Глава 3 Просвещение и тени: XVIII век

Глава 3

Просвещение и тени: XVIII век

«Enfin Pierre parott»[24]

XVIII век начался в России с важных событий: неудачи в войне со Швецией (через семь лет Швеция проиграет войну и потеряет свое господство на севере Европы); новые законы (от запрещающих носить бороду и вести себя не по-европейски при дворе до изменивших структуру государственного управления); основание Санкт-Петербурга (1703). От поражения к победе, от «леса-пустыни» к метрополии, от патриархальной жизни к современности ошеломляющий путь.

«Кто бы осмелился предположить в 1700 году, что блистательный и образованный двор появится на берегу Финского залива (…); что империя протяженностью в две тысячи лье, дотоле нам почти неведомая, станет культурной в течение пятидесяти лет; что ее влияние распространится на всю Европу (…)? Тот, кто предположил бы это, прослыл бы самым химерическим из людей»[25]. Так писал Вольтер в середине XVIII века. Слова «химера» и «утопия» тогда были синонимами [Baczko, 20].

Почти два века спустя поэт-символист М. Волошин скажет: «Царь Петр был первый большевик» (Россия, 1925). Не подходит ли самая краткая формула большевизма «утопия у власти» к режиму первого «отца отчизны»?

Петр ставит народ в условия всеобщей, постоянной мобилизации. Он хочет все регламентировать (в год более тысячи указов, одинаково строгих в отношении самых важных и самых эфемерных сторон государственной жизни) [Ключевский, IV, 311]. Он осуществляет свои замыслы любой ценой: так строится Санкт-Петербург, так роются каналы, связывающие все главные реки России. Строительство большинства каналов будет заброшено, а некоторые, к примеру Волго-Донский, фантасмагорически изображенный А. Платоновым в Епифанских шлюзах (1927), будут достроены только при Сталине. Неудивительно, что петровская шокотерапия станет для большевиков источником вдохновения и исторического оправдания.

Какая же утопия пришла к власти вместе с Петром? У него, в отличие от большевиков, не было готовой теории, которой он мог бы подчинить жизнь. Эти реформы были начаты не для разрушения старого строя, в отличие от реформ революционных, а для достижения целей, продиктованных сиюминутной необходимостью. Петру было достаточно нескольких основополагающих идей, в остальном он оставался прагматиком, но часто забывал подумать о средствах. Ему удалось воплотить свое представление о современном государстве только благодаря безграничной энергии и безграничной власти. На самом деле, это была не утопия, а государственный утопизм, взявший власть в свои руки.

Этот волюнтаристский активный утопизм стимулирует воображение, привлекает иностранцев, пробуждает таланты. Со всех концов России Петр получает планы улучшения жизни, в которых, как и в его реформаторских затеях, реализм соседствует с бредом.

Проектоманией захвачены и аристократ Ф. Салтыков (? - 1715), и ремесленник-ювелир И. Посошков (1652 — 1726). Разница между этими двумя главными «выразителями мнений» символична. Первый, автор Изъявлений прибыточных государству (1714), всецело за перемены. Его проекты идут гораздо дальше того, чего хочет Петр: Салтыков мечтает «европеизировать» русский пейзаж статуями и памятниками, запретить крестьянам строить избы и другие сооружения из дерева, сделать обязательной исповедь, по праздникам украшать церкви знаменами, как в Англии [Павлов-Сильванский, II, 16, 36, 42 — 46]. Он настаивает на индустриализации и урбанизации страны, на необходимости образования. Салтыков предлагает фантастический проект девяти «академий», по две тысячи учебных мест в каждой, с семнадцатилетним образованием! Он уверяет, что по завершении одного такого курса «Россия во всех свободных науках» будет вместе «со всеми европейскими государствами» [Уткина…, 77].

Посошкова можно назвать отцом современной русской экономики. Его Книга о скудости и богатстве (1724), написанная за три года, состоит из трех частей по три главы в каждой и представляет собой символическую схему улучшения российской жизни. Эта схема выдает утопические мотивы, лежащие в основе книги. Посошков объясняет государю, как избежать «неправды» и ошибок, как наладить государственные дела, как добиться любви народа и устроить ему беззаботную жизнь. Любимое слово Посошкова — «правда»: он защищает идеал средневековых мечтателей, которые искали способ преодолеть бездну, разделяющую богатых и бедных, великих и малых мира сего. Ненавидя иностранцев («проклятых лютеран»), Посошков признает их полезность. Этот традиционалист в вере и нравах поддерживает реформы Петра, поскольку считает их полезными для страны [Кафенгауз, 128 — 130]. Особый интерес в его труде вызывает именно это принятие перемен, с которым соседствует защита прежних национальных и религиозных ценностей.

Проекты Салтыкова и Посошкова выражали дух эпохи и формировали ее. Эти проекты представляют две стороны проблемы, с которой столкнулась Россия, перепаханная Реформами: стремление ко всему иностранному, светскому и сохранение связи с национальной традицией.

