Энгельс – Ф. Греберу

Энгельс – Ф. Греберу

[Бремен], 9 декабря [1839 г.] – 5 февраля [1840 г.]

9 декабря. Дражайший, только что получил твоё письмо; удивительно, как долго приходится ждать от вас, ребята, известий. Из Берлина, со времени твоего и хёйзеровского письма из Эльберфельда, не слышно ничего. От злости можно стать чёртом, если бы только было доказано его существование. Но твоё письмо прибыло, и это хорошо.

По твоему примеру я оставляю теологию на конец, чтобы достойно увенчать пирамиду моего письма. Я усиленно занимаюсь литературными работами; получив от Гуцкова заверение, что ему желательно моё сотрудничество, я ему послал статью о К. Беке; кроме того, я пишу много стихов, которые, однако, нуждаются в тщательной отделке, и работаю над различными прозаическими вещами для выработки стиля. Позавчера я написал «Бременскую любовную историю», вчера – «Евреев в Бремене», завтра я думаю написать статьи «Новейшая литература в Бремене» и «Ученик» (имеется в виду конторский ученик) или что-нибудь в этом роде. За две недели можно, при наличии хорошего настроения, свободно настрочить пять листов, затем отшлифовать стиль, вставить там и сям для разнообразия стихи и издать под названием «Бременские вечера». Мой издатель in spe пришёл ко мне вчера, я ему прочёл «Odysseus Redivivus», который его привёл в необычайный восторг; он намерен взять первый роман моего изготовления, а вчера хотел во что бы то ни стало заполучить томик стихов. Но их, к сожалению, недостаточно, и к тому же – цензура! Кто пропустит «Одиссея»? Впрочем, я не смущаюсь мыслью о цензуре и пишу свободно; пусть потом она вычёркивает сколько душе угодно, сам я не хочу совершать детоубийство над собственными мыслями. Подобные вычёркивания со стороны цензуры всегда неприятны, но и почётны; автор, доживший до 30 лет или написавший три книги, не придя в столкновение с цензурой, ничего не стоит; покрытые шрамами воины – наилучшие. По книге должно быть заметно, что она выдержала борьбу с цензором. Впрочем, гамбургская цензура либеральна; моя последняя статья в «Telegraph» о немецких народных книгах[159] содержит несколько весьма едких саркастических замечаний по адресу Союзного сейма и прусской цензуры, но в ней не зачёркнуто ни одной буквы.

11 декабря. – О, Фриц! Уже много лет я не был так ленив, как в эту минуту. Ага, меня осенила мысль: я знаю, чего мне не хватает!

12 декабря. – Что за ослы – то бишь хорошие люди – эти бременцы! При теперешней непогоде на всех улицах страшно скользко, и вот они посыпали песком место перед магистратским винным погребом, чтобы пьяницы не падали.

Нарисованный здесь рядом парень страдает мировой скорбью; он посетил Г. Гейне в Париже и заразился от него; затем он отправился к Теодору Мундту и перенял у него некоторые фразы, без которых никак не обойтись одержимым мировой скорбью. С того времени он заметно похудел и собирается написать книгу о том, что мировая скорбь есть единственное верное средство против ожирения.

20 января [1840 г.]. Я не хотел тебе писать, пока не выяснится вопрос, остаюсь ли я здесь или уезжаю. Теперь, наконец, я могу сообщить тебе, что пока ещё остаюсь здесь.

