3.5 Духовность мучеников
3.5 Духовность мучеников
Понятие «мученик» (martyr) восходит к греческому глаголу martyrein, что означает «свидетельствовать». В таком случае «мученик-свидетель» есть тот, кто своей жизнью свидетельствует о Царстве Божьем, противостоя той власти, которая отрицает это притязание. В исламе «шахид» тоже означает «свидетель». В иудаистской духовности свидетельствование описывается выражением киддуш ха-шэм: «освящение Имени [Всевышнего]». Но мы говорим «мученик», имея в виду публичное свидетельство: всегда находились люди, которые своей кровью свидетельствовали о безусловной власти Бога.
Киддуш ха-шэм в эллинистический период. Во времена Даниила, когда эллинистические правители использовали в качестве политического средства синкретизм, благочестивым израильтянам впервые пришлось свидетельствовать о безусловной власти Бога. Филипп Македонский развил идею единого царства с единой культурой и единой религией. Еврейский народ противостоял этой идее. При Антиохе IV (175–164 гг. до н. э.) это превратилось в открытую конфронтацию: «Царь Антиох написал всему царству своему, чтобы все были одним народом и чтобы каждый оставил свой закон» (1 Макк 1:41–42). Конкретно это означало принятие языческих идолов, отказ от субботы и от обрезания, приношение нечистых жертв и принятие в пищу свинины (1 Макк 1:45–49). «А если кто не сделает по слову царя, да будет предан смерти» (1 Макк 1:50). «Книги Закона» сжигались, и даже просто иметь Писание было смертельно опасно (1 Макк 1:56–57). Казнили женщин и детей; уничтожали целые семьи (1 Макк 1:60, 61, см. также 2 Макк 6:9-12).
Церковь мучеников. Первые три века христианства были отмечены мученичеством («кровным свидетельством»): Иисуса из Назарета, бескомпромиссно возвещавшего власть Бога, Стефана (Деян 6:8–7:60; 8:1–3; 9:1–2) и Иакова (Деян 12:1-11); многие, кто следовал им во времена гонений на христиан — гонений, которые в первые два века носили еще случайный и локальный характер, но приняли характер систематический и всеобщий в III столетии, особенно при Деции, Валериане и Диоклетиане (ок. 250–325 гг. н. э.). Безусловная власть Бога столкнулась с властью императора, претендовавшего на божественность. В христианских общинах, которые были в то время еще небольшими и юными, эти жестокие репрессии оставили глубокие раны. Но как раз эти раны служили тому, чтобы неизгладимо запечатлеть безусловную власть Бога в самом сердце Римской империи. Поэтому неудивительно, что духовность мучеников составляет самую основу христианской духовности [956] .
Мученичество-свидетельство в шиитском исламе. В шиитском исламе прообраз всех мучеников — Хусейн*, внук Мухаммада и третий имам [957] . В 680 году Хусейн, вместе со своими близкими и друзьями, был убит вблизи Кербелы** Иазидом, вторым омейядским халифом ислама. Йазид требовал абсолютного подчинения своему тираническому режиму. Хусейн отказался. Он хотел спасти миролюбивый и достойный характер ислама, и это стоило ему жизни. Ни одно другое событие не оказало такого большого влияния на духовность шиитского мусульманства, как это. Мученичество Хусейна ежегодно поминается в 10-й день лунного месяца мухаррама, «день кровавой резни», с процессиями, театрализованными рассказами о гибели Хусейна, скорбными обрядами, погребальным пением и нанесением себе кровоточащих ран. Выражения скорби и печали по Хусейну — это акты благочестия, которые будут щедро вознаграждены в посмертии (см. Коран 3:169; 9:20). Для благочестивого шиита Хусейн — это исключительный образец терпения и стойкости. Высшая форма религиозности — следование ему в безусловном предании себя Божьей воле и принятие страданий за праведность вплоть до смерти. Таков шахид — мученик, в этом мире свидетельствующий своей жизнью о безусловности Божьей власти [958] .