Петр не отдавал себе отчета в резкости разрыва со старым порядком вещей. Процессы европеизации, демократизации, секуляризации, начавшиеся в русском обществе в XVI веке, набрали силу при Алексее Михайловиче. Тогда же оформились и главные линии утопической мысли (Крижанич, Кульман). Приход Петра вызвал ускорение этих процессов. Миф о Петре складывался благодаря приближенным и иностранцам. Среди последних особая заслуга принадлежит Лейбницу: он считал Петра великим государем, призванным «деварваризировать» свою необъятную страну и тем самым изменить облик мира [Leibniz, 423, 511]. Вольтер позднее станет страстным пропагандистом этой идеи, принимая как необходимость деспотизм русского государя, который можно объяснить отсталостью его подданных (в этом Лейбниц и Вольтер напоминают иностранных «попутчиков» ленинско-сталинской эпохи). Русская панегирическая литература прославляет Петра, объявляя начало новой эры. Вождь, уверенно ведущий Россию из ночи в день, из небытия к жизни, подобно святому Владимиру, воспетому в XI веке Илларионом [Львов 1803а, 39]; краеугольный камень русской славы; орел, парящий в небесах; солнце, освещающее вселенную; воплощение всех великих героев, князей и святых древности, которых Ф. Прокопович поминает в своих пламенных речах: новый Самсон по своей силе, которой он одаряет Государство, новый Соломон по своей божественной мудрости, новый Моисей по величию своего законодательства, новый Константин по своим церковным деяниям [Прокопович, 279 — 281]. Русский дифирамбист одной фразой резюмирует новую государственную мифологию: «Где блаты и леса непроходимы зрились, / Петрополь тут и флот, и рай земной явились» [Дмитриев-Мамонов 1783, 2].

Санкт-Петербург должен был стать для современников Эдемом («мой парадиз» — называл его император), а также великой политической и культурной столицей. Вся Россия представлялась «равной небесам», «новым Сионом», «новым Иерусалимом», «новым Римом» и «новой Грецией» (староверы называли петровскую Россию «новым Вавилоном»).

С таким же энтузиазмом были встречены наследники Петра: Анна, Елизавета, Петр III, Екатерина, Павел. В каждом новом государе видели воплощение духа Великого Преобразователя, с каждым новым царствованием в России начинался золотой век. Аллегорические спектакли, праздники, оды и похвальные слова идут на смену наследию панегиристов XVII века — К. Истомина, С. Полоцкого. Растет влияние французского классицизма, но атмосфера немецкого барокко сохраняется в течение всего XVIII века. Эту идеализацию каждого нового правителя и его времени один из исследователей той эпохи назвал «эвтопией» («благоместием»), в отличие от утопии в обычном смысле слова [Baehr 1991, 114 — 115]. Нам ближе термин «панегирическая квазиутопия».

После Петра два царствования отмечены движением России к величию. Елизавета (правила с 1741 по 1762 гг.) утверждает западную (по преимуществу — французскую) модель в качестве образца для подражания. Снова вспыхивает преобразовательная лихорадка. Открывается Московский университет (1755). Вокруг университета и его издательства появляются «моральные» обозрения (наподобие английских). Печатные книги имеют большой успех, особенно художественная литература, начиная с первого русского «бестселлера», аллегорического романа П. Тальмана Езда в остров Любви (1663) в переводе В. Тредиаковского (1730). Сделанный Тредиаковским перевод Аргениды Дж. Барклая (1751) вызывает настоящую эйфорию у читателей. У панегирических жанров появляется серьезный конкурент — Staatsroman (политический роман).

Правление Екатерины II (1762 — 1796) окончательно упрочивает фундамент современной культуры. Начатое Екатериной обсуждение ее собственного проекта конституции (1767) послужило основанием для создания народного представительства, в которое вошли выборные от всех слоев российского общества, дало пищу прессе, подстегнуло общественную мысль, уже знакомую с Гротиусом и Гоббсом, Локком и Монтескье, энциклопедистами и Руссо. Подтверждение тому — Философические предложения (1768) украинца Я. Козельского (1728 — 1794), первого философа, систематизировавшего новые общественные теории без повеления государя. Политическая мысль стала опираться на изучение истории. Каждый год появлялись труды, посвященные прошлому России. Несмотря на то что историки еще не до конца различали документ и легенду, можно было говорить о зарождении исторической науки.

Распад единой картины мира, появление новой идеологии и новых культурных задач, западные влияния, вкус к художественной литературе, формирование интеллектуальной элиты, новые технические перспективы, политическая и историческая мысль — все это должно было создать новую и благоприятную почву для утопических построений. Тем более что под воздействием тех же факторов набрал силу и сам утопизм (прежде всего утопизм государственный).