Институты и неуспешность стран

Исследованием природы бедности народов, заслужившим множество похвал, стала книга «Почему одни страны богатые, а другие бедные», написанная экономистом Дароном Аджемоглу и политологом Джеймсом Робинсоном. В предыдущей главе уже отмечалось, что они согласны с Фукуямой, считая, что институты очень важны для понимания того, как функционируют человеческие общества. И они приходят к такому выводу самостоятельно. Фукуяма определяет роль институтов в основном через исторические паттерны; Аджемоглу и Робинсон делают акцент на политическом и экономическом анализе.

Большая часть неравенства между странами мира возникла во время Промышленной революции, отмечают Аджемоглу и Робинсон, до этого времени уровень жизни у людей был примерно одинаков, кроме горстки представителей правящего класса в каждой стране. Сегодня в список 30 самых богатых государств вошли бы Англия и те страны, в которых быстро распространилась промышленная революция, — Западная Европа и исходно английские поселения в США, Канаде и Австралии, а также Япония, Сингапур и Южная Корея. 30 беднейших стран окажутся расположены преимущественно в Субсахарской Африке, и к ним добавятся Афганистан, Гаити и Непал. Если отступить на век назад, список стран первой и последней тридцаток был бы в основном таким же, только Сингапур и Южная Корея не входили бы в число богатейших.

Наверняка экономисты, историки и другие специалисты по социальным наукам уже придумали убедительное объяснение такому значительному и долговременному неравенству. «Не совсем так, — говорят Аджемоглу и Робинсон. — Большая часть теорий, предложенных учеными в различных общественных науках и пытающихся найти истоки богатства и бедности, попросту не работают и не могут объяснить сложившееся положение дел» [47].

Они заявляют, что есть институты плохие и хорошие, или, как они их определяют, экстрактивные и инклюзивные. Плохие, экстрактивные институты — это те, при которых малочисленная элита выжимает все, что может, из общественных производственных ресурсов и почти все забирает себе. Элита противодействует технологическим новшествам, поскольку они разрушительны для политического и экономического строя, обеспечивающего ее положение. Из–за собственной жадности элита доводит всех остальных до нищеты и препятствует прогрессу. Неразрывный порочный круг, состоящий из экстрактивных политических и экономических институтов, поддерживает стагнацию в обществе.

И наоборот, хорошие, инклюзивные институты — это те, в которых политическая и экономическая власть распределена среди широкого круга людей. Главенство закона и права собственности вознаграждают за усилия. Ни одна часть общества не обладает достаточным могуществом, чтобы блокировать экономические изменения. «Круг благоразумия» политики и экономики поддерживает процветание и рост.

Архетипическим примером инклюзивных институтов, по мнению Аджемоглу и Робинсона, была Славная революция 1688 г., когда в Англии свергли профранцузского короля Якова II в пользу его зятя Вильгельма Оранского, — этот переворот укрепил контроль парламента над королем. И политически, и экономически институты стали более инклюзивными, что создало стимулы для предпринимателей и заложило основу Промышленной революции.

По мнению Аджемоглу и Робинсона, переход к инклюзивным институтам оказался настолько важным, что стал фактически единственным критерием, отличающим богатые страны от бедных. Сравнивая Англию и Эфиопию — одну из богатейших стран с одной из беднейших, они утверждают, что «причина, по которой Эфиопия находится в столь тяжелом положении, коренится в абсолютизме, который, в отличие от Англии, существовал там вплоть до недавнего прошлого» [48].

Они допускают, что на какое–то время абсолютистские режимы могут обеспечивать процветание, например перенаправляя рабочую силу из сельского хозяйства в промышленность. Но такие методы обычно носили временный характер, как это было в Советском Союзе. И в Китае политические репрессии также приведут, как предсказывают авторы, к сбоям в экономике, если только китайцы не сделают свои политические институты более инклюзивными.

Если инклюзивные институты — единственный важный фактор в достижении процветания, из этого следует, что иностранная помощь, которая не начинается с реформ институтов, бесполезна. Но реформировать институты не удается почти никогда, поскольку этому противодействуют правящие элиты, чьим интересам реформы обычно и угрожают. Как объясняют Аджемоглу и Робинсон, «чтобы разорвать этот порочный круг бедности, странам нужны инклюзивные институты. Международная помощь обычно мало чем помогает в этом деле, а уж в ее сегодняшнем виде особенно» [49].

В качестве описания текущего состояния дел работа Аджемоглу и Робинсона выглядит весьма точной. Но авторы испытывают большие трудности, объясняя, как появляются хорошие институты или как их можно основать в стране, где до сих пор их не было. «Честный ответ должен быть таким: подобного рецепта не существует», — признаются они.

Они не могут предложить никакого рецепта, поскольку считают, будто хорошие институты возникли случайно, как хаотичная рябь на загадочных волнах истории. Они утверждают, что институты меняются из–за «институционального дрейфа» — феномена, который они напрямую сравнивают со случайным процессом генетического дрейфа. Они считают, что институты формируются в процессе истории, но этот исторический ход полон «непредсказуемых поворотов», то есть является чередой случайностей. Даже Славная революция не была неизбежна, поскольку «развитие событий в этом направлении было в некоторой степени следствием непредсказуемого хода истории» [50].

Аджемоглу и Робинсон доказывают, что плохие институты заменяются хорошими, как в случае английской Славной революции или японской Реставрации Мэйдзи, вследствие «переломных моментов» истории в сочетании с «благоприятными укоренившимися институтами». Они утверждают: «Помимо всего прочего, нужна и определенная доля удачи, ведь путь истории — это не гладкая железнодорожная колея» [51].

Разве удача может быть объяснением? Как и Божий Промысл или какой–нибудь знак зодиака? Авторам приходится прибегать к таким неудовлетворительным объяснениям, поскольку они отвергли очевидную возможность: причиной существования хороших или плохих институтов служат различия в человеческом поведении. Аджемоглу и Робинсон, таким образом, отступают в сторону ничего не дающих объяснений, таких как удача и непредсказуемый ход истории.

Развитие богатства человеческих обществ на протяжении текущего тысячелетия не шло по какой–то случайной траектории, но, как констатировали Аджемоглу и Робинсон, одна часть мира в последние 300 лет неуклонно становилась значительно богаче. Это не случайность и не удача — с точки зрения человеческой эволюции этому явлению можно дать разумное объяснение.