Человеческая природа и мораль

Человеческая природа и мораль

Существует мнение: прежде, чем и для того, чтобы ответить на вопрос, что такое мораль, надо знать, в чем заключается природа человека. Такой ход мысли на первый взгляд представляется вполне естественным и логичным, поскольку мораль является характеристикой поведения человека. Он был превалирующим в европейской этике, начиная, по крайней мере, с Аристотеля, согласно мнению которого, чтобы определить высшее благо, надо «принять во внимание назначение человека»[1]. При таком подходе человек рассматривается по аналогии с другими предметами, в частности, с другими живыми существами, поведенческие характеристики которых выводятся из их природы — неких устойчивых признаков, составляющих их самость, изначальную заданность. Человек, однако, как предмет познания имеет одно существенное отличие от всех других живых существ, не говоря уже о других предметах.

Человек есть тот, кто познает, он есть субъект познания. Это значит: все, что мы знаем о мире, является знанием человека и уже по одной этой причине знанием о нем. Все науки, говорил Юм, в той или иной степени имеют отношение к природе человека.

Философия очень рано осознала, что человек как мера всех вещей является фокусом познания, его ограничивающим условием.

Несмотря на то, что человек находится в центре познания, мы не знаем ответа на вопрос, в чем заключается его природа. Речь идет не о бесконечности познавательного процесса, а об особой ограниченности познания человека. Хотя познание так или иначе нацелено на человека, но именно о человеке мы знаем меньше, чем о многом другом, меньше, чем, например, о невообразимо далеких скоплениях звезд и исчезающе малых частицах. Сегодня о человеке мы знаем не намного больше того, чем знали две с половиной тысячи лет назад, когда философия взяла на вооружение девиз: «Познай самого себя». Расширение и углубление знаний о человеке не приближает к познанию его природы.

Науки, которые непосредственно изучают человека — физиология, медицина, психопатология, экономика, социология и другие — продвинулись далеко вперед и достигают уровня точности, вполне сопоставимого со строгостью знаний о природе. Их успехи огромны и очевидны. Свидетельство тому — поразительный прогресс в том, что касается долголетия человека, его материального благополучия, технических возможностей. Назовем для примера такие выдающиеся научные открытия как эволюционная теория и генетика в биологии, вирусология в медицине, бессознательное в психологии, учение о классах в социологии, но все эти и другие сами по себе весьма ценные знания о человеке не складываются в целое, не дают ответа на вопрос, что есть человек. Как только частные, конкретно-научные знания о человеке обобщаются в форме определяющих законченных представлений о нем, мы получаем односторонние, искаженные образы. Теоретические модели, основанные на том, что он является носителем социально-классовой функции, особым этапом биологической эволюции, психопатологическим существом и т. п., обогащают знания о человеке, но не проникают в его тайну.

Неудача попыток добраться до сущности человека поставила под сомнение саму принципиальную возможность сделать это. XX век характеризуется фрагментацией знаний о человеке, возникает множество специальных антропологий: историческая, политическая, экономическая, педагогическая, религиозная, культурная, военная и т. д. Человек стал рассматриваться главным образом в аспекте тех качеств, умений, обязанностей, которые требуются соответствующей сферой деятельности и формируются ею. Сегодня не существует синтетического представления о человеке в единстве его разнообразных проявлений, которое было бы убедительно аргументированным и сколько-нибудь широко распространенным.

Познание человека не приближает к его пониманию. Чтобы убедиться в том, насколько верно это парадоксальное утверждение, обратим внимание на два странных факта. Первый заключается в том, что несомненные и в целом большие успехи наук о человеке не устранили, и, быть может, даже не уменьшили роль разного рода суеверий и предрассудков в объяснении человека, его психики и поведения. Если в представлениях о природе люди благодаря естествознанию обходятся без философского камня, флогистона, черепах, на которых стоит земля и т. д., то человекознание не изгнало из мотивации поведения фантомы вампиров, призраков, сглаза, приворота и прочей антинаучной галиматьи. Второй факт является еще более поразительным. Возможности, связанные с наукой и техникой, возросли в степени, перекрывшей все фантазии прошлого: человек (и не в лице избранных единиц, а в массовом порядке) мгновенно передает информацию в любой конец планеты и сам может обернуться вокруг нее намного быстрее, чем за 80 дней, живет в комфорте, которого каких-нибудь 100–200 лет назад не имели даже королевские особы. Несмотря на все это он не стал ни счастливее, ни увереннее в себе. Растут и разнообразятся деструкции человеческого поведения, про которые можно сказать, что если они и не стимулируются уровнем знаний, то, по крайней мере, не сдерживаются им. Превалирующим настроением человека во взгляде на самого себя стали растерянность, недоверие, пессимизм, которые уже напрямую связаны с разрушительными проявлениями его возросших технических возможностей.

