1. Генезис проблемы «молодой Маркс» в буржуазной историографии

1. Генезис проблемы «молодой Маркс» в буржуазной историографии

Современные буржуазные теоретики столь много и претенциозно рассуждают о молодом Марксе, что может показаться, будто им принадлежит монополия на исследование этого предмета. Опыт, однако, показывает, что подобные претензии обычно служат прикрытием довольно скудного содержания. Тем буржуазным историкам, которые кичатся ныне мнимой объективностью своей науки по отношению к молодому Марксу, мы, опираясь на исторические факты, заявляем: «Ваша наука сделала все для того, чтобы замолчать ранние работы Маркса, и изучать их она стала лишь после того, как марксисты разрушили эту стену молчания».

Длительное время, вплоть до 20-х гг., большинство буржуазных историков вообще не видело в ранних произведениях Маркса специального предмета исследования и ограничивалось довольно беглой, в общем эмпирической и весьма поверхностной характеристикой первоначального этапа деятельности основоположника научного коммунизма. Впрочем, и при таком подходе дело не обошлось без фальсификаций существа этого этапа. Начало этому положил Г. Адлер. В своей книге по истории рабочего движения в Германии он ограничивается следующей репликой по адресу статей Маркса и Энгельса из «Немецко-французского ежегодника»: «Мы должны отказаться от подробного рассмотрения развиваемых в них теорий, так как, согласно задаче настоящей работы, здесь могут рассматриваться только такие теории, которые оказали непосредственное влияние на социально-политическое движение. А это условие как раз и не относится к настоящему случаю»[80]. Получается, что статьи, в которых Маркс и Энгельс непосредственно апеллировали к массам, к пролетариату, не оказали «непосредственного влияния на социально-политическое движение». Первое же «а», сказанное буржуазным историком о ранних произведениях Маркса и Энгельса, было грубой фальсификацией.

Столь же поверхностным было отношение буржуазных теоретиков к процессу формирования взглядов Маркса и в конце XIX в. Прочность предрассудка приобрело кочевавшее из книги в книгу противопоставление «Манифеста Коммунистической партии» как чисто спекулятивного продукта революционной мысли «Капиталу» как строго научному и потому-де умеренному в своих требованиях произведению. На этом основании «Манифест Коммунистической партии» относился к числу ранних произведений Маркса, и молодой Маркс тем самым противопоставлялся зрелому как односторонний революционер – многостороннему ученому.

Эта примитивная концепция была подвергнута марксистами сокрушающей критике еще в начале XX в. Со всей мощью аргументации и присущей ему полемической страстностью обрушился Меринг на эту выдумку профессоров и подающих богатые надежды приват-доцентов, пытавшихся «сублимировать» произведения Маркса, отделяя все, что принадлежало «кусающемуся демагогу», чтобы спасти все, что принадлежало «человеку науки». «Если когда-либо существовал цельный человек, – писал Меринг, – то это был Карл Маркс»[81]. Ту же мысль отстаивал и Плеханов: «Мы потому цитируем „Манифест“ предпочтительно перед другими сочинениями Маркса – Энгельса, – писал он, – что он относится к той ранней эпохе их деятельности, когда они, по уверению некоторых из их „критиков“, были особенно „односторонни“ в понимании взаимного отношения между „факторами“ общественного развития. Мы ясно видим, что и в эту эпоху они отличались не „односторонностью“, а только стремлением к монизму, отвращением к тому эклектизму, который так явственно сказывается в замечаниях г.г. „критиков“»[82]. Этот удар марксистов по буржуазным идеологам пришелся настолько в точку, что противопоставления Маркса-революционера Марксу-ученому постепенно оказались оттесненными на задний план псевдолиберальной аргументации. Однако точка зрения, что ранние произведения Маркса не заслуживают специального научного исследования, продолжала еще существовать длительное время.

Занимаясь историей марксизма, буржуазные ученые вплоть до первой мировой войны основное свое внимание сосредоточивали на попытках отождествить те или иные идеи марксистского учения с предшествовавшими ему теориями. Пример такого рода исследования представляла книга известного реакционера Георга фон Белова, в которой доказывалось, что оригинальность Маркса и Энгельса заключается-де «только в утрировке и обобщении того, что уже было высказано другими»[83].

