Задача большой политики

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Задача большой политики

Ницше в негативном философствовании порывает с тем, чему, по общему признанию, причастны все, будь то Бог, мораль или разум. Он оспаривает тот факт, что у людей, образующих государство или общество, имеется нечто вполне общее. Люди для него совершенно неравны. «Прав человека не существует» (11, 143). Он оспаривает право само по себе. Всё попадающееся ему с претензией на абсолютную значимость есть для него лишь пример тотальности лжи, в качестве которой он рассматривает общезначимую «истину». Люди не могут прийти к согласию в какой-либо значимой истине, но живут за счёт того, что облагают себя «законом единодушия» в вещах, требуемых вот-бытием (ВН, 557).

Но так как в действительности никакая иная инстанция кроме самих людей теперь не решает вопроса о ранге и ценности человека и о том, что следует считать истинным, то такие решения принимает тот человеческий тип, который обладает фактической властью. Последней инструкцией в мире для Ницше остаётся решимость вести борьбу за эту власть. В более узком политическом смысле это означало бы: бороться за государственную власть. В смысле большой политики это означает: бороться при помощи творческих идей, которые незримо влияют на людей и преобразуют их. Истина действительна лишь в борьбе за власть, в которой она имеет свой первоисток и свои границы.

Большая политика Ницше ставит перед собой задачу открыть новым господам, тем, кто, в соответствии с его надеждами, в мире, отныне лишившемся Бога, будет представлять и воплощать собой высшего человека, их философский смысл, привести их к самим себе: «Я пишу для породы людей, которой ещё не существует — для господ земного шара» (16, 340).

Законодатели

На историческом рубеже предпосылкой созидательной деятельности является «переоценка всех ценностей». Ныне наступил момент, когда «впервые ставится великий вопрос о ценностях … когда высшей проблеме человечества начинает сопутствовать, ведя за собой решение его судьбы, такая высокая и свободная духовная страсть, о которой ещё никогда не догадывались …» (Овербеку, 18.10.88.). Однако такая переоценка не может происходить в форме какого-нибудь моментального и единичного оценивания, в силу аффектов симпатии или антипатии, но, поистине, может осуществляться только с точки зрения глубочайшего первоистока. Поэтому «ещё до того, как все без исключения вещи будут возложены на чашу весов», требуется пересмотр всех оценок, «самих весов: я имею в виду ту высшую справедливость высшего интеллекта, смертельный враг которого — фанатизм» (11, 371). То, что осуществлялось бы просто как результат того или иного оценивания, имело бы ничтожное, поверхностное значение. Творческая оценка должна заставить говорить сам первоисток, саму необходимость становящегося бытия. Переоценка не должна служить какой-нибудь одной, замкнутой на себе оценке; тот, кто проводит переоценку, должен уметь быть весами, уметь быть тем, кто видит все возможности в целом, заключает в себе само становящееся бытие во всей его широте. Хотя кажется, что здесь Ницше предъявляет к первоистоку человека требование, которое превышает человеческие возможности и при условии которого всякое некритическое рассмотрение человека в его историчности привело бы к фанатизму, однако эта творческая переоценка есть то, что Ницше называет законодательствованием: оно не представляет собой формулирования правовых или моральных положений, — эти последние, напротив, являются лишь следствием совокупности оценок, которые должны быть созданы в процессе объемлющего законодательствующего философствования.

Законы в своей неприкрытой сформулированности в конечном счёте убивают; живыми и истинными они, по Ницше, являются, только если их создают творческие законодатели. Только там, где «замирает жизнь, там громоздится закон» (8, 394), и возникает ситуация, к которой применимы слова древних китайцев: «когда царствам суждено погибнуть, они имеют множество законов» (16, 191). «Ах», — восклицает Ницше: «куда подевался почтенный лик законодателя, который должен значить нечто большее, чем закон, а именно желание свято придерживаться его из любви и благоговения?» (12, 200). Те, кто цепляется за закон, «ищут, в сущности, великого человека, перед которым сами законы ретируются» (12, 274).

Для ницшевой «большой политики» характерно, что там, где в ней обсуждаются законодатели, она говорит вовсе не о деятельном политике, а о философе, точно так же, как она говорит не об определённой политике в какой-либо конкретной ситуации, но об общей всемирно-исторической ситуации эпохи. Хотя Ницше предвидит, что сущность у людей, которые будут двигать историю в будущее, окажется «идентичной с сущностью завоевателя, законодателя и художника» (14, 134), но всё же подлинными движителями и законодателями будущего для него выступают философы: «они-то и определяют, куда и зачем» (16, 348).

