1. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЕ НАСТРОЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЕ НАСТРОЕНИЕ

Современная экзистенциальная философия считает заботу основным настроением человека, тесно связанным с его бытием. Забота, как говорилось, не есть озабоченность своей повседневной жизнью. Правда, она, как и всякая другая настроенность или расположенность духа человека, может пропасть в мире, может быть втянута в повседневность и стать не своей, то есть находиться только на поверхности человеческого существа, не достигая его глубин. Такое может произойти и с заботой. И это действительно часто с ней происходит. Люди, как та евангельская Марфа, зачастую заботятся о многом, забывая об одном единственном, а именно: о своем бытии и о своей судьбе. Когда Христос в Нагорной Проповеди предупредил людей о том, чтобы они не заботились о завтрашней пище и питье, а заботились бы о Царстве Божьем, Он также имел в виду и пропадание человеческой заботы в мире, ее погруженность в мелкие повседневные делишки, сосредоточенные на поддержании физической жизненности. И все же в своем существе забота не повседневна и не поверхностна. Она, как говорилось, есть состояние человека перед лицом небытия. Это состояние случайного существа, которое может не быть и потому заботится, чтобы быть. Поэтому забота вплетена в саму онтологическую структуру человека. Она выражает постоянно присутствующую угрозу небытия для такого случайного существа, каким является человек. Человек экзистирует, заботясь, ибо он экзистирует случайно. Забота как раз и есть желание человека сохраниться в этой случайности, ибо в случайности всегда содержится угроза исчезнуть, так как в самой себе она не имеет основы.

Однако наряду с заботой, наряду с этим широким и глубоким экзистенциальным настроением, которое так акцентирует современный мир, книга Иова выдвигает еще и другое настроение, характерное для существования человека на земле, а именно — жалобу. Книга Иова настойчиво убеждает нас, что человеческая экзистенция в своем содержании бедна, но зато богата своей жалобой. Ведь все долгие размышления Иова перед лицом своего страдания – это одна сплошная жалоба. «Когда ложусь, то говорю: “когда-то встану?” а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета. Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопает и гноится» (7, 4–5). «Если я согрешил, то что я сделаю Тебе, страж человеков? Зачем Ты поставил меня противником себе, так что я стал самому себе в тягость? И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего?» (7, 20–21). «Он преградил мне дорогу, и не могу пройти, и на стези мои положил тьму. Совлек с меня славу мою, и снял венец с головы моей» (19, 8­–9) ... «Братьев моих Он удалил от меня, и знающие меня чуждаются меня. Покинули меня близкие мои, и знакомые мои забыли меня. Пришлые в дому моем и служанки мои чужим считают меня; посторонним стал я в глазах их» (19, 13–15) ... «Помилуйте меня, помилуйте меня вы, друзья мои; ибо рука Божия коснулась меня» (19, 21). Подобного рода вопросами, анализом своего существования, упреками, мольбами переплетены все речи Иова. Экзистенция Иова бывает, жалуясь. И это не только в индивидуальном случае Иова. Всякий человек жалуется, он жалуется с самого пробуждения своего сознания в детстве и до своего угасания в момент смерти. Жалоба, как и забота, связана с самим бытием человека. Она — настроение, которое преданно сопровождает человека на всем его земном пути. Мы все бываем, жалуясь.

Откуда возникает эта жалоба и что является ее основой? В своих речах Иов указывает две причины, которые пробуждают и поддерживают жалобу в человеке. Прежде всего человек жалуется по причине своей ограниченной возможности выносить страдание. «Твердость ли камней твердость моя? и медь ли плоть моя? Есть ли во мне помощь для меня, и есть ли для меня какая опора?» (6, 12–13). Иов чувствует свое собственное бессилие преодолеть страдание; он также чувствует и свою внешнюю заброшенность, которая свойственна всякому страдающему, и потому и жалуется. Силы человека ограничены, и когда они достигают своего предела, тогда и возникает жалоба. Пока человек способен выносить страдание, он может быть неспокоен, недоволен, нервен, но он еще не жалуется. Жалоба возникает только в пограничной ситуации, только тогда, когда человек оказывается у черты. Здесь он останавливается перед небытием, видит свое бессилие преодолеть небытие и потому начинает жаловаться. С другой стороны, человек жалуется тогда, когда не осознает смысла своего страдания. «Научите меня, и я замолчу; укажите, в чем я погрешил» (6, 24), — говорит Иов своим друзьям. К сожалению, друзья Иова не в состоянии правильно раскрыть смысл страдания, и потому Иов не замолкает. Осмысленное страдание не вызывает жалобу. В осмысленном страдании человек может только стенать от мучающей его боли. Но он не жалуется в духовном смысле, который всегда кроется в жалобе. Если человек знает, почему он страдает, это знание иногда даже наполняет его дух великой радостью. В истории мучеников жалобы нет. Мученики выходили на арену не жалуясь, но часто с песнопениями, всегда молясь и радуясь, что кровью своей имеют возможность свидетельствовать Истину. Они знали, почему страдают и каков смысл в их страдании. Поэтому они и не жаловались. Жалоба сущностно связана с неясностью смысла страдания. Если ограниченные возможности человека выносить страдание часто являются жизненной причиной его жалобы, то неосознаваемость смысла страдания – чисто духовная ее причина. И когда две эти причины сливаются, жалоба становится особенно горькой и особенно глубокой. В случае с Иовом эти причины как раз и слились. Поэтому жалоба Иова как раз и выявляет глубинность этого экзистенциального настроения.