Человек больше того, что он о себе может знать, чего о нем может сказать наука. И он больше тех решений и действий, которые принимаются и совершаются в соответствии со знанием, могут быть просчитаны в своих результатах.

Научное знание есть знание объективное и объективированное. Оно имеет своим предметом истину — такое содержание утверждений, которое существует само по себе. Достигается такое знание в рамках гносеологической диспозиции, предполагающей препарирование реальности на субъект и объект: субъект — тот кто мыслит, объект — то, о чем мыслит тот, кто мыслит. Научное знание существует независимо от субъекта; оно является знанием субъекта, совокупностью его утверждений, но знанием о том, что существует независимо от него. Даже тогда, когда при изучении особенно тонких объектов, для которых само изучение оказывается значимым фактором, и потому необходимо учитывать возмущающее воздействие процесса познания, субъект объективируется в наблюдателя и в этом качестве включается в объект, подобно тому как рентгеновское излучение с целью диагностирования болезненных состояний тела, оставаясь инструментом врача, становится одним из телесных факторов, провоцирующих такие состояния. Субъект и объект научного познания, конечно, взаимодействуют; однако каким бы глубоким, сложным, тонким это взаимодействие ни было, оно осуществляется в рамках их изначальной разделенности. Научное познание является объективным только в качестве объективированного, оно потому только и может состояться, что мир становится совокупностью объектов, которые предстоит исследовать (сосчитать, измерить, взвесить, отсортировать, обнажить, испытать на твердость, убойную силу и т. д. и т. п.), а человек в качестве гносеологического субъекта вынесен за пределы объективированного мира, ибо он и есть тот, кто все это должен с ним проделать.

Откуда взялось учреждающее познание разделения мира на субъект и объект? Разве оно не является человеческим деянием? «Мы хотим истины, — отчего же лучше не лжи?»[2] — спрашивал Ницше, бунтуя против отождествления человека с гносеологическим субъектом. В самом деле, ведь кто-то же сказал, что истина есть истина, а заблуждение есть заблуждение и что нужно стремиться к истине и избегать заблуждения. Познание не изначально; оно является функцией человека. Возникает вопрос: что представляет собой человек в том качестве, в каком он является ответственным за субъект-объектный взгляд на мир?

Познание с его объективированием действительности есть факт бытия человека, факт, хотя и важный, существенный, тем не менее не единственный, не исчерпывающий само это бытие. Бытие человека — больше и глубже объективируемой, поддающейся объективации действительности, оно больше и глубже того, что может уместиться в рамки научного познания. Подобно тому, как зеркало может отражать все предметы, включая и другие зеркала, но не может смотреться в само себя, так и познание может познать все, кроме того, откуда и зачем оно само. Познание не может быть замкнуто на само себя. Одно, по крайней мере, несомненно, познание самого познания не может быть таким же исчерпывающим как познание других объектов, ибо в этом случае оно должно было бы существовать до своего существования.

Границы познания наиболее явственно обнаруживаются тогда, когда его предметом становятся сам человека. Проблема не сводится просто к тому, что в этом случае объектом познания является его субъект и тем самым разделение познавательного процесса на субъект и объект оказывается еще более условным, чем во всех других случаях, что, скажем, человек как объект познания требует повышенной осторожности и его нельзя ради чисто исследовательского интереса резать как лягушку и клонировать как овцу. Все значительно сложней: само бытие человека субъективно и оно остается таким и тогда, когда оно становится объектом познания. Ведь акт, в ходе которого учреждается субъект познания, является актом, хотя и не познавательным, но тем не менее субъективным, субъектным. Кто есть тот субъект, который существует до субъекта познания и ответственен за него? Как добраться до него, до субъекта самой субъектности, до того «Я», которое волшебным образом исчезает как только становится объектом познания? В той мере, в какой оно необъективируемо, оно не доступно научному познанию. В то же время оно более реально в своей необъективируемой субъектности, более объективно, чем мир объектов, ибо без него было бы невозможно само научное познание как субъект-объектное отношение к миру.

Утверждение, согласно которому человек в полноте своего бытия не поддается объективированию и, следовательно, в нем есть кое-что сверх того, что становится предметом научно-рационального познания, нельзя понимать так, будто существует иной способ ответственного знания о нем. О себе, как и об окружающем мире, мы не можем знать ничего помимо познающего разума. Но именно познающий разум говорит нам о том, что человек не умещается в границы познания. Ограничение знания не обязательно есть обскурантизм. Оно может быть таким ограничивающим условием познания, к которому подводит само познание. Не забудем: у истоков европейского рационализма стоит Сократ с его взрывающим всякую логику тезисом: «Я знаю, что ничего не знаю».