Преследования евреев в Западной Европе. Евреи в Западной Европе всегда были меньшинством, которое считало себя обязанным постоянно «святить Имя» [959] . В этом сплошном потоке преследований выделяются четыре периода. (1) Первый — это период крестовых походов [960] . Первый крестовый поход (1096–1099) нанес ущерб прежде всего еврейским общинам в долине Рейна: 5000 евреев лишились жизни. Второй крестовый поход (1146–1147) был антиеврейским с самого начала: его участникам было обещано, что будут отменены все их долги евреям. Хотя правители могли бы воспрепятствовать произволу, было убито много евреев. Третий поход (1190) принес разорение еврейским общинам в Англии. (2) Вторая волна насилия поразила евреев во время эпидемии чумы между 1348 и 1350 гг. Вина за «черную смерть» была возложена на еврейское меньшинство, когда повсюду прошли слухи, будто евреи отравляют колодцы. Многие евреи были убиты. (3) Третьим был период, когда пострадали евреи, населявшие Иберийский полуостров (1492). Сотни тысяч евреев были изгнаны из Испании, а позднее, в 1497 г., — и из Португалии. Перед этим изгнанием около 12 тысяч евреев было осуждено и казнено
инквизицией. (4) Четвертая волна ни с чем не сравнима по своему охвату и планомерности: это Холокост [961] . Шесть миллионов евреев было уничтожено лишь на том основании, что они были евреями.
Мученики в третьем мире. Духовность освобождения направлена против систематического угнетения народов в третьем мире. Это привело «политическую святость» [962] к конфликту с военно-индустриальными центрами власти. В этой борьбе многие поплатились жизнью. Собрино различает следующие аспекты этой формы мученичества [963] . (1) Мученики в третьем мире умирают, подобно Иисусу, за дело человечности и за бедных. (2) Они разделяют мученичество народа, иногда целых народов. (3) Христианство и социо-религи- озная реальность ни в чем не уступают друг другу и взаимно проявляют друг друга. (4) Смерть во имя праведности — это самая совершенная форма политической святости. Движущая сила здесь — любовь, полагающая свою жизнь за друзей своих. В третьем мире тысячи людей умерли, так как рисковали своей жизнью ради тех, кто лишен гражданских прав.
Теперь мы представим три парадигмы, в которых может быть услышан голос духовности мучеников.
Семеро братьев и их мать
Во времена Маккавеев много евреев приняли мученическую смерть. Эллинистические деспоты принуждали их действовать вопреки своим убеждениям и обычаям. От этого периода до нас дошло несколько повествований о мученичестве и апокалипсисов: о мученичестве рабби Елеазара (2 Макк 6), о трех отроках в огненной печи (Дан 3), о Данииле в львином рву (Дан 6). Среди этих историй особенный отклик получил рассказ о мученичестве семерых братьев и их матери (2 Макк 7:1-42) [964] . В этой истории мы можем указать на три мотива, которыми определяется «модель» (hypodeigma) маккавей- ских мучеников. Поскольку в этой истории о мученичестве семерых братьев и их матери рассказывается семь раз, духовность вырисовывается в ней сама собой.
Столкновение двух миров
Эллинистический правитель пытался насилием принудить благочестивых отказаться от своей веры. Семерых братьев били бичами и жилами, чтобы заставить их есть свинину (2 Макк 7:1). После их отказа истязания стали быстро усиливаться. Царские слуги содрали с братьев кожу (7:4, 7), отрезали им языки (7:4,10), отсекли руки и ноги (7:4,10–11) и, в конце концов, сожгли заживо (7:5). Усиление истязаний соответствовало усилению ярости правителя, когда он не достиг своей цели. Ответом на их противоречие, отказ и сопротивление была нарастающая беспощадность (7:3–5, 8). Особенно сопротивление последнего из братьев вызвало беспримерное зверство со стороны тирана: «Тогда разгневанный царь поступил с ним еще жесточе, чем с прочими, негодуя на посмеяние» (7:39). Деспот увещевал его словами, обещая ему награду, если тот откажется от своей веры. Так, Антиох клятвенно заверял его, что «и обогатит и осчастливит его, если он отступит от отеческих законов, что будет иметь его другом и вверит ему почетные должности» (7:24). Затем он пытался убедить мать отрока, «чтобы она посоветовала сыну сберечь себя» (7:26). Истязаемые братья проявили со своей стороны силу слова и благородную крепость своих убеждений. Первый брат сразу же смело выступил против тирана: «О чем ты хочешь спрашивать или что узнать от нас? Мы готовы лучше умереть, нежели преступить отеческие законы» (7:2). На грубую силу братья отвечали гордостью, сарказмом и мужеством. Иногда они выражали свой отказ кратким и почти надменным «Нет!» (7:8), говоря на «отечественном языке» (7:8), тем самым пренебрегая тираном. Третий брат «на требование дать язык тотчас выставил его, неустрашимо протянув и руки», и «мужественно сказал: от неба я получил их и за законы Его не жалею их, и от Него надеюсь опять получить их» (7:10–11). Это вдохновенный ответ даже вызвал у тирана изумление (7:12). Братья также пустили в ход словесную угрозу: «Подожди, и ты увидишь великую силу Его, как Он накажет тебя и семя твое… Но не думай остаться безнаказанным ты, дерзнувший противоборствовать Богу» (7:17, 19).
Мученичество-свидетельство
Спор решается физическим насилием. Братья отказываются идти на уступки и проявляют независимость и мужественность, но за каждым таким проявлением следует все большее усиление истязаний, пока жертва не умрет. Но смерти каждый раз сопутствует свидетельство. Когда умирает первый из братьев, остальные братья вместе с матерью свидетельствуют: «Господь Бог видит и по истине умилосердится над нами» (7:6). Второй брат при последнем издыхании говорит, что «Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной» (7:9). Третий и четвертый братья свидетельствуют, что «умирающему от людей вожделенно возлагать надежду на Бога, что Он опять оживит», но для тирана, добавляет четвертый, «не будет воскресения в жизнь» (7:14). Пятый и шестой братья говорят своим мучителям о перспективе божественного воздаяния (7:17, 19). Последний брат резюмирует все предыдущие
свидетельства: действительно, деспот причиняет великие страдания, но возмездия ему не избежать: Бог примирится со своими верными слугами, мученики наследуют вечную жизнь (7:31–36). Мученичество — это свидетельст- вование о Боге и Его законах: «Я же, как и братья мои, предаю душу и тело за отеческие законы, призывая Бога, чтобы Он скоро умилосердился над народом и чтобы ты с муками и карами исповедал, что Он един есть Бог» (7:37).
Влияние на общину
Подробно и с похвалой говорится о роли матери после описания смерти ее шестого сына: «Наиболее же достойна удивления и славной памяти мать, которая, видя, как семь ее сыновей умерщвлены в течение одного дня, благодушно переносила это в надежде на Господа» (7:20). Мать ободряла своих сыновей, чтобы они были верны и упрямы в своем отказе и умерли ради Бога (7:5, 21). Она поощряла их «на отечественном языке» (7:21–23), так что тиран не мог понять ее слов, и увещевала: «Творец мира… опять даст вам дыхание и жизнь с милостью, так как вы теперь не щадите самих себя за Его законы» (7:23). Подобным же образом она ободряла и своего седьмого сына «на отечественном языке» (7:27–29). Она вновь помещает все в перспективу Божьей милости (7:29). Мать, которая после своих сыновей и сама приняла смерть (7:41), выражает точку зрения угнетаемой общины, поддерживая мучеников не только в их поведении, но, главное, в его мотивации, и все это на своем родном языке. Мать совершает мученическое свидетельствование* и этим укрепляется. В ее свидетельствовании становится явной точка зрения Бога: Его сострадание, Его жизнетворная сила и Его воздаяние. Посреди насилия смерть мученика утверждает точку зрения Бога. В мученичестве Елеазара, предшествующем мученичеству семерых братьев, это звучит весьма выразительно. Елеазар говорит: «Мужественно расставаясь теперь с жизнью, сам я явлюсь достойным старости, а юным оставлю добрый пример — охотно и доблестно принимать смерть за досточтимые и святые законы. Сказав это, он тотчас пошел на мучение» (6:27–28). Это мученичество запечатлено «благочестивым издетства воспитанием» (6:23) и навсегда осталось примером в памяти людей: «Так скончался он, оставив в смерти своей не только юношам, но и весьма многим из народа образец доблести и памятник добродетели» (6:31).
Мученичество Поликарпа
Рассказ о мученичестве Поликарпа (Martyrium Polycarpi) [965] , составленный Марки- оном (20:1) и записанный на бумаге Эварестом (20:2), повествует об истязаниях, которые «имели место» (1,1; 2,1) в Смирне (Пролог)257. Свидетельство, предназначавшееся для Филомелийской церкви, которая попросила «более подробного отчета о случившемся» (20:1), сначала рассказывает о мученичестве Германика и его товарищей (2,1–3,2). Их мученичество вызвало такую агрессию, что власти решили, в конце концов, убить (3,2) Поликарпа, учителя и епископа Смирны (16,2). «Его мученичество положило бы конец гонениям, как бы поставив на них печать» (1,1). Поликарп часто скрывался вне города (5,1–6,2), но однажды в пятницу вечером был арестован городской полицией
Он сдался, побеседовал с полицейскими, велел принести им еду и питье и попросил дать ему один час, чтобы без помех помолиться (7,2–3). Его привели в город. Там ему повстречались Герод, шеф полиции, и его отец Никита, которые старались убедить его поклониться императору и принести ему жертву (8,1–3). Поликарп, не отвечавший на это, был приведен на стадион, где его ожидала огромная толпа (8,3–9,1). На площади его допросил проконсул, который, со своей стороны, пытался убедить Поликарпа отречься от Христа (9,2-12,1). Поликарп все отказывался, и его осудили на смерть (12,2–3). Казнь была совершена посредством огня и удара мечом (13,1-16,2). Когда он умер, христиане погребли его кости в надлежащем месте (17,1-18,3). В Мученичестве Поликарпа мы встречаем духовность, которую можно описать в трех пунктах.
Сообразность Христу
Поликарп был «не только великолепным учителем, но и выдающимся свиде- телем-мучеником», утверждается в Мученичестве Поликарпа (19,2). Это странное утверждение. Как можно быть выдающимся в мученичестве? Но христиане понимали это по-своему. Мученичество может в большей или меньшей степени походить на смерть Христа, изначальную парадигму всех муче- ничеств. В глазах христиан мученичество Поликарпа было выдающимся, «потому что оно было сообразно Евангелию Христову» (19,1). Мученичество Поликарпа определенно говорит об этом в самом начале: «Почти все, что предшествовало его смерти, произошло для того, чтобы Господь мог заново явить свидетельство-мученичество ради Евангелия» (1,1). Есть сущностное сходство между Христом и мучеником: «Ведь это знак истинной и верной любви — желать не только собственного спасения, но и спасения братьев»
Другой сущностный момент сходства между Христом и Поликарпом заключается в том, что, «как и Господь, он ждал, когда будет предан» (1,2). Когда Поликарп услышал, что римляне хотят его убить (3,3), он немедленно покинул Смирну и удалился за город, в деревенское поместье (5,1). «Поскольку поиски его продолжались, он перебрался в другую деревню» (6,1). Лишь
857 Смерть Поликарпа датируется примерно 167 годом. См. D. van Damme, Polycarpe de Smyme, в DSp 12, 1986, 1904.
когда он больше не мог ускользать от угрозы смерти, так как один из его собственных рабов выдал его, он сдался. Поведение Поликарпа должно ясно показывать, что заявлять о себе властям, — то, к чему призывал вероотступник Квинт, — не сообразно с Евангелием: «Так что, братья, мы не одобряем тех, кто добровольно сдается, поскольку это не по учению Евангелия» (4). Помимо этих сущностных моментов сходства, рассказчик привлекает также следующие параллели: предательство было совершено членом общины, которого, соответственно, постигла та же судьба, что и Иуду (6,2); полиция действовала так, «словно преследовала грабителя» (7,1); в момент ареста Поликарп молился, чтобы свершилась воля Божья (7,1); он был приведен в город на осле (8,1); люди единогласно требовали его казни (12,2–3); он молился перед смертью (14,1–3); власти отказались выдать его тело христианам (17,1-18,2).
Безусловный выбор в пользу Бога
Когда Поликарп под громогласный рев публики, сидевшей на трибунах, был приведен на арену, он услышал божественный голос с неба, ободрявший его: «Мужайся, Поликарп, и дерзай» (9,1). Сосредоточиваясь на божественной реальности, мученики создавали себе защиту от насилия: «Они устремлялись внутренним взором к благодати Христовой и презирали муки мира сего» (2,3). Они жили вне самих себя: «Огонь их бесчеловечных мучителей казался им холодным… Внутренним взором они созерцали то благо, которое ожидает стойких, — то, чего ухо не слышало и око не видело, и что не приходило на сердце человеку, но что Господь явил тем, кто уже не люди, но ангелы» (2,3). Это совершенное предание себя воле Божьей было прямой противоположностью тому преданию себя, которого римляне ожидали от своих граждан: «Присягни кесарю и принеси ему жертву» (4). На пути к арене 1ерод, начальник городской стражи, и его отец Никита пытались склонить Поликарпа к культу кесаря: «Ну что плохого в том, чтобы сказать: “Кесарь — владыка!”, — и принести ему жертву, да и во всем прочем, если исполнение этого может спасти твою жизнь?» (8,2) Также и проконсул старался убедить его поклониться императору: «Поклянись фортуной кесаря… Поклянись, и я отпущу тебя; обругай Христа… Поклянись фортуной кесаря!» Поликарп отказался. Основанием для смертного приговора ему было: «Он — учитель Асии, отец христиан, истребитель наших богов, убедивший своим учением многих более не приносить жертвы нашим богам и больше им не поклоняться» (12,2).
Молитва
«Силовой линией», которая пронизывает Мученичество Поликарпа, является сосредоточенность на божественной реальности. Это выражается в том, насколько важное место в этой истории занимает молитва. Когда Поликарп услышал, что его ищут, он удалился в деревенское поместье, где «денно и нощно только и делал, что молился за всех и за церкви во всем мире, как было у него в обычае» (5,1). Во время молитвы ему явилось видение, согласно которому, он должен был сгореть в огне (5,2). Второй момент, связанный с молитвой, упоминается при описании ареста Поликарпа. После слов «Да исполнится Божья воля», он впустил стражей и просил у них разрешения помолиться один час без помех. Его просьбу удовлетворили. Он встал и принялся молиться, и был настолько полон Божьей благодати, что в течение двух часов не мог перестать говорить (7,2–3). Кульминацией была его молитва перед казнью: «Господи Боже Вседержитель, Отец возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа, через Которого мы познали Тебя, Бог Ангелов и Сил и всего творения, и всего рода праведников, живущих пред лицом Твоим» (14,1). Затем следует благословение: «Благословляю Тебя за то, что Ты удостоил меня в этот день и час в числе мучеников Твоих получить часть в Чаше Христа Твоего и воскреснуть в жизнь вечную души и тела, в нетлении Духа Святого» (14,2). После благословения — прошение: «Да буду принят как один из них сегодня пред лицо Твое в жертву тучную и желанную, ибо Ты заранее ее уготовал, предвозвестил и принес, Боже истинный, не знающий лжи»
Молитва заключается славословием: «Поэтому за все Тебя благодарю, Тебя славлю, Тебя превозношу через вечного Архиерея, Иисуса Христа, возлюбленного Сына Твоего, через Которого и с Ним вместе в Духе Святом слава Тебе и ныне и в будущие века. Аминь» (14,3). После своей молитвы Поликарп, как жертва всесожжения, был поглощен огнем божественной любви* (14,1; 14,3).
Мученик как «духовная модель»
Мы видели, что Поликарп был назван «выдающимся мучеником-свидетелем», так как его свидетельство имело все характерные черты мученичества Иисуса Христа. Именно это сходство сделало мученичество Поликарпа «духовной моделью». Мученик является для того, чтобы современники имели в нем конкретную модель, с помощью которой они могли бы следовать Христу
[966] . «Всем хочется следовать его свидетельству-мученичеству, потому что оно было сообразно Евангелию Христа» (19,1). Это «кровное свидетельство» мучеников — модель не только для их современников, но и для грядущих поколений. Это явствует из эпилога Мученичества Поликарпа. После того как тело Поликарпа было сожжено, христиане унесли его кости и погребли их в «подобающем» месте (18,1–2). Там христиане могли ежегодно собираться, чтобы почтить память мученика: отпраздновать его «день рождения» (18,3). Это празднование — «в память прежних борцов за веру, для упражнения (iaskesis) и подготовки будущих (hetoimasia) поколений» (18,3). Поэтому культ мучеников относится не только к прошлому (мученичество, сообразное Евангелию), но и к будущему (празднование дня смерти и рассказ о страданиях
мучеников грядущим поколениям). Эпилог содержит важное указание относительно духовности мучеников: празднование дня их смерти и рассказ об их страданиях направлены на «усвоение» и «подготовку», на то, чтобы участники празднования внутренне проникались и вдохновлялись духом мучеников. Вот почему от одной общины к другой передаются рассказы очевидцев (Пролог и 20,1).
3.5.3. Холокост
Те нечеловеческие страдания, которые причинил евреям режим Гитлера, невозможно вспоминать с адекватностью. События, связанные с Холокостом, неизбежным образом воспринимаются с точки зрения определенного контекста интерпретации259. Этот момент могут проиллюстрировать два примера. (1) Когда события, прежде безымянные, стали описываться названиями холокост, гиоах и курбан, это делалось в соответствии с определенным контекстом интерпретации260. Холокост [967] означает «всесожжение». Посредством этого термина события истолковываются на фоне Храма и совершавшихся там жертвенных ритуалов. Шоах [968], с другой стороны, вызывает в памяти образы разрушения и изгнания — ту судьбу, которая вновь и вновь поражала Израиль в течение столетий. И наконец, курбан [969] истолковывает события на фоне разорения Первого и Второго Храма. Стало быть, уже от самого названия память получает некую тенденцию.
Устроение мемориалов в разных странах отражает местные интересы дизайнеров: в мемориальных местах Польши страдания евреев явно связываются с судьбой польского народа при Гитлере; в Германии дизайн абстрактный и эстетизирующий; в Израиле события истолковываются на фоне длинной истории Израиля и в свете основания Государства Израиль; в Америке доминирует образ «освобождения» евреев американцами и того смертельного удара, которым американцы разрушили планы нацистов261. Памятование о событиях внутренне руководствуется идеалами местных сообществ. С учетом этих примеров нам кажется целесообразным, чтобы наше описание насколько возможно направлялось мнениями жертв и тех, кто выжил.
По ту сторону всякой человеческой культуры
«Тогда начался холокост, который потряс историю и своими масштабами и целями отметил конец цивилизации», — пишет Эли Визель [970] . Были попраны все границы того, что именуется «культурой». «Более четверти века тому назад наша жизнь и, возможно, сама история были прерваны. Нет такой меры, которой можно было бы измерить те чудовищные вещи, что тогда происходили», — пишет Левинас [971] . Он задается вопросом: что от «невыразимого чувства того Страдания» дойдет до следующих поколений? «Быть может, из опыта концентрационных лагерей и из еврейского движения сопротивления, которое всю Европу превратило в один большой концентрационный лагерь, нам удастся извлечь три истины, которые мы сможем передать новым людям и в которых те нуждаются» [972] . (1) Уметь жить по-человечески гораздо менее необходимо, нежели культура, в которой мы живем. Эта культура окружает нас пищей и имуществом, приличиями и искусством, отдыхом и связями, наукой и армией, соборами и мировыми империями, но по ту сторону культуры, в «пустыне, пространстве без ландшафта, которое, подобно могиле, достаточно велико, чтобы вместить нас» [973] , человеческая жизнь остается возможной. (2) В критические часы, когда все культурные ценности рушатся, человеческое достоинство состоит в том, чтобы верить, что эти ценности вернутся. А это значит: «Во вселенной, полной войн, не делать вывода, что война — единственное средство обеспечить надежность; не содействовать трагической ситуации, которая относится к мужским добродетелям — умирать и убивать в отчаянии» [974] . (3) Учить следующие поколения тому, какие требуются им силы, чтобы выстоять в изоляции и как им по-новому оценивать внутреннюю жизнь. Это «такой момент, когда праведник не обретет никакой помощи извне, когда его не защитит никакое учреждение, когда ему недостанет утешения божественным присутствием, присущего детскому религиозному чувству, и когда отдельный человек может победить только в собственной совести, то есть в своем страдании» [975] . Больше не за что держаться ни в культуре, ни в разуме, ни в мире идей. Единственная реальность — это Страдание: бытие жертвой.
Быть жертвой в мире, в котором царит беспорядок, то есть в мире, где добро не может победить, — это значит страдать. Это положение открывает Бога, который, отказываясь от того, чтобы выступать избавителем, вместо этого апеллирует
к действительной зрелости вполне ответственного человека. Но этот Бог, который скрывает свое лицо и оставляет праведника с его праведностью, но без благословения, — этот далекий Бог проявляет себя изнутри [976] .
Мученики тишины
Ури Цви Гринберг, в одном высказывании резюмируя все случившееся с евреями, называет их «Мучениками Тишины» [977] . Андре Неер различает три вида тишины [978] .
Первый — это то абсолютное безмолвие, которым уничтожение было окружено перед внешним миром. Концентрационный лагерь полностью уходил в себя, жертвы и их палачи были совершенно отделены от внешнего мира. «В Аушвице все разворачивалось, происходило, переживалось в абсолютной тишине в течение недель, месяцев, лет, будучи отделено от истории» [979] . Некий нечеловеческий мир, запертый в самом себе и задыхающийся в безмолвии. Не только нацисты окружали уничтожение мертвой, удушающей тишиной, но и дружественные нации хранили молчание, хотя всё знали.
Достаточно заглянуть в газеты и журналы того времени: там было всё, там есть всё. С конца 1942 года и дальше в них печатались подробные планы «финального освобождения». Названия «Треблинка» и «Аушвиц» раньше были услыша- *»ны в Нью-Йорке и Стокгольме, чем в Белостоке и Сигете… Ни один команду
ющий не сдвинул с места свои войска, чтобы освободить тот или другой лагерь раньше, чем было запланировано. Живые мертвые не представляли никакого веса [980] .
Эту индифферентность разделяли и еврейские лидеры. «Да, мы все виновны, — заявляет Наум Гольдман, говоря и о себе, и о своих прежних коллегах. Да, мы всё знали, мы были осведомлены, йадану вэ-шстахну: мы знали и молчали» [981] . Американские евреи смотрели на узников лагерей смерти как на «пропавших: лучше было не предпринимать никаких действий, ибо они были обречены с самого начала. К чему пустые усилия?» [982]
Другая тишина: поведение самих жертв было отмечено покорностью. С самого начала уничтожение осуществлялось в неописуемом спуске с одной невероятной ступени на другую, все дальше вниз, в попрании палачами всякой формы человечности. Жертвы онемели от потрясения.
Молчание. В день отбытия то же молчание царило во внутреннем дворе большой синагоги, где мы были собраны. Обезумев от ярости, военные полицейские в шляпах с перьями бегали во всех направлениях, выкрикивая ругательства и избивая мужчин, женщин и детей, не столько для того, чтобы причинить им вред, сколько для того, чтобы нарушить их молчание. Но люди продолжали молчать. Ни стенаний, ни воплей. Один раненный в голову старик снова поднялся на ноги с диким взглядом. Женщина с окровавленным лицом продолжала идти, не замедляя шага. Никогда город не знал подобной тишины. Ни вздохов, ни жалоб. Даже дети не плакали. Это была совершенная тишина последнего акта. Евреи навсегда покидали сцену [983] .
Третий вид тишины. Сам Бог хранил молчание посреди мертвой тишины. Это молчание Бога впечатляюще изображено в кантате Эли Визеля Ани ма’амин*. Патриархи стоят перед Богом во всей реальности Холокоста, поочередно сетуя, обвиняя, вопрошая, бунтуя, но все-таки умоляя. Они рассказывают Богу об ужасающих вещах, которые они видели. Но Бог продолжает молчать.
Свидетели свидетельствуют, а небесный Суд слушает их молча. Высочайшие судьи продолжают молчать, в то время как целый народ погружается во мрак, как в ту божественную бездну, о которой знает лишь Бог… Но небо хранило молчание, и это молчание было как стена. Они взывают к Богу, восхваляют Бога, три истца все говорят, говорят и говорят, — а Судия не отвечает. Авраам гневается, Исаак жалуется, Иаков умоляет, но Бог молчит. Авраам говорит, а Бог молчит. Исаак вспоминает, а Бог молчит. Иаков вопрошает, а Бог молчит [984] .
Молчание Бога провоцирует гнев, жалобы, обвинения, вопрошания, бунт, ненависть, покорность, отчаяние, цинизм. И поэтому непостижимо, как в этом горниле молчания Эли Визель еще находит какой-то смутный проблеск Его присутствия. В конце кантаты Ани ма ’амин, когда Иаков последним заканчивает свою речь перед безмолвными небесами, Рассказчик говорит:
После того как сказал это, он ушел и не видел, не мог видеть, что Бог, пораженный своим народом, в третий раз заплакал — на этот раз безудержно и с любовью. Он плакал над своим творением — и, возможно, даже больше, чем просто над творением… Авраам, Исаак и Иаков уходят, и душа их озарена новой надеждой — надеждой, которую они занимают у своих детей. Они покинули небо и не видели, не могли видеть, что они уже не одни: Бог сопровождал их, плакал, смеялся и шептал: ницхуни банай, сыны Мои победили меня, у них есть право на Мою благодарность. Сказав эти слова, Он повторил их. Слово Бога всегда будет услышано. Как и молчание пропавших [985] .
В. Невозможное свидетельство
Еврейские узники, которые были вытолкнуты за пределы всякой человечности и заключены в горниле молчания, после войны почувствовали, что они должны свидетельствовать о том лиминальном опыте, который они вынесли из лагерей смерти [986] . Свидетельствовать стало для них «биологической необходимостью» [987] , больше того — «единственной почвой для выживания» [988] . Тем самым выжившие оказались в поле почти невыносимого напряжения. С одной стороны, их опыт было невозможно передать: «Аушвиц отрицает всякую литературу, равно как и все теории и доктрины; встроить его в философию значит его ограничить. Если выражать его словами, любыми словами, это будет искажением» [989] . С другой стороны, выжившие должны свидетельствовать. Это жизненно необходимо: «Я пишу, чтобы доказать, что я жив, что я существую, что и я нахожусь на этой планете. Мир осудил меня на смерть. Я пишу потому, что своими книгами я свидетельствую о своем существовании» [990] . Следовательно, выживший, свидетельствуя, оказывается в поле огромного напряжения. «Тот факт, что он выжил, обязывает его свидетельствовать. Будущее, дав ему отсрочку, обретает себе оправдание в своей соотнесенности с опытом прошлого. Но как сказать, как передать то, что по самой своей природе отрицает язык? Как рассказать, не предавая мертвых, не предавая себя?» [991]
В свидетельствах выживших можно различить три слоя [992] . (1) Свидетели пытаются предоставить говорить самим фактам. Они смотрят на себя самих как на «инструменты событий» [993] . Так, Эли Визель в Ночи свидетельствует о том, что случилось с ним и с его близкими от момента депортации до момента освобождения. Он, разумеется, избирает факты, но динамика их отбора ясна: тут говорит некто, дающий слово самим по себе невообразимым фактам. (2) Рассказчик лично вовлечен в то, о чем свидетельствует. Свидетельство не просто воспроизводит события, но само есть часть (жертва) событий, оставивших свой отпечаток на свидетельстве. Читатели Ночи не просто видят проходящую перед ними последовательность событий. Они также переживают то, как рассказчик все более превращается в жертву и «означается» теми событиями, которые он сам описывает, до тех пор пока и рассказчик, и читатель не увидят себя в конце концов в одном и том же зеркале: «Через три дня после освобождения Бухенвальда мне стало очень плохо из-за отравления пищей. Меня перенесли в госпиталь, и две недели я находился между жизнью и смертью. Однажды, собрав все свои силы, я сумел подняться. Я хотел взглянуть на себя в зеркало, висевшее на стене. Я не видел себя со времени гетто. Из глубин зеркала на меня глядел труп. Взгляда его глаз, уставившихся в мои глаза, мне никогда не забыть» [994] . То, что происходило, и то, что произошло с рассказчиком, и сам рассказ — неотделимы друг от друга [995] . (3) Свидетельство — это наставление. События, которые сами по себе ни с чем не сравнимы, становятся образом «мира», в котором находится сам слушатель или читатель [996] . «Существование в концлагере научило нас тому, что весь мир в действительности подобен концлагерю: слабые работают на сильных, а если у них нет силы или желания работать, то пускай воруют или пускай умирают» [997] . «Культура», или «цивилизация», как это принято называть, делается прозрачной вплоть до своей фундаментальной структуры:
Лишь теперь я понимаю, какой ценой заплачено за строительство древних цивилизаций. Египетские пирамиды, храмы и греческие статуи — каким чудовищным преступлением они были! Сколько пролилось крови на римских дорогах, в крепостях и на городских стенах. Древность — это чудовищный концлагерь, где хозяева выжигали рабам клеймо на лбу и распинали за попытки бегства! Древность — это заговор свободных против рабов! [998]
Так опыт лагерей смерти стал «горизонтом интерпретации» для последующей жизни и критерием оценки новых ситуаций. Мы начинаем понимать, почему Эли Визель заступается за жертв массовых убийств в Камбодже, за вьетнамских беглецов на лодках, за забытых армян, за черных в Южной Африке, да и за все человечество как за потенциальную жертву ядерного Холокоста.
Библиография
Agus A., The Binding of Isaac and Messiah. Law, Martyrdom, and Deliverance in Early Rabbinic lieligiosity, Albany, 1988.
BarkatAli A., The Tragedy of Karbala and Martyrdom of Imam Hussain, Faisalabad — Huddersfield, 1984.
BAUMEISTER Т., Genese und Entfaltung der altkirchlichen Theologie des Martyriums, Bern etc.,
1991.
Bowersock G., Martyrdom, and Rome, Cambridge etc., 1995.
Cohen A., La Shoah. L’aneantissement desjuifs d’Europe (1933–1945), Paris, 1990. Dehandschutter B., Martyruim Polycarpi. Een literair-kritische studie, Leuven, 1979.
Die Entstehung der judischen Martyrologie, ed. J. van Henten et at, Leiden, 1989.
From Ashes to Healing. Mystical Encounters with the Holocaust. Fifteen True Stories Collected and Annotated, ed. Y. Gershom, Virginia Beach, Virginia, 1996.
Lancer L., Versions of Survival. The Holocaust and the Human Spirit, Albany, 1982.
Martyrium in Multidisciplinary Perspective, ed. M. Lamberigts & P. van Deun, Leuven, 1995. Martyrs and Martymlogies, ed. D. Wood, Oxford, 1993.
Massignon L., La Passion de Husayn Ibn Mansur Hallaj, Paris, 1975.
Nehf.rA., De ballingschap van het woord. Van de stilte in de Bijbel tot de stilte van Auschwitz, Baarn,
1992.
Noce С., II martirio. Testimonianzee spiritualita neiprimi secoli, Roma, 1987.
Schindler P., Hasidic Responses to the Holocaust in the Light ofHasidic Thought, Hoboken, New Jersey, 1990.
Suffering and Martyrdom in the New Testament, eds. W. Horbury & B. McNeil, Cambridge, 1981. Taleqani M. etal,Jihad and Shahadat. Struggle and Martyrdom inlslam, Houston, Texas, 1986. Weinrich W., Spirit and Martyrdom, Washington, 1981.
Wiesel E., Eenjood, vandaag. Verhalen, opstellen, dialogen, Hilversum, 1978.
Idem., Denacht, Hilversum, 1986.
Young J., Writing and Rewriting the Holocaust. Narrative and the Consequences of Interpretation, Bloomington etc., 1988.