21-го. Признаюсь тебе, что у меня нет особой охоты продолжать теологический диспут. В этих спорах плохо понимаешь друг друга; когда отвечаешь, то давно уже успеваешь забыть свои ipsissima verba[160], о которых идёт речь, и, таким образом, не приходишь ни к какому результату. Более основательное рассмотрение вопроса потребовало бы гораздо больше места, и часто я не взялся бы в новом письме подписаться под утверждением какого-нибудь предыдущего письма, ибо это утверждение слишком тесно примыкало к той категории взглядов, от которых за это время я уже успел освободиться. Благодаря Штраусу я нахожусь теперь на прямом пути к гегельянству. Таким закоренелым гегельянцем, как Хинрикс и др., я, правда, не стану, но я должен впитать в себя весьма существенные элементы этой грандиозной системы. Гегелевская идея бога стала уже моей идеей, и я, таким образом, вступаю в ряды «современных пантеистов», как выражаются Лео и Хенгстенберг, отлично зная, что уже само слово пантеизм вызывает страшный испуг у неспособных мыслить пасторов. Меня сегодня днём здорово позабавила длиннейшая проповедь «Evangelische Kirchenzeitung» против пиетизма Мерклина. Добрейшая «Kirchenzeitung» не только находит в высшей степени странным, что её зачисляют в лагерь пиетистов, но она обнаруживает ещё и другие курьёзные вещи. Помимо того, что современный пантеизм, т.е. Гегель, встречается уже у китайцев и парсов, он ярко выражен в секте либертинов, с которой боролся Кальвин^{118}. Это открытие действительно необыкновенно оригинально. Но ещё оригинальнее доказательство его. Немало требуется труда, чтобы распознать Гегеля в том, чт? «Kirchenzeitung» выдаёт за его взгляды, а тут ещё притянутое за волосы сходство с каким-то весьма неопределённо выраженным тезисом Кальвина о либертинах. Доказательство было необычайно забавным. «Bremer Kirchenbote» выражается ещё лучше и говорит, что Гегель отрицает истину истории! Поразительно, какая получается иногда чепуха, когда силятся представить противной христианству философию, которая лежит на пути и которую никак нельзя обойти. Люди, знающие Гегеля только понаслышке и читавшие лишь примечания к «Гегелингам» Лео, хотят разрушить систему, которая вылита как бы из одного куска и не нуждается ни в каких скрепах, чтобы держаться в целости. – Этому письму страшно не везёт. Бог ведает почему, как только я сажусь за него, начинается какая-то чертовщина – я всякий раз получаю конторскую работу.

Это – две марионетки, у которых против моей воли такой деревянный вид. Если бы не это, они были бы людьми.

Читал ли ты «Характеристики и критические статьи» Штрауса? Постарайся раздобыть их, статьи там все замечательные. Статья о Шлейермахере и Даубе – шедевр. В статьях о вюртембергских одержимых – масса психологических наблюдений. Так же интересны прочие теологические и эстетические статьи. – Кроме того, я штудирую «Философию истории» Гегеля – грандиозное произведение; каждый вечер я обязательно читаю её, и её титанические идеи страшно захватывают меня. – Недавно газета Толука, «Literarischer Anzeiger» – эта старая сплетница – задала по своей глупости вопрос: почему «современный пантеизм» не породил лирической поэзии, которую, однако, породил древнеперсидский и т.д.? Газете остаётся только подождать, пока я и ещё некоторые другие лица проникнутся этим пантеизмом, тогда появится и лирическая поэзия. Замечательно, впрочем, что «Literarischer Anzeiger» признаёт Дауба и осуждает спекулятивную философию. Как будто и Дауб не признавал принципа Гегеля, что человечество и божество по существу тождественны. Вот отвратительная поверхностность; их мало тревожит то, что Штраус и Дауб в основном согласны между собой, но если Штраус не верит в брак в Кане, а Дауб всё же верит, то одного возносят до небес, а другого считают кандидатом в геенну огненную. Освальд Марбах, издатель народных книг, – самая путаная голова среди людей, и в особенности (cum – tum[161]) среди гегельянцев. Я совершенно не понимаю, как духовное чадо Гегеля может сказать:

И бренная земля к небесному причастна;

Бог воплощён во мне – я ощущаю ясно,

ибо Гегель очень резко отличает целое от несовершенного единичного. – Гегелю никто не повредил больше, чем его собственные ученики; только немногие, как Ганс, Розенкранц, Руге и т.д., достойны его. Но какой-нибудь Освальд Марбах – это non plus ultra[162] всех путаников. Какая замечательная личность! – Господин пастор Маллет назвал в газете «Bremer Kirchenbote» систему Гегеля «бессвязной речью». Будь это верно, самому пастору пришлось бы плохо; распадись эти огромные плиты, эти гранитные мысли, то какой-нибудь отдельный кусок этой циклопической постройки мог бы раздавить не только господина пастора Маллета, но и весь Бремен. Свались, например, на шею какого-нибудь бременского пастора со всей своей силой мысль, что всемирная история есть развитие понятия свободы, – как бы он взвыл!

1 февраля. Сегодня письмо должно во что бы то ни стало уйти, будь, что будет.

Русские начинают становиться наивными; они уверяют, будто война с черкесами не стоила даже стольких человеческих жертв, сколько стоила какая-нибудь одна небольшая наполеоновская битва. Подобной наивности я не ожидал от такого варвара, как Николай.