Жизнь преподнесла суровый урок подобного рода опровергателям марксизма. Великая Октябрьская социалистическая революция и успехи международного коммунистического движения наглядно доказали не только огромную жизненность, но и самостоятельность и оригинальность марксистского учения. Перед буржуазной наукой встала задача изменения методов борьбы против марксизма, требовавшая самого пристального изучения марксизма – как существа его, так и истории, в особенности – истории его возникновения. В ответ на эту потребность возникает обширная буржуазная литература о Марксе, Энгельсе и марксизме. Э. Цобель и П. Гайду, например, указали в своей далеко не полной библиографии 740 названий работ о Марксе, Энгельсе и марксизме, вышедших за рубежом в 1914 – 1925 годах[84].

В частности, они фиксировали 64 материала и отдельных исследований к биографии Маркса и 19 работ, посвященных изложению его жизни и учению в целом. Хотя в нашем распоряжении и нет сколько-нибудь достоверных статистических данных, можно с уверенностью сказать, что во второй половике 20-х гг. поток этой литературы еще более возрос.

Наряду с повышением непосредственного интереса к истории возникновения марксизма, следует отметить и другое обстоятельство: развитие самого капитализма выдвинуло в этот период на первый план такие философские проблемы (проблемы существования личности, форм самосознания и т.п.), которые в ряде существенных пунктов оказались сходными с проблематикой, находившейся в центре внимания младогегельянцев; на этой почве самоновейшие философские концепции (неогегельянство, философия жизни, экзистенциализм), обнаруживают в младогегельянцах своих дальних родственников и начинают усиленно интересоваться деятельностью последних и всем развитием немецкой философии 40-х гг. XIX в. вообще.

Уже в первое десятилетие XX в. внимание буржуазной науки привлекают колоритные фигуры таких младогегельянцев, как Давид Штраус, Бруно Бауэр и Макс Штирнер[85]. Затем появляется целая серия работ о политической обстановке в Рейнской провинции 30 – 40-х гг. XIX в. и ее периодической печати, в особенности – о «Галльских и немецких ежегодниках» и «Рейнской газете»[86], о политических взглядах младогегельянцев и Арнольда Руге в частности[87]. В особенности этот интерес возрастает к концу 20-х гг. – это был период наибольшего подъема неогегельянства и возникновения экзистенциализма, и именно в этот период появилась целая группа работ о судьбе гегелевской философской школы[88].

Таким образом, налицо две тенденции в буржуазной историографии: с одной стороны, нарастание непосредственного интереса к формированию взглядов Маркса; с другой стороны, все больший интерес к младогегельянству как своеобразному течению, импонировавшему своей проблематикой представителям новейшей буржуазной философии. Обе эти тенденции неуклонно сближались на протяжении 20-х гг. и в какой-то момент должны были слиться. Это слияние состоялось на рубеже 20 – 30-х гг.: в опубликованных в этот период «Экономическо-философских рукописях 1844 года» представители той и другой тенденции увидели желанный для себя материал, и потому все буржуазные идеологи с восторгом оповестили мир, что они-де «вновь открыли Маркса» – Маркса как философа культуры, как предшественника экзистенциализма.

Впрочем, с определенными предпосылками слияния указанных двух тенденций в буржуазной историографии мы сталкиваемся еще задолго до того, как оно стало общепризнанным фактом. Уже в начале XX в. появляется работа Д. Койгена «О предыстории современного философского социализма», в которой генезис марксовой теории рассматривался в тесной связи с различными течениями левого гегельянства[89]. Этот подход наблюдается также в книге Форлендера «Кант и Маркс»[90] и в специально посвященной данному вопросу статье Грётюзана «Младогегельянцы и происхождение современного немецкого социализма»[91].

Весьма интересной в этом отношении представляется книга H.Н. Алексеева «Науки общественные и естественные в историческом взаимоотношении их методов (Очерки по истории и методологии общественных наук)». В третьем отделе этой книги имеется обширный раздел, прямо называющийся: «Генезис теории исторического материализма». Характеризуя наметившиеся уже к концу 1841 г. различия среди младогегельянцев, автор считает, что эти различия «можно свести к трем группам: 1) решительная антропологизация гегелевских идей в последующем развитии философии Фейербаха; 2) разрушение понятий культуры и истории, начатое так называемой „критической критикой“ и законченное Максом Штирнером; 3) новая попытка формулировки понятий культуры и истории, предпринятая К. Марксом и Ф. Энгельсом. При этом философия Фейербаха является до некоторой степени подготовительной ступенью, определяющей две дальнейшие точки зрения»[92].

Таким образом, уже в 1912 г. не только исходный пункт, а и весь процесс формирования взглядов Маркса изображается как процесс, протекающий в рамках младогегельянства. Сама борьба Маркса против младогегельянцев предстает лишь как борьба на общей исходной основе – на почве, провозглашенной Фейербахом «решительной антропологизации гегелевских идей», на почве критики как интерпретации «существующих культурно-исторических форм сознания»[93]. Открытие Марксом в статье «К критике гегелевской философии права. Введение» того, что «человек – это мир человека, государство, общество», и выдвижение им требования превратить критику неба в критику земли, критику форм сознания в критику форм действительной жизни человека, H.Н. Алексеев рассматривает лишь как появление новых идей в пределах общей младогегельянской проблематики. «Мы видим, – заключает он, – что идеи Маркса двигаются в общем направлении того же радикализма, которого придерживалась вся гегельянская „левая“, но в понятие „человека“ вкладывается новое содержание, отличающее точку зрения Маркса от взглядов его товарищей по школе... Антропологизм молодого гегельянства становится здесь социальным, переходит в социологизм»[94]. Иными словами, «образуется новейший социально-философский натурализм под позже присвоенным ему именем экономического или материалистического понимания истории»[95].

Таким образом, даже сложившаяся марксистская философия интерпретируется как «социально-философский натурализм» или «социальный антропологизм».

Следовательно, уже в 1912 г. русский профессор, затем белоэмигрант близко подошел к той трактовке духовной эволюции молодого Маркса, которую 20 лет спустя немецкие правые социал-демократы стали выдавать за свое личное открытие. «Этот Маркс, – заявил в 1932 г. Г. де-Ман в статье „Вновь открытый Маркс“, – реалист, а не материалист. Отклонение от философского идеализма не ведет его к тому, чтобы мнимой высшей реальности идеи противопоставить высшую реальность материи. Скорее он подчиняет обе эти реальности одной всеохватывающей действительности жизни в ее пассивно-активной, бессознательно-сознательной тотальности. И материальные, и идеальные причины он рассматривает как явления единого тотального жизненного процесса»[96].

Фальсификация «Экономическо-философских рукописей» в духе экзистенциализма сопровождалась противопоставлением их всему последующему идейному развитию Маркса. Начало этому положил С. Ландсгут, увидевший в этих рукописях отрицание необходимости социалистической революции[97], а Г. де-Ман и Г. Маркузе еще более углубили это противопоставление, объявив эту незрелую работу Маркса вершиной его творчества: «Как бы высоко ни ценились поздние произведения Маркса, – писал де-Ман, – тем не менее они обнаруживают известное торможение и ослабление его творческих возможностей»[98].

Объективный смысл этой позиции правых социал-демократов заключался в отказе от революционного содержания марксизма, в попытке прикрыть свой переход на позиции буржуазной идеологии апелляцией к незрелым произведениям Маркса как якобы к продуктам «истинного марксизма». «Вклад» правых социал-демократов заключался в том, что они наполнили новым, противоположным содержанием традиционное для буржуазной историографии противопоставление молодого Маркса позднему: зрелым теперь стал изображаться не поздний, а именно молодой Маркс.

Таким образом, на рубеже 20 – 30-х гг. буржуазная историография совершила подлинное сальто мортале: все внимание оказалось теперь сосредоточено на том периоде духовного развития Маркса, который до сих пор вообще игнорировался ею; раннее произведение Маркса, представлявшее собой одну из первоначальных ступеней формирования его научного мировоззрения, объявлялось теперь вершиной зрелости; молодой Маркс, третировавшийся прежде как спекулятивный революционер, превратился теперь в строго научного исследователя-либерала и к тому же предшественника самоновейшей буржуазной философии; «Капитал», с полным основанием характеризовавшийся как вершина научного подвига Маркса, теперь интерпретируется как свидетельство «ослабления его творческих возможностей».

Проблема «молодого Маркса», возникшая путем такого сальто-мортале буржуазной историографии и интерпретируемая как проблема отрыва ранних произведений Маркса от зрелых его работ, более того – как проблема противопоставления первых последним, – в строго научном смысле является псевдопроблемой. Тем не менее, она заслуживает самой серьезной научной критики, ибо, во-первых, она представляет собой факт буржуазного общественного сознания, а анализ такого рода фактов позволяет выяснить подлинное содержание этого сознания; во-вторых, она и в теоретическом отношении возникла не на пустом месте, а в результате спекуляций буржуазных идеологов на некоторых трудностях действительной проблемы – проблемы формирования взглядов Маркса.

Характеризуя основные направления спекуляции буржуазных идеологов вокруг «молодого Маркса», можно выделить две большие группы их: либерально-ревизионистскую и откровенно антикоммунистическую.