Названные причины, вызывающие жалобу, показывают нам, что жалоба всегда связана со страданием. Страдание – это источник жалобы, из которого она проистекает и который ее питает. В счастье человек не жалуется. Радость тоже не знает жалобы. Пока Иов жил обычной спокойной жизнью, он не жаловался. Но те же самые причины показывают, что не всякое страдание вызывает жалобу.Жалоба возникает только из необычайно большого и непостижимого для человека страдания. Поэтому она никогда не является тем поверхностным мучением или криком, которое вызывается физической болью, но она – глубокий голос человеческого бытия. Жалоба не является только чисто психологическим переживанием, но она – онтологическое раскрытие глубин человека. В ней говорит не неудовлетворенная повседневная жизнь человека, но сама человеческая экзистенция, затронутая страданием и этим страданием лишенная части бытия, экзистенция, заблудившаяся в страдании до полной его неосознанности. Жалоба это вопль о помощи исчезающего человека; человека, который очутился у черты своего бытия и который чувствует, как он медленно, но неудержимо движется к небытию.

При поверхностном рассмотрении жалоба в конкретном своем выражении иногда может показаться злословием. Так поняли жалобу Иова его друзья. Поэтому они, ведомые своеобразным страхом, пришли к Иову, пытаясь его спасти, ибо ведь подлинное злословие, богохульство означает смерть. Величие страдания и вместе его непостижимость вызывает в человеке определенную горечь, которая может прорываться и в ужасных словах. Это психологическое проявление жалобы, связанное с неспособностью человека вытерпеть, с его ограниченной возможностью терпеть. Однако в своей сущности жалоба никогда не бывает злословием. Злословие – это форма борьбы, но не жалобы. Человек начинает злословить тогда, когда он хочет бороться, но на это у него нет сил. Совет жены Иова проклять Бога сам по себе был не чем другим, как советом объявить Богу войну. Но ведь человек, да еще покрытый язвами, бессилен в глазах Бога. Поэтому, вступая в борьбу с Абсолютом, он не может найти никакого другого оружия, кроме злого слова. Поэтому и борьба Конрада с Богом в «Дзядах» Мицкевича, о которой говорилось, закончилась угрозой и, наконец, попыткой бросить в мир злое слово, что Бог есть не отец, но – царь. Но ведь страданием настигнутый и движущийся к небытию человек обычно не борется, ибо ему не с кем бороться. Он только призывает на помощь. Поэтому он обычно не злословит, хотя, если судить о жалобе поверхностно, может показаться, что жалоба проявляется в злословии. Потому Иов и обращает внимание своих друзей на то, что его резкие и смелые высказывания отнюдь не являются злословием: «Есть ли на языке моем неправда? Неужели гортань моя не может различить горечи?» (6, 30). Своей жалобой Иов только хочет сказать, что он необычайно тяжко страдает и что он не видит основы этого страдания и не понимает его смысла. Поиски основы и смысла становятся главным мотивом жалобы. Безмерность страдания вызывает жалобу. Ее ведет и придает ей содержание непостижимость страдания. Таким образом, жалоба в своем глубинном смысле есть поиск смысла страдания. И здесь не имеет никакого значения, умоляет ли человек или просит помощи и утешения, или рассказывает о своей трудной ситуации, ибо за всеми его словами и высказываниями кроется один единственный вопрос — «почему?» Почему страдание сделалось невыносимым? Почему человек не может освободиться от него? Почему он страдает? И т. д. По своей внутренней структуре жалоба всегда есть вопрос.

Здесь мы прослеживаем сущностную связь жалобы с экзистенциальным мышлением. Мы упоминали о том, что экзистенциальное мышление есть борьба человека с небытием, которое раскрывается в нем самом. Подойдя в страдании или в любой другой пограничной ситуации к границе своего бытия и встав перед лицом небытия, человек пытается преодолеть его и своим мышлением заново себя восстановить. Он спрашивает, он предъявляет свое бытие, но ни в себе, ни в своей экзистенции не находит ответа. Таков процесс экзистенциального мышления. Жалоба как раз и включается в этот процесс. Она становится конкретным выражением борьбы человека с небытием и выражением вопроса человека. Экзистенциальное мышление, как говорилось, не является абстрактным, теоретическим. Человек мыслит экзистенциально всем своим бытием для своей личной судьбы. Объект этого мышления его собственная экзистенция. Но экзистенциальное мышление, будучи не в состоянии победить небытие и дать ответ, превращается в жалобу. Экзистенциально мыслящий человек видит исчезающее свое бытие и поэтому зовет на помощь. Спрашивая и не находя ответа, человек чувствует, что очутился перед чем-то необъяснимым, чего он не понимает, поэтому он начинает жаловаться. Различие между жалобой и экзистенциальным мышлением исчезает. Жалоба становится способом экзистенциального мышления: экзистенциальным образом мышления. Жалуясь, человек мыслит глубже, ибо он мыслит, чувствуя в себе победу небытия и чего-то для него непонятного. Предельно развитое экзистенциальное мышление всегда превращается в жалобу, ибо всегда ударяется о небытие, преодолеть которое оно не в состоянии. Более того, мышление становится экзистенциальным в подлинном и глубинном смысле только тогда, когда оно превращается в жалобу. Пока человек не жалуется, он мыслит более или менее абстрактно, ибо мыслит о том, что для него чуждо и далеко от него. Однако когда мышление действительно сосредоточивается на собственном Я, оно обязательно оказывается перед лицом небытия и потому обязательно превращается в жалобу, становясь вместе с тем и экзистенциальным. Поэтому жалоба в своем существе есть не что иное, как высочайшая и интенсивнейшая форма экзистенциального мышления. Мы мыслим, жалуясь. Жалоба кроется во всех проблемах нашей личной жизни и нашей личной судьбы. Каждый экзистенциальный мыслитель это человек типа Иова, вопросы которого не находят ответа в экзистенции и потому переплетены мотивами глубокой жалобы. Этими мотивами переплетена и экзистенциальная поэзия, выражающая бытие не природы, но человека. Чем же являются «Duineser Elegien» Rilke, если не одной сплошной жалобой человеческого бытия? Ангелы — «баловни созидания», зеркала, которые красоту вбирают, «чтобы восполнить утечку». А мы? «Чувствуя, что улетучиваемся; вдыхаем сами себя... Что толку, ведь нас не удержишь... исчезаем Мы непрерывно»[68]. «Наружу тварь глядит во все глаза, И перед нею даль открыта настежь. У вас одних глаза, как западни, Свободный ограждающие выход... О, тихое блаженство малой твари, Не покидающей родного лона. Комар счастливый прыгает внутри, Свою встречая свадьбу. Лоно – все... А что же мы? Мы зрители везде, Всегда при всем и никогда вовне. Порядок наводя, мы разрушаем, И сами разрушаемся потом. Кто нас перевернул на этот лад? Что мы ни делаем, мы словно тот, Кто прочь уходит. На холме последнем, С которого долина вся видна, Он оборачивается и медлит. Так мы живем, прощаясь без конца.[69] Что такое все эти речи, если не осмысление человеческой судьбы, жалуясь? Жалоба проходит через все области нашего существования и проявляется как одно из главных экзистенциальных настроений; настроения не преходящего, не повседневного, но постоянного и онтологического. Само наше бытие наполнено жалобой.

Таким образом, в основе жалобы кроется вопрос. Человек может жаловаться в разных словесных формах. Он может упрекать или рассказывать о своем страдании и о своих несчастьях. Но в существе всех этих форм кроется вопрос. Жалоба всегда есть вопрошающее мышление. Даже Rilke, который сознательно хотел оставаться в границах экзистенции, поднимает вопрос: «Кто нас перевернул на этот лад?». Однако кроющийся в жалобе вопрос не является теоретическим и абстрактным. Это экзистенциальный вопрос. Он не является некой логической посылкой, преподнесенной в форме вопроса, из которой позже мы, используя силлогизмы, делали бы выводы. Нет, вопрос жалобы есть вопрос в самом глубоком смысле этого слова. Жалуясь, человек спрашивает и толькоспрашивает. Очутившись перед небытием, он не делает никаких выводов, ничего не решает, но только спрашивает всем своим существом, всей своей экзистенцией. Вопрос жалобы – это онтологический вопрос. Жалуясь, человек предъявляет и раскрывает свое бытие. Жалоба – это выражение открытости экзистенции. Вот почему вопрос жалобы всегда к кому-нибудь обращен. Логический вопрос это всег лишь средство мышления. Он не есть обращение к кому-то. Мысля логически, человек сам спрашивает и сам отвечает. Между тем экзистенциальный вопрос, будучи предъявлением нашего бытия и его раскрытием, естественным образом обращен к Другому, ибо сам человек, как говорилось, ответа дать не может. В жалобе это обращение как раз и проявляется лучше всего. Мы жалуемся не самим себе, но кому-то Другому, кто уже не есть мы, но кто может нам ответить и утешить.

То, что мы жалуемся не себе, объяснять не надо. Сам характер жалобы ведет нас туда, что есть за нами. Однако часто мы жалуемся людям: своим близким, своим друзьям, своим любимым. Одна экзистенция жалуется другой такой же экзистенции. Одна экзистенция спрашивает другую экзистенцию. Кажется, что жалоба вращается в неком заколдованном круге: каждая экзистенция жалуется и каждая ударяется о другую, рядом с ней находящуюся экзистенцию. Но если сквозь это обращение к людям мы всмотримся в саму сущность направленния жалобы, то легко сможем заметить, что жалоба направлена отнюдь не к экзистенции. Жалующийся человек ищет кого-то, кто смог бы ему ответить на вопрос его экзистенции. Его взгляд прежде всего останавливается на рядом с ним находящихся людях. Но это всего лишь психологическая остановка. Это только первый этап пути жалобы. Жалоба направляется к ответу. Между тем никакая экзистенция ответа дать не может, ибо каждая наполнена жалобой и каждая ставит один и тот же вопрос. Человек только высказывает свою жалобу другому, он ее только вслух выражает. Однако по существу он эту жалобу направляет не к нему. Одна экзистенция принимает жалобу другой, но не отвечает на нее. Она только выслушивает ее, но не утешает. И в этом принципиальное бессилие экзистенции. Жалоба, как говорилось, возникает из столкновения человека с небытием и непостижимостью. Человек жалуется тогда, когда он достигает границы своего бытия. Поэтому он не может свою жалобу обращать к тому, кто стоит у той же границы и тоже жалуется. Жалоба это крик о помощи. Но помощь человеку может прийти не из экзистенции, ибо каждая экзистенция здесь стоит у границы своих возможностей. Человек именно потому и зовет на помощь, что ни в какой экзистенции — ни в своей, ни в других — он не находит опоры для преодоления небытия и для раскрытия того, чего постичь он не в состоянии. Поэтому, хотя жалоба в психологической своей форме часто является обращением к человеку, однако сущностью своей она опережает человека и следует куда-то в другое место, которое уже не является ни экзистенцией, ни бытием человека. Жалоба Иова в этом отношении весьма характерна. Когда он заговорил и рассказал о своем страдании и о непостижимости его основы, друзья кинулись его успокаивать, предполагая, что он жалуется им и у них просит ответа. Однако Иов метко им отвечает: «И у меня есть сердце, как у вас; не ниже я вас» (12, 3). Что касается жалобы, то все экзистенции одинаковы. Каждая оказывается у небытия и поэтому каждая знает столько же, сколько и другая. Поэтому она может выслушать жалобу другой, но знает, что эта жалоба в сущности своей есть обращение не к ней и что в этой области ей нечего сказать, что другой было бы неизвестно. В пограничных ситуациях экзистенции мы все одинаковы. Здесь не имеют никакого значения ни логическое абстрактное образование, ни профессиональные или сословные различия. Все мы одинаково страдаем, все одинаково преступны, все одинаково боремся и все, наконец, одинаково умираем. Таким образом, мы все одинаково сталкиваемся с небытием и все предстаем перед бездной небытия. И тогда все мы жалуемся в поисках ответа и чувствуем, что этот ответ кроется не в нас самих.

Поэтому Иов, словно разъясняя друзьям направление своей жалобы, велит им замолчать, дабы иметь возможность высказать свою печаль (13, 13). И эту печаль он высказывает Богу. Об этом мы уже говорили. И так поступает не один только Иов. Всякая жалоба в своей сущности есть обращение к потустороннему. В глубочайшем смысле — человек жалуется Богу. Жалоба экзистенции направлена к трансценденции. Будучи глубинным мышлением, жалоба тем самым есть и широчайшее раскрытие экзистенции трансценденции. Уже говорилось о том, что, мысля экзистенционально, человек подходит к черте, останавливается и ждет ответа от трансценденции. Жалоба показывает, что это ожидание человека не является чистой пассивностью, что человек подготавливается к ответу, раскрываясь, что он сам призывает этот ответ, просит о нем и умоляет. В жалобе проявляется активность экзистенции по отношению к трансценденции: экзистенция ищет трансценденцию. Жалуясь Богу, человек показывает, что трансценденция не только есть вообще, но что она есть для него; что он своим бытием предназначен для трансценденции; что она его спасительница от небытия и бессмысленности. Если вообще экзистенциальное мышление показывает открытость экзистенции трансценденции, то жалоба эту открытость уже наполняет определенным содержанием. Экзистенция раскрывает свой выбор по отношению к трансценденции в жалобе. Жалующийся человек выявляет не только свое бессилие пробиться через настигнувшую его тьму небытия, но вместе и свою онтологическую склонность обращаться к трансценденции и просить ее о помощи. В жалобе впервые выявляется переживание трансценденции как спасительницы. Бог спаситель прежде всего появляется в человеческих мучениях. Таким образом, жалобе в глубинном смысле присущ религиозный характер. В жалобе кроются корни человеческой религии. Человек обращается к трансценденции потому, что ему необходимо перешагнуть границы экзистенции, ибо смысл экзистенции находится за ее пределами. Он потому и обращается к трансценденции, что сам не в состоянии переступить этих границ. Поэтому он и зовет на помощь, прося помощи не у людей, но у Бога, в котором содержится основа и смысл экзистенции. Религиозная настроенность человека прежде всего проявляется в жалобе. Жалоба это первобытная форма молитвы.

Современная экзистенциальная философия так окончательно и не пришла к трансценденции. Возможно, это случилось потому, что она не обратила внимания на жалобу, сосредоточившись только на заботе. Между тем, забота это действительно глубокое настроение человека. Она, как говорилось, раскрывает относительность человеческого бытия, ибо указывает на его постояннуювозможность не быть. Однако забота в своем существе все-таки вещьимманентная. В этом смысле весьма удачно изречение Rilke, что наши глаза словно повернуты – «wie umgekehrt», – ибо озабоченные глаза смотрят на объект своей заботы, которым является наша собственная экзистенция. Ведомые заботой мы сосредоточиваемся на себе. Забота не предполагает другого, который был бы ее составным началом. Забота оставляет человека наедине с самим собой. Вот почему современная экзистенциальная философия, сделавшая заботу основным настроением человека, не смогла перешагнуть экзистенцию и не смогла найти ничего, что действительно было бы по ту сторону человеческого бытия. Между тем жалоба как раз раскрывает это потустороннее Бытие. Жалоба, как упоминалось, не вмещается в экзистенцию, ибо жаловаться самому себе или другой такой же экзистенции бессмысленно. Само понятие жалобы предполагает кого-то Другого, кому жалуешься и кто есть уже не экзистенция. Опираясь только на заботу, экзистенциальный мыслитель смотрит только на себя. В своей заботе он может держаться героически, он может преодолеть свое бессилие, а небытие принять равнодушно или даже с определенной любовью: amor fati. Но он всегда остается наедине с собой. Чистая забота не позаволяет нам увидеть вольный мир, ибо у нас, как говорил Rilke, «глаза, как западни, Свободный ограждающие выход». Ведомые заботой мы всегда смотрим назад и никогда не можем выйти из себя: «nie hinaus». Между тем, основываясь на жалобе, которая является не менее реальным, чем забота, настроением человека, экзистенциальный мыслитель перешагивает себя и достигает трансценденции, которой жалуется и от которой ждет спасения. Забота порождает одинокий и холодный героизм. Жалоба порождает двухличностное внутреннее отношение с трансценденцией, илирелигию. Жалоба не отрицает заботу. Скорее всего она ее завершает, указывая, кто может помочь человеку в его озабоченности. Жалоба разрушает закрытость заботы и выводит ее на подлинные широты человеческой экзистенции. Экзистенциальная философия, не занимаясь анализом жалобы, не раскрыла человеческую экзистенцию во всем ее объеме и тем самым не предоставила полной картины человеческого бытия. Человек экзистенциальной философии заботится, но не жалуется. Он героичен, но не религиозен. Тем самым он не подлинный человек, ибо конкретен, человек этой земли всегда жалуется и потому предназначен для трансценденции, даже если своим умом и волею он ее и не признает. Забота подводит человека к пограничным ситуациям и здесь разрушается, ибо она не в состоянии их преодолеть. Тогда начинается жалоба. Поэтому в конкретном своем развитии забота только вступление в жалобу. Во всем объеме экзистенция раскрывается только в жалобе. В этом отношении книга Иова дополняет образ человека одним из сущностных начал его экзистенции, именно — жалобой. Иов не говорит о заботе. Правда, его размышления вызваны заботой. Лишенный страданием части бытия; он озабочен тем, чтобы быть. Но эта его забота уже превратилась в жалобу. Иов жалуется и тем самым открывает свое бытие трансценденции, называя ее своим спасением (ср. 19, 25). Поэтому в книге Иова человеческая экзистенция полная. Имманентность человека здесь преодолевается открытостью перед трансценденцией. Вот почему книга Иова религиозна по самой своей сути, по пониманию человеческой экзистенции. Выдвинув жалобу в качестве основного экзистенциального настроения человека и открывая этой жалобой свое бытие, Иов тем самым выдвигает Бога как главный фактор жизни человека и религию как основной выбор человека.

Жалоба, будучи в существе своем обращением к Другому, всегда предполагает ответ этого Другого или утешение. Жалоба и утешение коррелятивные понятия, дополняющие друг друга. Кто жалуется, тот ищет утешения, и, кто отвечает на жалобу, тот утешает. Утешение такой же глубокий экзистенциальный акт, как и жалоба. Так каков же его смысл и в чем его ценность?

«И услышали трое друзей Иова о всех этих несчастиях, постигших его, и пошли каждый из своего места: Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин, и сошлись, чтоб идти вместе сетовать с ним и утешать его» (2, 11). Они знали, что Иов тяжко страдает и что ему нужна их помощь. Поэтому они и пришли к нему. Уже говорилось о том, что семь дней и семь ночей они сидели, не произнося ни слова, посыпав голову пеплом. Они заговорили только после первой речи Иова, после первой его жалобы. Они утешали и успокаивали его молчанием, потом стали утешать словом. Они пытались ответить на поставленный Иовом вопрос своего бытия. Жалоба, будучи в своей сущности вопросом, ищет ответа. Поэтому утешить означает ответить. Утешение есть ответ одной экзистенции на вопрос другой экзистенции. И так как человеку предназначено быть вместе с другими, то это свое совместное существование он чувствует во всякой ситуации, следовательно, и в страдании. Поэтому, когда другой, жалуясь, у него спрашивает, то тем самым он естественно побуждает его к ответу. Утешение это проявление совместного существования человека. Поэтому ценность утешения заключается не столько в том, что оно дает успокоение человеку, сколько в том, что оно вообще успокаивает, то есть выявляет отношения одного человека с другим. Утешение есть акт совместного существования, и в исполнении этого акта заключается его ценность. Вот почему друзья Иова, узнав, что его постигло несчастье, сразу же поднялись со своих мест и отправились его утешать. Они пошли, чтобы показать, что Иов существует не один, что его экзистенция связана с другими экзистенциями и в счастье и в горе, в страдании и в радости. Проявление утешения является не только психологически моральным долгом, но и глубоким онтологическим актом, как конкретное выражение существования человека вместе с другими. Быть — общая судьба всех. Эта судьба постигает всякого не только в своей чистой экзистенциальной форме, но иногда и невыносимо тяжким своим содержанием. Будучи вместе, мы вместе страдаем и печалимся, радуемся и надеемся. Существование вместе вызывает общее чувство и ту глубокую человеческуюсимпатию, из которой, когда человек жалуется, рождается утешение. Утешение, как и жалоба, включается в наши глубочайшие экзистенциальные акты.

Но в своей сущности утешение есть и должно быть ответом. Жалуясь, человек ищет смысла и помощи и потому спрашивает. Утешая, человек включается в поиски того, что ищет страдающий, и старается ответить. В утешении человек не только бывает вместе, не только чувствует вместе, но и ищет вместе.Утешение есть помощь другому на его пути от небытия в бытие и из бессмысленности в смысл. Человек, будучи в своем существовании предназначен другому, также предназначен другому и в конкретных актах этого своего существования. Жалоба как раз и является одним из таких актов. Поэтому через свое утешение человек включается в жалобу другого и помогает ему искать ответ. Жалуясь, человек спрашивает, утешая, человек отвечает. В вопросе и в ответе осуществляется соединение двух экзистенций и их совместный выбор. Утешение приходит через ответ, ибо только в ответе одна экзистенция чувствует другую, вступившую на ее путь.

Утешения, как ответа, способы могут быть весьма разнообразны. В книге Иова перед страдающим Иовом предстают три его друга, каждый из которых утешает его по-своему.

Елифаз пытается дать теоретический ответ. Он ищет абстрактную теоретическую формулу, которой смог бы ответить на вопрос Иова. Указывая, что всякая вещь на земле имеет свою причину, он и страдание включает в этот причинно-следственный ряд, находя причину страдания в личной вине. Виновный и перед Богом согрешивший человек должен страдать. Иов страдает потому, что он согрешил. Он должен принять все свои несчастья как наказание за содеянное и покорно их претерпевать. Направленность утешения Елифаза совершенно очевидна. Он — представитель теоретического утешения. Его утешение говорит уму, объясняя мир и жизнь как рациональные вещи, которые легко постигаются и формулируются. Это интеллектуальное утешение. Оно идет от ума к уму. Оно есть проявление общественного мышления. Представители такого утешения существование вместе переживают как мышление вместе. Их симпатия вызвана умом. Когда они вместе с страдающим ищут ответа, они не столько чувствуют, сколько думают. Поэтому и их помощь, насколько она проявляется в форме утешения, есть помогание думать, а их ответ есть теоретическая формула. Таким образом, не напрасно автор книги Иова формулу Елифаза предоставляет ночному духу, ибо очень часто эта формула не имеет никакого отношения к страдающей экзистенции, как она не имела никакого отношения и к Иову.

Софар утешает Иова уже совсем по-другому. Он не предлагает никакой теоретической формулы. Он основывается не на причинности жизненных актов, но на преходящности жизни. И так как проходит все, пройдет и страдание. Прошедшее же безболезненно. Время все предает забвению, оно предаст забвению и величайшие горести. Правда, Софар советует Иову «управить сердце свое» и простереть к Богу руки (11, 13). И тогда — «Тогда забудешь горе; как о воде протекшей будешь вспоминать о нем» (11, 16). Жизнь станет «яснее полдня». «И будешь спокоен, ибо есть надежда; ты огражден, и можешь спать безопасно» (11, 18). Таков ответ Софара. Но он имеет совершенно другой смысл, нежели формула Елифаза. Формула Елифаза родилась из абстрактного мышления, из поисков причинных связей. Ответ Софара рожден переживанием преходящности экзистенции. Софар, как и Иов, чувствует постоянное течение времени и в этом течении ищет опору. Протекая, время уносит не только хорошее, но и плохое. Иов не раз жаловался, что дни его бегут быстрее челнока. Софар тоже чувствует эту преходящность и на ней основывает доказательства того, что именно преходящность может служить утешением, что в преходящности человек может найти ответ на свою жалобу. Ответ Софара не рациональный. Он скорее примиренческий. Софар смотрит на человеческую жизнь с определенной грустью, ибо проходит все, чему мы радовались и на что надеялись, ради чего страдали и на что жаловались. Это примиренческое утешение, представители которого не поднимают вопрос смысла. Они рассматривают экзистенцию только с точки зрения ее преходящности. Экзистенция нигде не задерживается. Не задерживается она и в страдании. Надо только осознать это свойство экзистенции, и все удары судьбы станут легко переносимыми, ибо мы будем переживать их как быстро проходящие. Софар как раз и хочет обратить внимание Иова на эту особенность экзистенции и из нее черпать утешение. Но сам Иов ищет смысла. Софар своим ответом пытается отвлечь Иова от вопроса смысла и повести его другим путем.

Валдад утешает Иова совершенно иначе. Правда, он основывается на тезисе Елифаза, что страдание приходит как наказание за вину. Но для него важно не столько доказать справедливость этого тезиса, как Елифазу, сколько утешить тем, что произойдет в будущем, если Иов примет страдание как назначенное и заслуженное наказание. «Если же ты взыщешь Бога и помолишься Вседержителю, И если ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобою и умиротворит жилище правды твоей. И если вначале у тебя было мало, то впоследствии будет весьма много» (8, 5–7). Ведь «Бог не отвергает непорочного» (8, 20), поэтому надо подождать, пока «Он еще наполнит смехом уста твои, и губы твои радостным восклицанием» (8, 21). Таким образом, ответ Валдада основывается на всеобъемлющем милосердии Бога, которое окутывает человека и не оставляет его в любых ситуациях. Это провиденциальный ответ, основывающийся на всеобъемлющем Божьем Провидении. Валдад тоже исключает вопрос смысла. Он пытается обратить внимание Иова в будущее, чтобы из той будущей жизни, которая наступит после периода страданий, тот черпал силы для преодоления настоящего. Валдад, как и Иов, глубоко переживает связь экзистенции с трансценденцией и исходя из этого переживания хочет дать ответ Иову.

Таким образом, эти три способа утешения — интеллектуальное, примиренческое и провиденциальное — являются основными. Утешая другого, человек ищет ответа либо в какой-то умственной формуле, либо пытается обратить внимание страдающего на преходящность страдания и этим вызвать примиренность с собственной судьбою, либо, наконец, старается обрадовать жалующегося человека светлыми надеждами на будущее и радостной картиной будущей судьбы, которую сотворит Господь безграничным своим Провидением. Однако нетрудно заметить, что все эти способы утешения не выходят на онтологические широты экзистенции. Все они остаются на психологически-моральном уровне, в них звучит призыв к терпению, к вере или смирению перед высшей волей. И ни одном из них нет того, чего ищет жалоба. Жалоба в своем существе есть предъявление человеческого бытия. Жалоба это постановка онтологического вопроса. Человек жалуется потому, что его экзистенция омрачается, потому что его настигает угроза небытия. Между тем все эти способы утешения не рассеивают этого мрака и не устраняют угрозы небытия. Они только призывают человека вытерпеть во мраке, пока этот мрак не рассеется. Поэтому Иов правильно отвечает своим утешителям: «И я мог бы так же говорить, как вы, если бы душа ваша была на месте души моей; ополчался бы на вас словами, и кивал бы на вас головою моею; Подкреплял бы вас языком моим, и движением губ утешал бы» (16, 4–5). Сочувствие, подлинное и глубокое сочувствие должно быть не словом, но действием. Между тем все утешения и сочувствия, о которых идет речь, только словесные, только психологические, только морализирующие, а потому – не удовлетворяющие и не утешающие. Они остаются где-то около сильно жаждущей жалобы. Они не затрагивают бытия страдающего человека. «Говорю ли я, не утоляется скорбь моя; перестаю ли, что отходит от меня?» (16, 6). Этими словами Иов хочет сказать, что в любом случае, примет ли он формулу Елифаза и почувствует, что страдает по своей вине, или смирится по совету Софара и будет ждать, когда страдание пройдет, или, наконец, обратит свой взор в будущее и будет радоваться будущей восстановленной своей судьбе — в любом случае теперешняя боль останется такой же тяжкой и такой же уничтожающей. Поэтому желание друзей утешить Иова, как представляется, не увенчалось успехом и сам их приход к нему оказался бессмысленным. Исполнив свой психологически моральный долг, они так и не смогли ничего дать, что смогло бы выпрямить Иова в его бытии. В поисках ответа они, в конце-концов, начали спорить с тем, кого утешали. Утешение превратилось в своеобразную борьбу, которую прервал сам Бог, упрекнув утешителей и велев им просить Иова, дабы тот помолился и принес за них жертву (42, 8).

Эта неудача друзей Иова наводит на мысль — а возможно ли вообще утешение?Может ли один человек утешить другого? Может ли человек дать ответ, которого ищет жалоба? Утешение экзистенции всегда только психологически моральное или чисто теоретическое. Между тем жалоба, будучи онтологическим вопросом, ищет онтологического ответа. Поэтому человеческое утешение, как ответ, расходится с жалобой, не соответствуя уровню последней. Поэтому оно и не в состоянии ответить так, как того хочет страдающий человек. Неудача друзей Иова не случайна. Они попытались рассмотреть жалобу Иова со всех сторон. Они старались дать разные ответы. И все же они не удовлетворили Иова. Не удовлетворили потому, что не смогли пробиться на онтологический уровень и вместо новых советов дать Иову новое бытие. Друзья Иова проиграли спор с Иовом. И это был не индивидуальный проигрыш Елифаза, Софара и Валдада. Это был проигрыш всей человеческой экзистенции. Утешение есть реакция экзистенции на жалобу. Но жалоба, как говорилось раньше, в действительности есть обращение не к экзистенции, но к трансценденции. Человек жалуется не человеку, но Богу. Поэтому когда экзистенция заявляет о своей готовности отвечать, она в действительности вызывается исполнить то, что принадлежит уже трансценденции, и потому в конце концов убеждается, что ее утешение скользит лишь по поверхности, не затрагивая глубин бытия страдающего человека. «Жалкие утешители все вы» (16, 2) — эти слова Иова относятся не только к его друзьям, их можно отнести ко всякому человеческому утешению. Своими психологическими замечаниями, своими моральными советами это утешение становится в конце концов для человека невыносимым. Оно повторяет то, что страдающий и так очень хорошо знает. Коснуться же онтологического бытия это утешение не может. Поэтому всякое человеческое утешение не имеет глубокого содержания. Всякое удовлетворяется поверхностью. Но как акт совместного существования человека утешение глубоко. Как ответ на жалобу оно поверхностно. Человек человека утешить не может. Он может лишь утешатьего. Утешение имеет большее значение для утешителя, нежели для того, кого он утешает.

Жалоба, будучи в своих глубинах раскрытием бытия человека перед трансценденцией, утешения может дождаться только с той стороны. Человек жалуется Богу и только Бог может его утешить. Главный ответ на вопрос жалобы может прийти только от трансценденции. Вот почему и Иов, обозвав своих друзей «жалкими утешителями», свою жалобу обращает к Богу и от Него ждет истинного утешения: «вот, на небесах Свидетель мой, и Заступник мой в вышних!» (16, 19). Ему Иов доверяет и к Нему посылает свою жалобу. Как и сама жалоба, так и утешение указывают на связь человека с трансценденцией и имеют религиозный характер. Утешение и жалоба есть два проявления одного и того же отношения экзистенции с трансценденцией. Человек жалуется Богу и ждет от него утешения, следовательно, ждет ответа на свой поставленный вопрос бытия. Бог дает этот ответ и таким образом утешает человека. Утешение в глубинном смысле есть ответ Бога человеку: это восстановление человеческого бытия божественным могуществом; это сотворение нового бытия. Слово божественного утешения приходит с той стороны, откуда приходит и сама экзистенция. Поэтому оно и строит эту экзистенцию. Оно спасает ее от небытия и от бессмысленности. Оно освещает ее путь новым светом, которого экзистенция — страдающая или утешающая — высечьиз себя не в состоянии.

Таким образом, экзистенциальное настроение, как видим, тяжелое, ибо оно естьжалоба. Но оно не безнадежное, ибо оно находит утешение. Открытость экзистенции перед трансценденцией всегда наполнена надеждой. Предъявив в жалобе свое бытие, человек верит, что Бог его оживотворит и восстановит его бытие, придав смысл его жизни и его страданию. Трансценденция есть тот светильник, который служит человеку ориентиром в бурном море его экзистенции. Современная экзистенциальная философия мрачна потому, что у нее нет такого светильника. Человек этой философии оставлен в экзистенциальных бурях в одиночестве. Он не жалуется, ибо ему некому жаловаться. Поэтому к нему не приходит и утешение. Вся его жизнь непроницаемая тьма и борьба. У него нет надежды, ибо ему нечем ее обосновать, ему нечего ждать, ибо он не предъявляет своего бытия и не ставит экзистенциального вопроса. Поэтому он героически борется с обступившей его тьмой, но этот героизм толкает его в неизбежное и обязательное поражение. Человек экзистенциальной философии смел, ибо не боится проиграть, но его смелость только для поражения, которое есть закономерная судьба всякой предоставленной самой себе экзистенции. Вот почему крушение (das Scheitern) является одним из основных понятий этой философии. Между тем человек книги Иова проламывает замкнутость своей экзистенции и проникает в области трансценденции. Поэтому экзистенциальное настроение такого человека наполняется надеждой, хотя и не теряет при этом своей горестности, которая проявляется в виде жалобы. Мы жалуемся, ибо мы страдаем; страдаем везде и всегда. Но мы жалуемся не самим себе, не другим таким же, как мы, страдающим, но Богу, зная, что Он будет нашим Освободителем. В экзистенции мы не находим утешения. Это правда. Зато мы его находим в трансценденции. Поэтому наша открытость перед трансценденцией связана со структурой нашего бытия. Она вплетена в наше бытие. Жалоба есть знак этой открытости. Живя жалобой как постоянным и устойчивым экзистенциальным настроением, мы показываем, что перед трансценденцией мы также постоянно открыты.