Берлинцы, как я слышу, страшно злы на меня. В письмах к ним я немного разделал Толука и Неандера и не поместил Ранке среди superos[163], и это их взбесило. К тому же, я написал Хёйзеру всякого рода ерунду о Бетховене. – Я прочёл очень милую комедию Грильпарцера из Вены «Горе тому, кто лжёт»; она значительно выше всей той дребедени, которая именуется в наше время комедией. Там и сям даёт себя чувствовать благородный, свободный дух, придавленный невыносимым бременем австрийской цензуры. Ясно видишь, каких усилий стоит автору изобразить аристократа-дворянина так, чтобы не шокировать цензора-дворянина. О tempores, o moria, Donner und Doria[164], сегодня пятое февраля, стыдно, что я так ленив, but I cannot help it[165], бог свидетель, я ничего теперь не делаю. У меня начато много статей, но они не подвигаются вперёд, а когда вечером я хочу писать стихи, то всегда оказывается, что после обильной еды я уж не могу бороться со сном. – Этим летом я с огромным удовольствием совершил бы путешествие в Данию, Гольштинию, Ютландию, Зеландию, Рюген. Я постараюсь, чтобы мой старик прислал мне братишку, я захвачу его с собой. Я жажду повидать море; а какие интересные путевые заметки могли бы получиться! Их можно было бы издать вместе с несколькими стихотворениями. Теперь такая чудесная погода, а я не могу выйти; мне страшно хочется этого, вот несчастье!

Это – толстый сахарный маклер, который только что вышел из дому и у которого привычка говорить: «по моему по мнению». Когда он беседует с кем-нибудь на бирже, то уходя неизменно говорит: «будете здоровы!». Его зовут Иог. Г. Бергман.

Здесь есть трогательные типы. Я тебе сейчас нарисую другую картинку из жизни:

Этот старикан каждое утро напивается, и тогда он становится перед своей дверью и кричит, ударяя себя в грудь: «Ick bin Borger!»[166]; т.е. благодарю тебя, господи, что я не таков, как прочие – ганноверцы, ольденбуржцы или даже французы, что я бременский Borger t?gen b?ren[167] – дитя Бремена!

Выражение лица у здешних старух всех сословий поистине отвратительное. Особенно у той, что направо, курносой, выражение лица чисто бременское.

Речь епископа Эйлерта на орденском празднестве отличается одним существенным достоинством; теперь всякий знает, чт? следует думать о короле, и его клятвопреступление получило официальное подтверждение. Тот самый король, который anno 1815[168], когда его обуял страх, в кабинетском указе обещал дать конституцию своим подданным, если они выведут его из затруднительного положения, этот самый дрянной, мерзкий, проклятый богом король возвещает теперь через Эйлерта, что никто не получит от него конституции, ибо «все за одного и один за всех – государственный принцип Пруссии» и «никто не чинит нового платья старой заплатой». Знаешь ли ты, почему в Пруссии запрещён четвертый том Роттека^{119}? Потому что там сказано, что наш высочайший сопляк из Берлина в 1814 г. признал испанскую конституцию 1812 г. и всё-таки в 1823 г. послал французов в Испанию, чтобы уничтожить эту конституцию и возвратить испанцам благородный дар: инквизицию и пытку. В 1826 г. в Валенсии был сожжён инквизицией Риполль, и его кровь вместе с кровью 23-х тысяч благородных испанцев, замученных в тюрьмах за либеральные и еретические воззрения, лежит на совести Фридриха-Вильгельма III прусского «Справедливого». Я ненавижу его так, как кроме него ненавижу, может быть, только ещё двоих или троих; я смертельно ненавижу его; и если бы я не презирал до такой степени этого подлеца, то ненавидел бы его ещё больше. Наполеон был ангелом по сравнению с ним, а король ганноверский – бог, если наш король – человек. Нет времени, более изобилующего преступлениями королей, чем время с 1816 по 1830 год; почти каждый государь, царствовавший тогда, заслужил смертную казнь. Благочестивый Карл X, коварный Фердинанд VII испанский, Франц австрийский – этот автомат, способный только на то, чтобы подписывать смертные приговоры и всюду видеть карбонариев; дон Мигель, который подлостью своей превосходит всех «героев» французской революции вместе взятых и которого, однако, признали с радостью Пруссия, Россия и Австрия, когда он купался в крови лучших португальцев; и отцеубийца Александр российский, так же как и его достойный брат Николай, о чудовищных злодеяниях которых излишне было бы говорить, – о, я мог бы рассказать тебе интересные истории на тему о любви государей к своим подданным. От государя я жду чего-либо хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощёчин, которые он получил от народа, и когда стёкла в его дворце выбиты революцией. Будь здоров.

Твой

Фридрих Энгельс