«Кремлевские мечтатели»

«Кремлевские мечтатели»

Заставляя Историю делать скачок в будущее, утопия становится одним из двигателей революции. Русская революция, особенно Февральская революция 1917 года, подогревалась революционным и религиозным милленаризмом, развивавшимся в России в начале XX века. Марксизм соблазнял умы секуляризацией христианства, утверждением мессианского призвания пролетариата (избранного класса) и обещанием прыжка из царства необходимости в царство свободы. Но знал ли кто-нибудь, что Ленин считал химерическими «созидательные планы народников», ценя в них лишь «элемент разрушительный» [XXI, 386][57]? Тот, кого Уэллс назвал «кремлевским мечтателем», был прежде всего непримиримым антиутопистом-теоретиком и при этом коварным прагматиком, использующим утопизм в своей тактике захвата власти.

Вслед за Энгельсом Ленин признавал важность «неполитического социализма» Сен-Симона, Фурье и Оуэна для становления марксизма [IV, 169]. Однако этот социализм, который уже именовал себя «научным», оценивался Марксом, как «утопический», начиная с 1846 года (он назван «критико-утопическим» в Манифесте коммунистической партии), а начиная с 1875 года марксизм (термин Бакунина, 1871) присвоит себе исключительное право называться «научным социализмом» [Grandjonc], оправдывая это созданием материалистической концепции истории (борьба классов) и «раскрытием тайны капиталистического производства с помощью теории прибавочной стоимости» (Энгельс, Социализм утопический и социализм научный, 1880). Для Ленина «утопичен» любой социальный проект, даже социалистический, если он ставит экономику выше политики, реформизм — выше революционного насилия, отвергает классовую борьбу и (или) ленинскую концепцию партии. Ленин верен идеям открытого письма 1846 года Маркса, Энгельса и других против Криге (друга Вейтлинга, который основывал свой коммунизм на примитивном христианстве). Это письмо разоблачало путаницу между общностью (communion) и коммунизмом. Всякое «новое христианство» и народные или научные утопии, основанные на «религии любви», должны были послужить, в лучшем случае, временной дополнительной силой в другом проекте, который Ленин не хочет детализировать: «Надо сначала ввязаться, а там посмотрим», — скажет он в 1923 году, цитируя Наполеона [XLV, 381].

Главный «утопический» текст Ленина (глава V из Государства и революции, август-сентябрь 1917) ничего не прибавляет к идеям Бабефа, который нигде не цитируется, и Маркса, который вдохновлялся Парижской коммуной и в котором, согласно Ленину, не было ни капли утопизма. Переходный период диктатуры был предсказан еще Бабефом, Буонарроти, Бланки и Кабе. Экономическое упрощенчество поддержанное ссылками на тейлоризм, вполне ленинская черта: главным для «первой фазы» развития коммунистического общества (социализма) является учет и контроль — контроль производства и распределения, учет труда и его продуктов (как в «Красной звезде» Богданова). Выполнение этой задачи обеспечивается государством вооруженного пролетариата, которое «отныне и навсегда» заменит капиталистов и бюрократов. Государство, сведенное к «простому контролю за распределением» (Бабеф), продолжает играть репрессивную роль в отношении капиталистов, буржуазии, интеллигенции. Оно приучает граждан к производственной дисциплине: «Все общество будет единой конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы» [XXXIII, 101]. Тогда можно будет достигнуть «высшей стадии» коммунизма, на которой государство станет ненужным, «поскольку больше некого усмирять, „некого“, в смысле классов»: «Мы не утописты и не отрицаем того, что индивидуальные выступления возможны и неизбежны». Ленин отнюдь не руссоист: новый человек будет создан дрессировкой, а не убеждением. Неважно, что в январе 1914 года Ленин заявил (по поводу обязательного образования в России): «Мы не хотим загонять в рай дубиной» [XXIV, 295]. Теперь (1919) «прошли те времена наивного, утопического, фантастического, механистического, интеллигентского социализма, когда дело представляли так, что убедят большинство людей, нарисуют красивую картину социалистического общества, и станет большинство на точку зрения социализма (…) к социализму человечество придет не иначе, как через диктатуру пролетариата» [XXXVIII, 350]. И тем не менее на Х съезде партии (15 марта 1921 года) Ленин задаст риторический вопрос: «Как бы мы смогли без фантазеров начать социалистическую революцию в такой стране?». Неважно, что эти фантазеры будут в скором времени истреблены.

Работа над «Государством и революцией» была прервана революционной практикой (Ленин находит более «приятным и полезным» «проделать опыт революции»). Первые три года революции будут попыткой совершить «мгновенный переход» к коммунизму, национализированной экономической системе без свободной торговли и денег. Эта попытка будет впоследствии (апрель 1921 года) названа «военным коммунизмом». Однако война просто дала импульс и стала оправданием мер, описанных в Манифесте коммунистической партии (гл. 2). Еще одна модель, доказавшая свою эффективность, вдохновляет Ленина: немецкий Kriegssozialismus (военный социализм) и применение им тейлористской системы в государственном масштабе. В 1921 году Ленин заговорит о «бюрократических утопиях» [XLIV, 63], но в его проекте программы партии опубликованном в 1918 году, можно прочесть: «Сначала государственная монополия „торговли“, затем замена, полная и окончательная „торговли“ — планомерно-организованным распределением», «принудительное объединение всего населения в потребительско-производственные коммуны», «привлечение все большего числа граждан (…) к непосредственному несению своей доли тягот по управлению государством», «универсализация учета и контроля за всем производством и распределением продуктов (…) сначала рабочими организациями, затем поголовно всем населением», «сокращение рабочего дня до 6 часов в сутки для постепенного выравнивания всех заработных плат и жалований во всех профессиях и категориях», «систематические меры к перехода к Massenspeisung (общепиту)», и т. д. [XXXVI, 74–75]. Слова выделены Лениным: тоталитаризм этимологически вписан в его дискурс.

На иностранцев, побывавших в России сразу после революции, страна утопии производила сильное впечатление, вызывала надежду или беспокойство: по мнению Б. Расселла, «из всех явлений истории большевистский режим больше всего похож на Республику Платона» [Russel, 36]. Уэллса, в свою очередь, тревожило будущее России, и он построил свой репортаж, Россия во тьме, по образу утопических романов: приезд в новую страну, посещение Петрограда и его учреждений в сопровождении чичероне (будущего барона Будберга), финальная встреча с Властителем. Уэллс был напуган хаосом, но видел в большевистской партии и ее «олигархии» [XLI, 30] «самурайскую» элиту, охраняющую и возглавляющую общество «Современной утопии». Проекты Ленина, особенно его план электрификации, не рассеяли скептицизма Уэллса: «Ленин, который, как ортодоксальный марксист, отрицает все „утопии“, закончил тем, что сам подпал под власть утопии электриков» [Wells, 101]. Парадоксальная робость буржуазного утописта перед утопией, ставшей реальностью и, в конце концов, ослепившей его: Уэллс был покорен первым пятилетним планом и встречей со Сталиным в 1934 году.

Во время первого приезда Уэллса вся Россия была охвачена предчувствием мировой революции. Когда в 1920 году Красная армия вошла в Польшу, ее командующий Тухачевский провозгласил: «На остриях наших штыков мы принесем трудовому человечеству счастье и мир. На запад!». По приказу Л. Троцкого (1879 — 1940) (см. Терроризм и коммунизм) создавались трудовые армии, о которых мечтали Кабе, Беллами и авторы «Манифеста коммунистической партии». Был ликвидирован Национальный банк, отменены квартплата, налоги на воду, газ и электричество, проезд на транспорте стал бесплатным для рабочих: деньги вот-вот должны были исчезнуть. В 1920 году Ленин рассчитывал, что юношество увидит коммунизм через десять-двадцать лет [XLI, 318]. В том же году Н. Бухарин (1888 — 1938) и Е. Преображенский (1886 — 1937) составили Азбуку коммунизма (начиная с Программы партии марта 1919 года) и дали двадцать-тридцать лет на то, чтобы государство диктатуры пролетариата было заменено «бюро бухгалтерии и статистики».

В отличие от Бухарина (расстрелянного в 1938-м), который начинал как один из главных теоретиков национализации и милитаризации «переходного периода», а закончил защитником построения социализма «черепашьими темпами» «в отдельно взятой стране», Преображенский останется «левым» (его расстреляют в 1937-м). В 1922 году Преображенский рассуждает об эволюции СССР в дидактической утопии От НЭПа к социализму, написанной в форме курса лекций, который читает рабочий, по совместительству профессор экономии, в 1970 году (разделение между интеллектуальным и физическим трудом исчезло). Эта утопия позволяет проследить реализацию экономически социалистической программы Преображенского, учитывающей ошибки военного коммунизма. Разница между прогнозами и исторической реальностью — самое привлекательное в этой сухой утопии, вставленной в фантастический образ советской Европы. Последнее примечательно поскольку утопия написана через два года после Съезда народов Востока и подготовки объединения республик в Советский Союз. Тогда же татарский большевик М. Султан-Галиев выстраивает масштабную политическую утопию-создание «Коммунистического мусульманского государства», включающего все азиатские народы и управляющего колониальным Интернационалом, который мог бы контролировать индустриальные страны. В 1923 году Султан-Галиев станет первым руководителем партии, арестованным за свои идеи [Heller-Nekrich, 127 — 128]. Преображенский ни разу не упоминает об Азии. Его взоры обращены к Германии. Он предсказывает появление нового экономического организма в Европе, который объединит «промышленность Германии и сельское хозяйство России». В утопии Преображенского примечательно также и то, что с победой коммунизма в Европе «советская Россия заняла свое скромное место экономически отсталой страны позади индустриальных стран пролетарской диктатуры» [Преображенский 1922, 137 138]. Не часто встретишь такую скромность.

Утопия Преображенского представляется ответом на «квазиутопическое» сочинение Е. Полетаева (1888 — 1953) и Н. Пунина (1888 — 1937). Опираясь на энергетистские, синтетистские и богдановские идеи, эта книга с провокационным названием Против цивилизации (1918) — краткий обзор европейской истории и прогноз на будущее — предлагает апологию органической и целостной немецкой «культуры», которая противопоставляется чуждой России поверхностной, индивидуалистической франко-английской цивилизации, потребляющей предметы, а не идеи [Полетаев-Пунин, С. VIII]. Интересно сравнить эту позицию с позицией неославянства и Бердяева, для которого «романские народы органически ближе русским и славянам, чем народы германские»[58]. Согласно Полетаеву и Пунину, ядро советского государства будет состоять из великороссов. Европейская социальная революция поможет этому ядру утвердиться в своей общечеловеческой роли (официальный интернационализм, перевернутый с ног на голову) [ibid., 138]. Германофильские настроения проникли после революции не только в утопические сочинения, но и в политику. Униженная победившей Европой, волнуемая изнутри мощным социалистическим движением, Германия, в отличие от Франции, цитадели капитализма, была для одинокой страны Советов моделью организованного государства и надеждой на распространение революции (особенно после Спартаковцев и Баварской республики). Подтверждая жизнеспособность некоторых славянофильских идей, Полетаев и Пунин соединяют пролетарскую идеологию (социалистическую, научную и механистическую) с тоской по эллинизму, германофилией и восхвалением «великоросскости». Предисловие к книге Полетаева и Пунина написано наркомом культуры Луначарским. Он (а в его лице — власть) поручается за авторов с их весьма неправоверными взглядами. В этом, помимо разногласий внутри власти, проявляется эклектизм государственной мечты в процессе ее становления. Вскоре американская эффективность затмит немецкий образец.

Тотализующая, «интегральная» направленность этой мечты сразу же стала наиболее характерной ее чертой. Революция изменила «базис» общества, его производственные отношения. Согласно марксистскому учению, все «надстройки» неизбежно изменяются вслед за «базисом». Буржуазные институты семьи, школы, морали, науки должны уступить место новой семье, новой морали, новой школе. Государство и партия берут на себя заботу о руководстве этими изменениями. Своей страстью к «эвномии» эта эпоха напоминает времена Екатерины. Разница — в темпах установления новых порядков: декретомания Ленина представлялась его противникам опасно утопической. В Сказках про Фиту Замятина, первой литературной сатире на лидера большевиков, написанной в сентябре 1917 года, Ленин выведен сказочным персонажем, порожденным канцелярским бумагомаранием и питающимся чернилами [Л. Геллер, 1983].