезненных наростах. Нужно было бы принять одно из двух: либо признать, что особые интересы, отрываясь и отчуждаясь от политического духа государства, стремятся ограничить государство, либо же признать, что государство концентрируется только в правительстве и, в виде компенсации, предоставляет ограниченному народному духу лишь некоторую сферу деятельности как отдушину для его особых интересов. Можно было бы, наконец, объединить обе эти точки зрения. Следовательно, для того чтобы требование представительства интеллигенции имело смысл, мы должны толковать его как требование сознательного представительства народной интеллигентности, которая отнюдь не пытается противопоставлять отдельные потребности государству, но для которой высшая потребность заключается в том, чтобы претворить в жизнь самую сущность государства, рассматриваемого притом как её собственное деяние, как её собственное государство. Быть представляемым – это вообще нечто страдательное; только материальное, бездушное, несамостоятельное, беззащитное нуждается в представительстве; но ни один элемент государства не должен быть материальным, бездушным, несамостоятельным, беззащитным. Представительство должно рассматриваться не как представительство некоей особой вещи, которая не есть сам народ, а как самопредставительство народа, как такая государственная деятельность, которая, не будучи единственной, исключительной государственной деятельностью народа, отличается от прочих проявлений его государственной жизни только всеобщностью своего содержания. Представительство нельзя рассматривать как уступку, которая делается беззащитной слабости, бессилию, а, напротив, как уверенную в себе жизнедеятельность высочайшей силы. В истинном государстве нет места такой земельной собственности, такой промышленности, такой материальной сфере, которые, в этом своём качестве грубых материальных элементов, вступают в соглашение с государством; в нём существуют только духовные силы; и только в своём государственном воскресении, в своём политическом возрождении естественные силы получают право голоса в государстве. Государство пронизывает всю природу духовными нитями, и в каждой его точке с необходимостью обнаруживается, что господствующим началом является не материя, а форма, не природа вне государства, а природа государства, не лишённый свободы предмет, а свободный человек.
• • •
Написано К. Марксом 10, 19 и 30 декабря 1842 г.
Напечатано в «Rheinische Zeitung» №№ 345, 354 и 365; 11, 20 и 31 декабря 1842 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого