Богосознание Иисуса Христа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Богосознание Иисуса Христа

а) Представление о Духе

Человеческое богосознание Иисуса есть реальное, а не призрачное или мечтательное. Бог не есть Его мечта, идеал, идея или одна из Его мыслей, находящихся в периферии Его сознания; это средоточие Его сознания, Его мысли, слова и дела. Оно «пребывает», «почиет» в Нем как духовная сила. Поэтому и «познание Отца», которое он завещал Своим ученикам, определяется не как рассудочное познание, а как подлинный «Дух Отца».

В последнее время только научная мысль стала обращать внимание на так называемые явления и

–  451  –

действия Духа в раннем христианстве, и, как нам кажется, здесь находится точка соприкосновения между научной и религиозной мыслью, которая должна послужить основанием для объективного исторического понимания многих существенных особенностей первоначального христианства. Здесь опять?таки самая оценка факта, самое религиозное отношение к нему зависят от веры каждого из нас, и наука не может решить за человека, верит ли он или нет в божественное содержание данного факта. Этот вопрос веры или оценки ставился в эпоху Христа в самой решительной форме: есть ли Дух Его истинный и святой или же лживый и нечистый, есть ли Он истина или ложь, обман, исступление безумного? Но уже самая постановка этого вопроса, самые споры о Духе показывают, что речь шла о некотором действительном духовном явлении, об особого рода пневматическом состоянии, об особенного рода сознании, слове и деятельности.

Мы напомним прежде всего ветхозаветные представления о духе[602]. Мы знаем, что наитием духа объяснялись пророчества, видения, исступление – как пророческое, так и болезненное даже, причем в последнем случае разумелся злой дух, точно так же как и в случае исступления лжепророка. Наитием объяснялся всякий могущественный аффект, под неудержимым импульсом которого действовал человек. Пророки действовали под наитием Духа Божия, лжепророки – под наитием своих духов. Внешние признаки, по–видимому, нередко бывали однородны, так что в отдельных случаях число пророков получало решающее значение, напр. для Ахаба (3 Ц. 22). В древности пророки поэтому нередко составляют как бы особые общины, напр. пророки, встречающие Саула (1 Ц. 10), или bene nebiim при Елисее. Внутренними критериями истинного пророка служили сила вдохновения, сила слова и его правда. В апостольской церкви явления «духа и силы» служили главным свидетельством апостолов: «Дух», засвидетельствовавший Христа, засвидетельствовал и Его церковь. Дух проявлялся во множестве «даров» – во вдохновенном исступлении (Д. 10, 10; 2 Кор. 12, 2), в глоссалалии или говорении «ангельскими», непонятными человеку языками (Д. 10, 46; 1 Кор. 14), в даре

–  452  –

исцелений, видений, пророческой проповеди, в изобилии нравственных добродетелей, в восторженном бесстрашии исповедников, во вдохновенной молитве, учительстве, в духовном обновлении и возрождении, во всем потенцированном сознании церкви, в ее «жизни», которую она сознавала как вечную и божественную жизнь, как реальное общение с Богом во Христе.

Таковы были представления, хотя здесь, очевидно, нельзя говорить о каких?либо догматических представлениях или об учении: это последнее сложилось лишь в эпоху соборов. В церкви апостольской «Дух» был не учением или догматом, а центральным фактом религиозной жизни, реально испытываемой силой, явлением, которое переживали верующие в своем священном энтузиазме. Преизбыток этой силы раскрывался не только в глубине нравственного сознания, в вере возрожденного человека, но и в самой телесной жизни, во всех его делах, в делах милосердия и в знамениях – видениях, исцелениях, в пророчествах и других необычайных действиях и экстатических состояниях, действительность которых признавали все. Самые уклонения религиозного энтузиазма первых веков свидетельствуют о его силе, – той силе, которая победила мир и всех «духов», господствовавших над ним. Что такой энтузиазм представлял величайшие опасности, это мы видим с первых шагов апостольской проповеди, требовавшей «различения духов» и боровшейся с мнимым вдохновением, с самомнением, надмевавшимся дарами духа, с разнузданным безначалием «людей духа», или пневматиков, превозносившихся своими откровениями. Таковы были сектанты, гностики, упоенные новым вином и вливавшие его в ветхие мехи прежней пневматологии; таковы были впоследствии монтанисты. Древнесемитская экстатика с ее чувственным исступлением оживает на новой почве и вступает в союз с греческой мистикой и катартикой, порождая множество причудливых сект. И хотя процесс этот достигает полного развития лишь впоследствии, уже апостолы вынуждены бороться с уклонениями духовной жизни. О впечатлении, производимом иными религиозными собраниями апостольского века на внешнего наблюдателя, свидетельствует Павел: «если вся церковь сойдется вместе и все станут говорить языками (?????? ????????), и войдут к вам незнающие или

–  453  –

неверующие, не скажут ли они, что вы беснуетесь?» (1 Кор. 14, 23). Вдохновение выражалось в экстатической речи, которая теряла иногда всякий человеческий смысл, и в экстатических действиях. Возможна была симуляция экстаза, возможно было и патологическое, чувственное исступление, истерия, вызываемая искусственно. Наряду с «ангельскими языками» появилось вскоре и «ангельское ведение», или гнозис. Всевозможные извращения и злоупотребления могли проникать и в действительности проникали в ранние христианские общины чрез посредство «людей духа». Поэтому уже апостолы, «не угашая духа», вынуждены были нормировать духовную жизнь, увещевая «не верить всякому духу», но «различать духов» (1 Иоан. 4, 1 сл.), причем самая способность такого различения (????????? ??? ?????????) {49} рассматривалась как особый дар (1 Кор. 12, 10). Тем не менее в Духе, исполнявшем Церковь, жил Бог, жил Христос, что верно уже и независимо от религиозных соображений, и не только в религиозном смысле, но и прежде всего в смысле нравственном, психологическом и историческом. Поэтому для верующих существовали и объективные критерии для оценки духа, вдохновлявшего отдельных пневматиков, – заповеди Христа, заповеди апостолов, предание Христа, Его живое слово и Его образ. Отсюда то изумительное сочетание самой смиренной, целомудренной чистоты и духовной трезвости с вдохновенным экстазом, та внутренняя победа над безумием, та величайшая ясность разумного сознания и тонкость нравственного суждения, которая совмещается с переживаемым откровением в величайших из христианских носителей духа. Такого пневматика мы видим прежде всего в лице апостола Павла, который «более всех говорил языками» и в своих откровениях слышал «неизреченные речи» (?????? ??????, 2 К. 13, 4). Ни один из противников христианства не скажет, чтобы эти откровения понижали умственную и нравственную энергию великого основателя Церкви языков, чтобы они надмевали его безумием или духовной гордостью. В «Духе» был источник его силы, его смирения и любви, перед которой он вменял ни во что все дары и знамения.

Источником этой силы являлся апостолам «Отец Иисуса Христа», или Сам Христос. Он служил и объективной нормой, критерием духа. Таково было положение дела

–  454  –

в Церкви апостольской. Как же объясняется оно из деятельности Самого Христа? Каково отношение этой новой формы духовной, пневматической жизни – к «Начальнику жизни» и Его историческому делу?

Уже Иоанн Креститель говорит о грядущем крещении Духом (Мк. 1, 8), но замечательно, что это новое крещение, которое противополагается Иоаннову крещению, совершается при жизни Христа всего один раз, и притом над Ним Самим. Затем дело представляется так, что хотя ученики Иисуса и продолжали крестить народ (что смущало учеников Крестителя), но сам Иисус не крестил (Иоан. 3, 22; 4, 2). Мало того, сами ученики «исполнились Духа» лишь после смерти Иисуса; и если в четвертом евангелии Христос ставит ниспослание Духа ученикам в прямую зависимость от Своей смерти (16, 7), то и у синоптиков о даре Духа говорится как о будущем (Мф. 10, 20; Мк. 13, 11; Лк. 12, 12; 24, 48). Таким образом, в евангельской истории после проповеди Иоанна (Л. 1, 15) единственным носителем Духа является Сам Христос (Лк. 4, 1, 14, 18; Мф. 12, 18).

Что «Дух Божий» рассматривался не только как нравственная сила, на это указывает уже рассказ Матфея и Луки о рождении Иисуса. Он исполнился Духа после крещения (Мф. 13, 16) и «духом» был веден в пустыню (4, 1). Он начал проповедь в синагоге Назаретской словами Исайи: «Дух Господень на Мне, ибо Он помазал меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем…» (Ис. 61, 1–2). И Он начал говорить им: «ныне исполнилось писание сие, слышанное вами». И все засвидетельствовали Ему это (Лк. 4, 18 сл.). «И слыша, многие дивились, говоря: откуда Ему это? И что за мудрость, данная Ему, и знамения такие руками Его совершаются» (Мк. 6, 2). Мы уже указали на апостольское изображение деятельности Христовой: «вы знаете… про Иисуса из Назарета, как помазал Его Бог Духом Святым и силой, и Он ходил, благотворя и исцеляя…» Благовестие и исцеления в духе и силе – вот существенные особенности Его служения. При исцелениях Он «чувствует Сам в Себе, что из Него выходит сила» (Мк. 5, 30); Он признает, что Он изгоняет бесов «Духом Божиим», и видит в этом несомненное знамение

–  455  –

приблизившегося царства, признавая смертным грехом хулу на того Духа, которым Он творит Свои дела.

Итак, из свидетельства всей апостольской Церкви и из достоверных слов Христовых, переданных евангелистами, мы видим, что на Него смотрели еще при жизни Его как на пророка, или пневматика, «духовного человека», носителя Духа. Это объясняет нам и споры о Его духе: одни, даже «близкие» Его, говорили, что он в исступлении (??? ??????), и хотели «насильно взять Его» (???????? ????? Мк. 3, 21); а книжники говорили, что Он имеет в Себе Веельзевула (ib. 22). Здесь неоцененным является нам свидетельство четвертого евангелия. Иные критики заподозревали его показания, между прочим, и на том основании, что оно изображает Христа как совершенного «пневматика» под влиянием и при свете «духовной» жизни и «духовных» явлений последующей эпохи: недаром уже Климент Александрийский называет Иоанново евангелие «духовным», или «пневматическим» (?? ??????????? ?????????? Euseb. h. e. VI, 13, 9). Но, нисколько не отрицая того, что смысл духовной жизни Иисуса раскрылся четвертому евангелисту лишь при свете нового откровения Духа, или новой «духовной» жизни апостольского века, мы находим у него не только более глубокое изображение такой жизни с внутренней ее стороны, но и множество чрезвычайно важных внешних подробностей о проповеди Христа, составляющих одно целое с тем образом, какой дают и синоптики. Он сообщает нам отдельные слова Христовы, странные и непонятные для слушавших, восторженные слова, не измышленные рассудком, но исходящие из глубины сердца, высказанные под наитием непосредственного вдохновения. Иисус не говорит, а восклицает, кричит (???????) их. «Иисус же вскричал (???????), уча во храме и говоря: и знаете Меня, и знаете, откуда я; но от Себя Я не пришел, а истинен пославший Меня, Которого вы не знаете. Я знаю Его, потому что Я от Него и Он послал меня» – слова, после которых многие искали схватить (??????) Его (7, 28). «В последний же день праздника стоял Иисус и возгласил (??????), говоря: кто жаждет, приди ко Мне и пей! тот, кто верует в Меня, реки воды живой потекут из чрева его (как говорит писание)…» Опять слово, приводящее слушателей в смущение и вместе поражающее их, слово, настолько

–  456  –

непонятное, что евангелист считает нужным его объяснить («сие же сказал о Духе, Которого имели принять верующие в Него, ибо еще не было на них Духа Святого…» ib. 37–39)[603]. Или еще слово: «Я есмь хлеб жизни» (6, 35), возбудившее ропот учеников: «какие странные слова, кто может это слушать!» То же следует сказать и о слове Иисуса о Его жизни, из?за которого «произошла распря между иудеями; многие из них говорили: Он одержим бесом и безумствует (????????? ???? ??? ????????, ср. 8, 48–52); что слушаете Его? Другие говорили: это слова не бесноватого; может ли бес отверзать очи слепым?» (10, 19 сл.).

Синоптики также приводят речи подобного же характера и свидетельствуют о подобном же впечатлении недоумения, изумления, страха, а иногда и негодования. Таково слово, которое донесли первосвященнику: «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его», или слова о Сыне Человеческом, о Его славе и страданиях, о которых ученики «боялись» Его спрашивать (????????? ??? Мк. 9, 32; Мк. 9, 45; ср. Иоан. 12, 34); столь же непонятны были им и другие слова, например об огне и крещении (Мк. 12, 44) или об огне и соли (Мк. 9, 49).

В этой пророческой речи слышится необычайная сила и власть (???????), которая приводит слушателей в смущение: одни видят в Его словах проявление демонической силы, другие – силы Божией, но что в словах Его говорит «дух», в этом сходятся как те, которые видят в них «глаголы жизни», так и те, которые видят в них «речи бесноватого» (?????? ?????????????? 10, 21). Но не в одних словах Христос является «облеченным силою свыше», как «помазанник Духа». «Мой отец доныне действует, и Я действую», – отвечает Он иудеям на упрек в нарушении субботы (Иоан. 5, 17). Если у синоптиков нарушение субботы оправдывается на основании самого закона и пророков, то здесь мы имеем прямую ссылку на действие Отца и на Его непосредственное откровение: Отецпоказывает Сыну дела; Сын ничего не может делать, если не видит Отца делающего, – и опять–таки

–  457  –

ответ, возмущающий иудеев еще более, чем самое нарушение субботы. «Дела», которые Христос творит со властью (??? ????????) суть не только «силы» (????????) и знамения (каковы исцеления и изгнания бесов), а все Его дела, в которых Он уже для внешнего взгляда является как пневматик, следующий во всем Своему духу или вдохновению. Отсюда свобода и власть Его слова и действия. Возьмем, напр., рассказ об очищении храма, когда Он, свивши бич из веревок, выгнал из него скот и купцов, опрокинул столы менял, рассыпал их деньги «и не позволял, чтобы кто пронес через храм какой?либо сосуд» (Мк. 11, 16). Здесь Иисус является мужем духа и силы, наподобие древних пророков или тех Божьих людей, которые выступали судьями Израиля, когда «рука Господня» была на них. Знаменательна Его ссылка на крещение Иоанново в ответ на вопрос о том, какою властью Он это делает.

Пророки учили не только словом, но символическими действиями: Ахия раздирает одежду свою на 12 частей, из которых он дает 10 Иеровоаму (3 Ц. 11, 30 сл.), Иеремия надевает на себя ярмо в ознаменование халдейского ига (28, 10)[604], Исаия дает детям своим символические имена[605]. Христос также совершает символические и пророческие действия. Подобным действием является, напр., Его мессианический въезд в Иерусалим и священнодействие тайной вечери, начиная с омовения ног, о котором сообщает Иоанн и которое в его изображении представляется именно каким?то торжественным актом: ученики молчат, подчиняясь непонятному для них действию Учителя, за исключением Петра, которому Он говорит таинственные слова: «что Я делаю теперь, ты не знаешь, а уразумеешь после», и «если не умою тебя, не имеешь части со Мною». Затем, по рассказу Павла (1 Кор. 11) и синоптиков, следует преломление хлеба и чаша евхаристии с вдохновенными таинственными словами, которые возбуждали естественный вопрос: «как может Сей дать нам есть Свою плоть?» (Иоан. 6, 52). Символическое значение, т. е. значение символических действий, получают в евангелиях и отдельные исцеления Христа, причем Сам Он иногда раскрывает их смысл, напр. изгнания бесов, в которых

–  458  –

знаменуется пришествие царства и победа над сатаною. «Духовный» смысл получает обильный улов рыбы Его учеников, миро грешницы, точно так же как и те гробницы, которые фарисеи воздвигают пророкам. Закон и пророки толкуются Им «в духе» (??? ????? ???????? ????? ?? ????????? {50}; Иоан. 7, 15), и точно таким же образом истолковывается Им и все то, что Он слышит и видит вокруг Себя: все события обыденной жизни, повседневные человеческие отношения, все явления природы и предметы домашнего обихода, все твари служат образами Его притч, которые естественно, безыскусственно связываются Им с основною, центральною мыслью Его.

Он не сочиняет этих притч, не ищет образов, а «выносит» их из Своей сокровищницы; Он говорит то, что Он видит и слышит, и по поводу того, что Он видит и слышит, но во всем видимом и слышимом Его не покидает одна пребывающая духовная мысль, одно пребывающее богосознание. В этом тайна Его притч: Он один владел формой притчи, которая никому не давалась в таком совершенстве: нигде притча не переходит у Него в аллегорию или метафору, в иносказание; нигде образ не привлекается Им внешним образом, и нигде отвлеченная мысль не облекается искусственно в чуждый ей образ. Мысль столь же конкретна здесь, как тот образ, который ей служит и который в нее претворяется. Самые внешние впечатления не рассеиваются в сознании Иисуса, исполненном высшею цельностью, но собираются, одухотворяются в нем и как бы сами собою складываются в образы и притчи и получают в нем тот внутренний смысл, который оно непосредственно в них вносит. В этих притчах выражается религиозная мысль Христа, а не рассудочная мораль, какую мы находим в других баснях или аллегориях; поэтому в них нет ничего лишнего, между тем как в аллегориях и баснях, хотя бы самых художественных по разработке деталей, образ и мораль, которой он служит, никогда не покрывают друг друга, никогда не сорастворяются друг другу. Нравственные истины, раскрывающиеся в притчах Христа, связаны с истинами религиозными, и нравственные отношения являются как отношения реальные, как различные стороны одной духовной реальности, которою исполнено сознание Христа.

–  459  –

Притчи Христа, столь прекрасные и прозрачные в своей простоте, столь неизгладимые по ясности мысли и образа, производили, однако, на слушателей двойственное впечатление. «Духовный» смысл их был непонятен многим. Как мог правоверный еврей понять притчи о сеятеле, о закваске, о зерне горчичном? Как ни ясны они сами по себе, ему следовало стать младенцем, чтобы забыть свои апокалиптические представления о царстве. Или возьмем притчу о виноградарях или даже о блудном сыне и милосердном самарянине: смысл их был ясен и в то же время непонятен, недоступен тем, к кому обращены были эти притчи, на что указывает евангелист (Мф. 13, 13 сл.).

Один из лучших современных эксегетов притч Христовых (Julicher, Gleichnissreden Jusu) недавно еще высказывался против этого положения: притчи долженствовали служить уяснению, а не затемнению смысла проповеди; и те притчи, которые приводятся в евангелиях, изумительны именно сочетанием самой реальной, живой образности и совершенной ясностью и прозрачностью мысли. Но что же, если самая ясность эта ослепляла и если притчи Христа так и оставались притчами для тех, к кому они обращались? Именно ясное в них было парадоксально для правоверных иудеев и ожесточало своей ясностью.

б) Иисус как Мессия

I

Все вышесказанное позволяет нам глубже понять указанное нами ранее соединение самосознания с богосо–знанием в лице Христа. Мы видим, что соединение это не было отвлеченным и внешним или умозрительным: Христос не соединял Себя с Богом посредством какого?либо догматического представления о Себе или о Боге. Соединение, о котором здесь идет речь, есть непосредственное и конкретное, проникающее всю сферу сознания и постольку пребывающее в нем: Иисус «знает» Отца и Отец «знает» Его (Мф. 11, 25–27), или, по свидетельству четвертого евангелия, Он сознает Себя в Отце и Отца в Себе (17, 21). Все предшествовавшее рассуждение, как думаем,

–  460  –

доказывает совершенную достоверность этого свидетельства, без которого нам представляется невозможным понять деятельность и учение Христа даже с чисто исторической точки зрения, какова бы ни была наша оценка Его слова и дела, Его самосознания и богосознания. Ясно, что это богосознание не было рассудочным и отвлеченным: Он испытывал Его, как откровение, как дух Отца, пребывающий на Нем. И если мы хотим уяснить себе евангельскую историю, мы должны начать с того, чтобы признать такую форму сознания как факт – независимо от нашего личного нравственного отношения к этому факту.

В чем же состояло содержание этого факта, то откровение, из которого исходит Иисус, от которого Он начинает Свою проповедь после крещения? Его содержание выражается в словах, слышанных Им при крещении: «Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение». Евангельский рассказ представляется здесь весьма ясным, и даже те критики, которые скептически относятся к божественной миссии Иисуса, должны допустить, что в жизни Его должен был наступить поворотный момент, испытанный Им как откровение свыше, момент духовного крещения, когда Он услыхал голос Отца, призвавший Его на служение. Они могут объяснять это событие по–своему, но они должны считаться с свидетельством апостольской проповеди о том, что евангелие Его началось с Его крещения, в котором многие ранние секты усматривали самое духовное рождение, воплощение Христа или усыновление Иисуса Богу.

Тем не менее, в последнее время в особенности, мы присутствуем при горячем споре среди историков и критиков, споре о том, в каком смысле Иисус разумел Себя Мессией или Христом. Мы уже имели случай говорить об этом споре. Одни утверждали, что Христос признавал Себя Мессией, приспособляясь к воззрениям Своих современников или под влиянием таких воззрений. Другие, видящие в Нем израильтянина, чуждого всякого лукавства, полагают, что Он мог бы признавать Себя Мессией, лишь обманывая Себя и других, и потому утверждают, что Он не считал Себя Мессией, почему и другим запрещал выдавать Себя за такового. Среди сторонников последнего мнения были не только рационалисты, но и

–  461  –

весьма благочестивые пиэтисты, видевшие в Иисусе учителя или «начальника» веры, но задававшиеся мнимо–апологетической целью – во что бы то ни стало оправдать Иисуса перед синедрионом современных книжников и моралистов, хотя бы такое оправдание достигалось отрицанием тех самых слов, за которые Он был распят, т. е. отрицанием того, что Он действительно признавал Себя Христом, «Сыном Бога живого».

Спор о мессианизме Иисуса, поучительный во многих отношениях, принес значительные результаты и для исторического понимания христианства. Опасения некоторых чересчур робких защитников традиционного учения оказались напрасными, потому что в данном случае научная критика лишь с новою силой раскрыла действительное содержание исконно христианской веры.

Уже из рассмотрения еврейской апокалиптики и мессианических чаяний эпохи Спасителя выясняется с полной очевидностью, что ни о каком приспособлении к народным воззрениям со стороны Христа или евангелистов не может быть речи и что Христос действительно не хотел быть Мессией в смысле националистических вожделений. С другой стороны, историческое исследование должно убедить нас и в том, что Он тем не менее сознавал Себя Христом, Сыном Бога живого, причем в таком сознании заключался новый духовно–нравственный факт, требовавший для своего выражения новых представлений и понятий, не находившихся в еврейской апокалиптике и в национальном мессианизме, мало того, – в самом Ветхом Завете. Это обстоятельство и послужило возникновению новозаветного богословия. Сам Христос несомненно сознавал в Себе не меньше, а больше, чем еврейского Мессию, сына Давида. Он сознавал Себя «истинным», «единородным» Сыном небесного Отца, который избрал Его Своим Христом, явил Его Своим Мессией. Сыновнее отношение к Отцу не было в Нем субъективно–нравственным; оно сознавалось Им как вполне реальное, поскольку вообще для Него не было субъективно–нравственного мира без реальной божественной основы. Поэтому в качестве истинного, «возлюбленного Сына» Он и сознает Себя Христом Божиим: Он есть Сын Божий не потому, что Он становится Мессией, а, наоборот, самое мессианическое помазание Он получает как «возлюбленный Сын». Поэтому

–  462  –

и все Его мессианическое служение, кончающееся Его страданиями и смертью, определяется не религиозными представлениями, заимствованными извне, не верованиями Его среды, а тем чту Он сознает как «волю Отца». Если в Иоанновом евангелии мы находим наиболее яркое и глубокое объяснение мессианического служения Христова при свете Его «сыновнего сознания», то и у синоптиков мы находим полное подтверждение этого объяснения. Рассматривая, в каком смысле Иисус признавал Себя Христом, и отправляясь от синоптических евангелий, мы придем к изображению четвертого евангелиста, как к необходимому их дополнению и объяснению, поскольку сыновнее самосознание Христа лежит в основании Его мессианизма.

Прежде всего не подлежит сомнению, как мы уже отметили это, что Иисус не начинал Своей проповеди с провозглашения Себя Христом. Он проповедовал приближение, пришествие царства и в отдельных случаях положительно запрещал называть Себя Христом, особливо в начале своей деятельности. Это правильное, критически обоснованное наблюдение и дало повод к вышеуказанному заблуждению отдельных ученых, утверждавших, что «Иисус не был и не хотел быть Мессией».

Внешнее признание Своего мессианического достоинства Христос, очевидно, не вменял ни во что (Мф. 7, 21 сл. = Лк. 13, 26, 27), мало того, Он, несомненно, должен был считать такое признание ложным и опасным, поскольку с таким признанием связывались представления, к которым Он относился безусловно отрицательно. Объявить себя Мессией значило стать во главе мессианического восстания, во главе сильного, неудержимого народного движения; при том впечатлении, которое производил Иисус, при тех дарах Духа и «силах», какие являлись в Нем, в народе естественно могла зародиться мысль – «внезапно схватить Его, чтобы объявить Его царем», – в особенности, когда казалось, что Он Сам медлит это сделать. Отсюда объясняется недоумение и разочарование многих, даже среди близких Христа. «Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты Христос, скажи нам прямо», – говорят иудеи (Иоан. 19, 24); «если Ты творишь такие дела, яви Себя миру», – говорят Ему братья (7, 4); «Господи, что это, что Ты хочешь явить Себя

–  463  –

нам, а не миру?» – спрашивает Иуда (14, 22). Так четвертый евангелист подтверждает синоптиков.

Замечательно, что самому Петру и апостолам, которых Христос посылает проповедовать пришествие царства и которым не «плоть и кровь», а сам «Отец» открыл, что Он есть Христос, Иисус «запрещает сказывать» это, «строго» запрещает (Л. 9, 21) разглашать, что Он Христос. Петр признается «блаженным», потому что Он понял Иисуса путем внутреннего сознания или откровения; и тем не менее, чтобы уничтожить возможность всяких иллюзий, связанных с именем Мессии, и очистить учеников от старой закваски, Иисус тут же говорит, что Ему надлежит много пострадать, быть отвергнуту, убиту. Как сильны были мессианические иллюзии, как отлично было понимание учеников от сознания Христа, видно из «прекословия» Петра (Мф. 16, 22) или из просьбы матери сынов Заведеевых, которым Христос опять?таки указывает на «крещение», которое Его ожидает.

Правда, что Христос именовал Себя «сыном человеческим». Мы видели уже, что нет основания в этом сомневаться и что этот термин (в связи с Дан. 7) имел мессианическое значение, в каковом он и употреблялся самим Христом, напр. в Его ответе на вопрос Каиафы. Но вместе с тем мы знаем, что это необычное выражение, хотя и служившее для обозначения Мессии, само по себе еще не значило «Мессия», и постольку именно оно и могло служить в устах Христа наиболее подходящим термином, скрывавшим в себе мессианический смысл. Ибо мы должны признать, что все термины предшествовавшей апокалиптики являлись более или менее недостаточными для выражения того нового содержания, какое Христос вложил в мессианическую идею.

Так, Его звали сыном Давидовым: до Своего въезда в Иерусалим Он запрещал называть Себя так; а после Своего въезда Он указывает на недостаточность ходячих представлений о Мессии, как Сыне Давида: «Что вы думаете о Христе? чей Он сын? говорят Ему: Давидов. Говорит им: как же Давид в духе (?? ????????) называет его Господом, говоря: сказал Господь Господу Моему, сиди одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих? (Пс. 109, 1). Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он Ему Сын?» (Мф. 22, 42–45). Здесь Иисус

–  464  –

ясно указывает, что Христос есть больший, чем Давид или сын Давидов, и что Свое достоинство Он получает не от Своего царственного предка, а от Отца. Он есть Сын Божий, и потому истинное признание Мессии есть не то, которое дается плотью и кровью, а то, которое дается Отцом.

Уже здесь мы подходим к циклу идей, связанных с «сыновним сознанием» Христа, тем высшим сознанием, которое раскрывается в Иоанновом евангелии. Этот единственный в своем роде факт во всем мире нравственного опыта человечества, это единственное соединение личного самосознания с Богосознанием засвидетельствовано и синоптиками: «в тот час возрадовался Иисус духом и сказал: славлю Тебя, Отче, Господа неба и земли, что Ты утаил это от мудрых и разумных и открыл младенца. Ей Отце! Ибо таково было Твое благоволение. И, обратившись к ученикам, сказал: все предано Мне Отцем Моим; и кто есть Сын – не знает никто, кроме Отца – и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына (Мф…. и никто не знает Сына, кроме Отца, и Отца не знает никто, кроме Сына) и кому Сын хочет открыть» (Лк. 10, 21 сл.; Мф. 11, 25–27)[606]. Таким образом, отношение Отца и Сына является здесь как единственное, исключительное: оно понимается как совершенная внутренняя взаимность сознания. Сын открывает Отца кому хочет, и Отец открывает Сына кому хочет (ср. Мф. 16, 17). Ясно, что Иисус является здесь как подлинный «Сын» не по усыновлению, а по существу, по Своему рождению: таков особенный смысл, несомненно соединяющийся здесь с понятием «Сын». В самом деле, было ли это понятие «Сын» чисто этическим понятием? Было ли сознание единства с Отцом сознанием чисто нравственного единения или же сознанием реального, существенного единства, обнимающего в себе самое предсуществование? В Иоанновом евангелии Иисус самым решительным образом приписывает Себе предвечное существование, что служит одним из важных критических аргументов против этого евангелия. У синоптиков мы можем указать лишь один текст,

–  465  –

подтверждающий Иоанново свидетельство, – это только что приведенные слова Иисуса о том, что Христос есть не сын, а Господь Давида, сидящий одесную Господа, т. е. одесную небесного Отца. Эти слова в связи с своим контекстом могут служить параллелью к Иоаннову «прежде нежели Авраам был, Я есмь» (8, 58). Разумеется, слово о Давиде менее категорично; но уже и оно само по себе лишает критиков права категорически отрицать, чтобы Христос мог говорить о Своем предсуществовании. Относительно нравственного учения Иисуса вообще мы видели, что Он не отделял субъективно–этического отношения к Богу от реального духовного отношения и что Он не знал о субъективно–нравственном мире без реальной божественной основы. Нравственное начало и нравственные отношения были не призрачными, а вполне реальными в Его сознании. То сыновнее отношение к Богу, из которого Он исходит, та взаимность сознания между Отцом и Сыном, о которой он говорит, не составляет предмета отвлеченного размышления или догматического учения, а переживается Им как откровение. Надо вполне уяснить себе это, чтобы понять, что при таких условиях слова Христа о Его предсуществовании отнюдь не представляются невероятными; наоборот, представляется совершенно невероятным, чтобы Его «сыновнее сознание» могло иметь лишь субъективно–нравственный смысл, т. е. чтобы Он сознавал Себя Сыном Божиим лишь в моральном смысле, как того хотят некоторые современные моралисты. Единственное в своем роде нераздельное соединение личного самосознания с Богосознанием в лице Иисуса Христа, т. е. тот бесспорный факт, что Он сознает Себя в Боге и Бога в Себе, необходимо обусловливает собою и Его представление о Боге (Отце) и о Себе (Сыне). Здесь несомненно лежит основание последующей христианской мысли, но основание не вымышленное, а реальное, все равно, как бы мы лично к нему ни относились, с верою или без веры: «Сын Божий» в устах Христа есть реальный субъект, а не нравственный предикат.

Положение это, как нам кажется, достаточно доказывается уже из всего предыдущего. Но оно настолько важно само по себе и, в частности, для настоящего нашего исследования, что мы считаем нужным еще несколько остановиться на нем, чтобы вполне уяснить себе его значение.

–  466  –

Самосознание Христово есть факт единственный в своем роде, и нам нужно отметить отличительные черты этого самосознания.

II

Прежде всего уже с чисто нравственной точки зрения нас останавливает одна особенность Христа, показывающая нам, что богосознание Его составляло пребывающую основу Его духовного мира. Если у других верующих и «носителей Духа», не исключая величайших пророков и апостолов, сознание Бога связывается с неизбежным сознанием человеческого несоответствия, немощи и нечистоты, иногда даже с сознанием противоборства человеческой природы, то в Нем отсутствует всякий признак противоречия, всякая тень ощущаемой дисгармонии между божеским и человеческим, несмотря на то что никогда и нигде Божество не сознавалось в такой глубине правды, добра и нравственной святости, в таком безмерном могуществе. В других религиозных гениях мы замечаем особенно глубокое сознание греха; при самой совершенной человеческой святости и чистоте такие люди глубже других сокрушаются о своем грехе, являя примеры покаяния; даже там, где они веруют в совершенное прощение и очищение, они именно потому проповедуют его с такою ликующею радостью, что они более других ощущают в нем потребность, более других тяготятся нравственной преградой, отделяющей их от Бога, в Которого они веруют. Тот, кто знаком с историей духовной жизни, кому знакома та тяжелая борьба с миром и с Богом, тот нравственный разрыв, тот крест, который переживали в себе самые чистые, самые лучшие из людей, «которых мир был недостоин», – тот сразу поймет разницу между ними и Иисусом: разница не в отсутствии смирения и не в детском неведении зла, а в глубоком и положительном сознании безгрешности и победы над злом, которое сознается Христом не меньше, а глубже, сильнее и тоньше, чем кем?либо. Нельзя судить строже, чем Он, всякую тень нечистоты, всякий помысел, всякое дурное слово или движение души; для Него нет греха, который бы не был достоин суда с его геенной. Но по отношению к Себе Он сознает всякое зло как нечто безусловно внешнее

–  467  –

и чуждое, как «сатану» или богопротивное начало. Он проповедует покаяние и прощение, но Сам нигде не кается и не молится о прощении: Он Сам и прощает, и судит, вяжет и разрешает. Именно глубокое осуждение зла и тот «страшный суд» над ним, который Он возвещает в Своем лице, освещает нам в исключительной оригинальности Его собственное положительное сознание безгрешности (ср. Иоан. 8, 46: ??? ?? ???? ??????? ?? ???? ????????) {51}. Эта своеобразная черта нравственного образа Христова, запечатлевающая каждое Его слово и все Его евангелие, засвидетельствованная всем Новым Заветом, есть черта безусловно личная, свойственная одному Христу. Из нее всего яснее видно, что сознание единства с Отцом коренилось в самой глубине нравственного существа Христова. Черта эта безусловно подлинная, неизмышленная, оригинальная вполне – ее мог являть в Себе только Тот, кто действительно «не почитал хищением быть равным Богу» (Филип. 2, 6). Иисус «томится» в мире, испытывает «вражду» мира, потому что Он «не от мира», а всем существом Своим относится к Богу. Он сознает Себя нераздельно единым с Отцом, или, как говорит Иоанново евангелие, Он «пребывает в любви Отчей». Все учение четвертого евангелиста о любви вытекает из этого основного начала духовной жизни Иисуса, т. е. из испытанного Им «единства с Отцом», из внутренней взаимности «Отца и Сына». Как ни парадоксально это может показаться, но и здесь мы можем на основании евангельских показаний констатировать эту испытанную Иисусом взаимность, это единство с Отцом, определяющие всю Его жизнь, – констатировать независимо от нашей личной, субъективной оценки Богосозна–ния Христова.

III

Иисус, будучи человеком, всецело относит себя к Богу: это и являлось тою «хулою» или «кощунством», которое так возмущало Его врагов и которое послужило поводом к Его обвинению. Слова и действия Иисуса, в которых Он определял Свое отношение к миру и к Богу, не изумляют и не смущают теперешних верующих только потому, что они понимают их вне их исторической

–  468  –

обстановки и представляют себе Христа в сиянии Его славы, в Его богословском образе. Но если мы перенесемся за девятнадцать веков в Палестину и представим себе Христа в его реальном человечестве и среди живых людей, – только тогда поймем мы все значение, всю духовную мощь Его слова и образа, тогда поймем мы и тот великий нравственный кризис, который Он вызвал, то нравственное испытание, какое заключалось в непосредственном суждении каждого человека о Нем, когда приходилось высказаться за или против живого Христа, узнать в нем черты Отца или признать Его хульником, безумным или обольстителем.

Мы рассмотрели отношение Христа к закону, и мы видели, что Своему слову Он приписывает не только равный, но и больший авторитет, чем закону; мы видели, что при всем Своем благоговении ко храму Он считает Себя «бульшим храма». Он «больше Соломона», построившего храм, «больше Давида» и больше, чем сын Давида. Иоанн есть больше, чем пророк, но малейший в царстве Божием, которое возвещается Христом, – больше Иоанна (Мф. 11, 11). Сын человеческий, наследник Отца, имеет власть вязать и решить и может давать эту власть кому хочет. Он Господин и субботы Божией. «Все предано» Ему Отцом.

Его дело сознается Им, как Божие дело, и слово Его, как слово Божие (Лк. 8, 10). Это слово есть та жемчужина, для приобретения которой благоразумный купец продает все, что имеет (Мф. 13, 46). Христос есть сеятель этого слова, в котором начаток жизни, и блаженны те, кто Его видят и слышат (Мф. 13, 16). Слушающий и соблюдающий слово Христа имеет с Ним более действительную и близкую связь, чем узы крови (Лк. 11, 28): кто исполняет волю Божию, тот Ему брат, и сестра, и матерь (Мк. 3, 32).

Относя Себя всецело к Богу, Христос устанавливает между Собою и миром ту же противоположность, как между Богом и миром, и требует полного отречения от мира со стороны тех, кто хочет за Ним следовать. Если Иоанново евангелие рассматривает судьбу Христа при свете антитезы между Богом и миром, то у синоптиков мы находим еще более резкое практическое выражение той же противоположности. «Всякий из вас, кто не

–  469  –

отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 33). «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и мать, и жену, и детей, и братьев, и притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (ib. 26, 27)[607]. И вместе с тем такое последование Себе, или следование за Собою, Иисус признает необходимым условием спасения (Мф. 10, 32–33).

Познать Христа, следовать за Ним, исповедовать Его есть дело Божие (ср. Мф. 16, 17)… «И сказали Ему: что делать, чтобы творить дела Божии?» Иисус сказал им в ответ: «вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал» (Иоан. 6, 28–29). «Всякого, кто исповедует Меня пред людьми, исповедую и Я пред Отцем Моим небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я перед Отцем Моим небесным» (Мф. 10, 32–33). У синоптиков, как и у Иоанна, Иисус разумеет не только Себя, но и Своих учеников в качестве богоносцев, носителей слова: «принимающий вас Меня принимает, и принимающий Меня принимает пославшего Меня» (Мф. 10, 40 и Иоан. 13, 20); «слушающий вас Меня слушает, и отвергающий вас Меня отвергает, а отвергающий Меня отвергает пославшего Меня» (Лк. 10, 11). Поэтому Он и признает, что земле Содомской и Гоморрской будет легче в день суда, чем городу, отвергающему апостолов (Мф. 10, 15; Лк. 10, 12).

Таким образом, сознание взаимности, или единства, Сына с пославшим Его Отцом (Иоан. 12, 44–45) служит основанием для нового учения о внутреннем единстве Христа с посланными Им учениками, – учения, которое мы находим в только что приведенных синоптических текстах и у Иоанна: «Я в них, и Ты во Мне, да будут совершенны воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня» (17, 23). Точно так же, как и Он сам, ученики Его суть «свет миру» (Мф. 5, 14 ср. Иоан. 9, 5). Поэтому ненависть к ученикам есть ненависть мира к Иисусу и к Отцу – «так будет, потому что не познали ни Меня ни Отца» (16, 2–3). Мы имеем здесь целый цикл представлений о единстве

–  470  –

божественной жизни, или о единстве Бога в Отце, в Его посланном Сыне и в обществе посланных Им учеников, исполненных Его Духом. Если у Иоанна мы находим образ виноградной лозы, которая живет в своих ветвях и гроздиях (15), то у синоптиков мы узнаем, что Сын человеческий пребывает в каждом из Своих учеников и что подавший чашу холодной воды одному из малых сих во имя ученика не лишится своей награды. Кто напоил, накормил, одел или посетил одного из братьев меньших, тот послужил Христу, а тот, кто их оставил без помощи, тот Его оставил, Ему не послужил (Мф. 25). Таким образом, богосознание Христа является здесь живым принципом новой нравственной организации человечества, деятельным началом организации человечества в высшей, божественной жизни. У синоптиков истина солидарности этой жизни раскрывается иначе, чем у Иоанна, но и здесь и там говорится о том же: речь Христа у Матфея более конкретна и имеет эсхатологическую окраску; слова его в четвертом евангелии более имеют в виду внутреннюю сторону и абсолютное содержание новой жизни, которая имеет во Христе свое средоточие.

Из этого ясно, какой конкретный смысл и содержание имело богосознание Христа, в какие конкретные формы оно отливалось и как все в Его учении им связывалось и из него вытекало. В этом самое убедительное, достоверное доказательство исторической действительности этого богосознания – ничего более цельного нельзя себе представить. Видно и то, в какой степени нравственное сознание было насыщено здесь религиозным содержанием и как все нравственные отношения получили реальный, объективный характер. Убедившись в этом, мы можем рассмотреть мессианическое учение Христа в связи с Егоэсхатологией, которая, как уже показано нами, неотделима от Его нравственного учения.

IV

Мы видели, что «сыновнее самосознание» Христа имело реальное содержание, определявшее собою и Его представление об Отце и о Себе самом (Сыне). Сознавая Себя «Сыном Божиим», Он сознавал Себя действительным Мессией, чаемым Христом. Наступление дня Господня,

–  471  –

великого и страшного, представлялось Ему непосредственно близким («не прейдет род сей, как все это будет»). Он придет внезапно, как молния, как потоп во дни Ноя, и застигнет врасплох все народы. Живые и мертвые предстану» перед судом, и судией будет Он, Сын человеческий, имеющий прийти со славою и со всеми святыми ангелами на облаках небесных, как Его видел Даниил. Тогда апостолы Его воссядут с Ним на двенадцати престолах и будут судить 12 колен Израилевых.

Для многих современных критиков это учение Христа является наиболее соблазнительным. Одни, как Штраус, например, не сомневаются в его подлинности, принимают его буквально и, признавая его безумною мечтою (Schwдrmerei), обращают его против Христа. Другие, не допуская, чтобы мессианическое самосознание Христа могло выражаться в образах столь массивных, стремятся путем искусственного истолкования ослабить их впечатление или просто перетолковать эсхатологию Христа в возможно более рациональном и моральном смысле (напр., Гаупт, Б. Вейсс, Бейшлаг). Третьи, наконец, путем различных критических операций силятся отнести наиболее значительные эсхатологические тексты на счет самих евангелистов или редакторов евангелий: так, напр., так называемый «малый», или «синоптический, апокалипсис» (Мк. 13, 5–32 = Мф. 24, 4–36 = Лк. 21, 8–33) возводится к небольшому апокалиптическому писанию («читающий да разумеет»), послужившему материалом для всех трех синоптиков.

Но, несмотря на все колебания, всесторонние критические исследования не могли не привести к научному установлению факта: Христос несомненно признавал Себя Мессией и признавал близость царства с его судом и спасением, в его силе и славе. На торжественное заклятие Каиафы, спрашивающего: «Он ли Христос, Сын Бога живого», – Иисус отвечал: «Я есмь, и увидите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего с облаками небесными» (Мк. 14, 62 = Мф. 26, 64 = Лк. 22, 69 сл.). Как известно, первосвященник оказался менее требовательным, чем иные критики: разодрав одежды, он вскричал: «на что еще нам свидетели! вот теперь вы слышали хулу!»

–  472  –

Для критиков, стоящих на чисто исторической почве, не может быть сомнения в подлинности эсхатологического учения, изложенного у синоптиков. Если некоторые частные вопросы (напр., об упомянутом «синоптическом апокалипсисе») и продолжают обсуждаться, то едва ли возможно оспаривать, что пророчества о скором, внезапном и славном пришествии Сына человеческого, точно так же как и притчи об этом пришествии, принадлежат Самому Иисусу, все равно, какова бы ни была наша оценка этого учения[608].