Таким образом, ход и результаты рационального познания человека подводят к выводу: в человеке есть некое измерение, которое остается для познания непроницаемым. В человеке есть тайна, понимая под тайной то, что не может быть явлено с такой полнотой, когда становится предметом ответственного суждения и действия. Это, однако, не блокирует, даже не уменьшает внимания и интереса, в том числе и даже в особенности познавательного интереса к тому, что невозможно знать.

Ведь тайна, которую невозможно знать, обозначается и существует как граница познания. Кроме того, она находится за пределами познания, но не за пределами человека. Она не просто находится в человеке, а составляет его невыразимосокровенную, утверждающую его в его единственности суть. Она есть то постоянно ускользающее начало, благодаря которому индивид приобретает субъектность в качестве «Я» — не «я» познания, не «я» общения, не «я» действия, а то единое и единственное «Я», благодаря которому существуют все прочие мночисленные предметно фиксируемые человеческие «я», но которое само не является ни одним из них в отдельности, ни всеми ими вместе. Поэтому мало сказать, что в человеке есть тайна. Следует добавить: тайна эта настолько для него важна, что в известном смысле он сам есть тайна.

Особенность существования человека состоит в том, что он не умещается и не удовлетворяется эмпирической действительностью, которая охватывается его сознанием и познанием. Он стремится выйти за границы, догнать свое собственное, постоянно ускользающее Я — пробиться к бытию, понимаемому как предел всего сущего. Человек находится в непрерывном становлении, как если бы он был существом незавершенным.

Жизнедеятельность всех живых существ, включая тех высших животных, которые в эволюционном ряду стоят близко к человеку и считаются родственными ему, заранее запрограммирована: она содержит в себе свою собственную норму. Человек составляет исключение, его жизнедеятельность не запрограммирована. В его поведении нет никакой предзаданности. Индивидуальные вариации поведения, порой большие, наблюдаются и у животных. Однако тип поведения и предел возможностей у них предзадан. Мы знаем, что в случае нормального развития получится из маленького ягненка или маленького волчонка. Но мы никогда не можем с уверенностью сказать, что получится из маленького человечка. Из него может получиться все, что угодно. И когда про одного говорят, что он похож на ягненка, другого называют хищником, — это больше, чем фигуральные выражения. Человек живет по нормам, которые он сам себе задает. Разные люди и один и тот же человек в разное время могут совершать разные, взаимоисключающие поступки. Ворон ворону глаз не выклюет, — говорит русская пословица. Животным (по крайней мере, некоторым), как пишут этнологи, присущ врожденный запрет братоубийства; им свойственны инстинктивные тормозные механизмы, ограничивающие проявления агрессивности против представителей своего вида. У человека ничего этого нет или ослаблено до очень опасного предела. Из Библии нам известно: Каин убил Авеля. Брат убивает брата. Этот феномен, если вдуматься в него, определяет всю необычность человека в природе. Ведь два существа именуются братьями, если они соединены в одном. Брат — это тот, кто как минимум не убивает. И если те не менее брат убивает брата, то он делает то, что противоречит своему понятию, делает невозможное, он не скован предзаданными возможностями, он сам создает их. Существуют физиологические механизмы, в силу которых проявления жизни являются источником приятных ощущений, а проявления смерти (ужас на лице, вид крови и т. д.) порождают инстинктивное отвращение. Человек может преодолевать и эти ограничения до такой степени, что способен радоваться страданиям (феномены садизма или мазохизма). Человек есть на все способная тварь — это суждение писателя и социолога А. А. Зиновьева является в такой же мере суровой оценкой, в какой и беспристрастной констатацией факта.

Человек не просто находится в процессе непрерывного становления, всегда недоволен собой, стремится стать иным, чем он есть на самом деле, подняться над самим собой. Он еще хочет вырваться из процесса становления. Он не просто идет куда-то. Он еще хочет дойти. Человек не тождествен самому себе и эту нетождественность он воспринимает как недостаток. Он движим желанием быть другим, однако само состояние вечного становления он не может принять как норму. Он в то же время желает освободиться от желания быть другим. Наиболее очевидно и дерзко это обнаруживается в отношении к смерти. Ничто не может отменить факта бренности человека, тем не менее человек не может принять его — до такой степени не может принять, что в известном смысле именно здесь следует искать источник его вечного недовольства собой и миром. Как ни стремится человек выйти за границы, одной границы он всячески избегает — границы отделяющей жизнь от смерти. Более того, именно желание избежать этой границы лежит в основе его желаний сокрушать все другие. Можно сказать так: специфичное для человека желание быть другим определяется его желанием быть.

Отмеченное выше своеобразие человека — самодетерминирующая сущность его природы — на феноменологическом уровне обнаруживается в том, что его деятельность имеет целесообразный характер. Человек действует в соответствии с целями, которые он себе ставит. Прежде, чем что-то делать реально, в предметном мире, человек создаёт в голове идеальный образ того, что он хочет сделать. Этот идеальный образ, поскольку он выступает направляющим основанием его деятельности, является целью. Соответственно то, что он предпринимает ради достижения данной цели и ведет к ней, является средством. Нетрудно заметить: целесообразная деятельность человека в сравнении с причинно-следственной логикой природных процессов имеет обратную направленность. Цель можно назвать причиной, которая находится не на своем месте — впереди, а не сзади. Средство соответственно выступает в качестве следствия, которое предшествует причине. Порядок причины и следствия деятельности в том виде, в каком он представлен идеально, в голове человека, является прямо противоположным тому, как они соотносятся в самом веществе, материи деятельности. Целесообразность деятельности человека означает, что он сам определяет, формирует её причины.

Логика целесообразности предполагает и требует наличия некой цели, которая является итоговой, последней в том смысле, что за ней уже не может быть никакой другой цели. Она предполагает это, поскольку разнообразные цели человека взаимосвязаны и образуют единую линию, в рамках которой то, что является целью в одном отношении, становится средством в другой, более широкой, перспективе. Она требует этого, ибо без обрыва этой линии и без обозначения последней цели целесредственная схема мышления деградирует в дурную бесконечность и тем самым человеческая деятельность не может осуществляться в целесообразной форме. Про последнюю цель можно сказать, что, во-первых, она и только она среди целей является самодостаточной — никогда не может стать средством. Это и есть цель в собственном смысле слова, цель в ее чистом виде или, как принято выражаться, цель как таковая. Во-вторых, она обрамляет все прочие цели, соучаствует в них. Она является таким привеском (условием) всех конкретных целей, благодаря которому каждая из них, будучи необходимой в силу собственного предметного содержания, оказывается еще достаточной и оправданной в контексте всей деятельности человека.

Целесообразная деятельность человека, поскольку она имеет внутреннеорганизованный, законченный характер, находит одно из своих выражений в иерархическом образе бытия, согласно которому его нижней точкой является растительный и животный мир, вся наличная действительность, а верхней — некое гипотетическое, идеальное состояние, именуемое одними богом, другими — коммунизмом, третьими — точкой омегой и т. д. Древние философы называли ту верхнюю точку высшим благом, что является наиболее общим и формальным её обозначением. Сам человек в этой иерархии находится посередине. Он не внизу и не наверху. Он на лестнице, которая ведет снизу вверх. Такой образ мира и человека широко и разнообразно представлен в культуре, является пожалуй, более адекватным, универсальным и действенным, чем другие обобщающие образы такого рода. В этом отношении типично описание особенности человеческого бытия в философии неоплатонизма. Неоплатоники использовали образ человека, который по пояс находится в воде. Бытие человека изначально раздвоено: он стремится выйти из воды, но остается в ней; он находится в воде, но стремится выйти из нее. Человек занимает в космосе срединное положение и по определению является незавершенным существом. Стремление к завершению, которое может быть названо одновременно и стремлением к совершенству, — отличительная особенность человека.

Ответ на вопрос «Какова природа человека?» зависит от того, каким смыслом сам человек наполняет свою жизнедеятельность, или, говоря иначе, в какой идеальной завершенности приобретают внутреннюю цельность его сознательные усилия. Поэтому если говорить о характере соотнесенности природы человека и морали, то следует не столько мораль выводить из природы человека, сколько, напротив, саму природу человека конкретизировать в зависимости от морального содержания его жизнедеятельности. Словом, так как тот, кто спрашивает «Что есть человек?», сам является человеком, действительный смысл его вопроса заключается в следующем: «Что есть я?». Так как в характеристику человека входит среди прочего также его представление о самом себе, то ответ на искомый вопрос «Что есть я?» становится вместе с тем содержанием самого я. В случае человека знание о предмете оказывается включенным в сам предмет. Это в особенности относится к этическому знанию, которое интересуется «я» (человеком) с точки зрения того, насколько его деятельное существование зависит от собственной сознательной воли. В этике знать означает одновременно быть. Поэтому нельзя сказать, что есть «я» (человек), не ответив, каким «я» (человек) должен быть.