Ницше выявил смысл философской мысли с ещё, быть может, небывалыми притязаниями. Его сознание огромного созидательного эффекта подлинного философствования, его философствования, исключительно. Философы «простирают творческую руку в будущее» (ПТСДЗ, 335). Они стремятся завлечь «волю тысячелетий на новые пути», «подготовить великие отважные коллективные опыты в деле выращивания и культивирования» (ПТСДЗ, 322; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Исполненный мощью собственной мысли, Ницше утверждает своё превосходство: «Мы, мысляще-чувствующие создания, и являемся теми, кто всегда и на самом деле делают что-то такое, чего ещё нет: целый вечно растущий мир оценок, красочностей, значимостей, перспектив, градаций, утверждений и отрицаний. Этот сочиняемый нами вымысел непрерывно заучивается, репетируется, облекается в плоть и действительность, даже в повседневность так называемыми практическими людьми (нашими, как сказано, лицедеями)» (ВН, 638). Пусть те, кто совершает фактические поступки, имеют преимущество действительности, Ницше отвечает им насмешкой, возражающей, скажем, против бессилия своей мечтательной недействительности: «Вы воображаете, что вы свободны … нами, оценивающими, заведены вы — вы, часовые механизмы» (12, 249). Положение творческой мысли относительно творческого действия — их тождество и различие — в формулировках Ницше меняется. Политики его большой политики — это один раз «господа земного шара», в другой же раз они зовутся господами этих господ: «По ту сторону господствующих, свободные от всяких уз, живут высшие люди, и в лице господствующих имеют они свои орудия» (16, 359). Их воздействие не проявляется непосредственно, это не какой-то видимый поступок, но в долгосрочной перспективе оно оказывается подлинно решающим: «Самые тихие слова — те, что приносят бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром» (ТГЗ, 106). «Не вокруг изобретателей нового шума — вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он» (ТГЗ, 95; ТГЗ, 37).

Ницше живёт в сознании, что осуществляет подобное философствование в поворотный момент истории: «Да, кто чувствует вслед за мной, что это значит, ощущать всеми фибрами своего существа, что значение всех вещей должно быть определено заново!» (Овербеку, 21.5.84.). Он ждёт, что повлияет на грядущее поколение, «в котором великие проблемы, от которых я страдаю, сколь бы заведомо благодаря им и ради них я ни жил, должны будут найти своё воплощение и перейти в деяние и волю» (Овербеку, 30.6.87.). Он хочет придать своей жизни смысл: «Моя задача — подтолкнуть человечество к решениям, которые будут касаться всего будущего!» (14, 104).

Но в то же время ввиду последствий, какие повлечёт за собой философия и философствование, подобное его собственному, какого ещё не бывало, Ницше охватывает страх: «История философии доныне является краткой: это некое начало; она ещё не вела никаких войн … Если мы, одиночки, живём бытием наших предшественников, оставляя потомкам вести войны за наши мнения, мы живём в середине человеческой эпохи — это величайшее счастье!» (12, 208ff.).

Путь большой политики

Если спросить Ницше, что значит поступать политически, то его первым ответом будет то, что для его большой политики необходимы предпосылки, прежде чем будет возможно действовать. Творческий первоисток большой политики — переоценка и законодательство — как первоисток сам не может быть целью. Политика может вытекать из него, но не может служить его причиной. Этот первоисток не может стать действительным подобно чему-то, что я могу счесть полезным и желательным и затем по своей надобности сделать целью своего воления. Наоборот, чтобы переоценка и законодательство стали действительными, должны быть даны две предпосылки. Во-первых, творческое законодательство — это не только дело здравого рассудка и энергичной воли, оно проистекает исключительно из широты и субстанциальной сущности творческого человека. Но, полагает Ницше, «за такого рода людьми большого творчества … сегодня и, вероятно, ещё долго, будут следовать напрасно» (16, 337). Во-вторых, для обретения действительности требуются новые оценки имеющейся в мире готовности, вытекающие из творческой переоценки; люди должны уже на бессознательном уровне тянуться к тому, что предлагает им тот, кто осуществляет творческую переоценку: «Переоценивать ценности — что это? Должно присутствовать спонтанное движение всего … Всякое учение оказывается лишним, если для него ещё не всё готово с точки зрения накопленных сил и взрывчатых веществ» (16, 363).

То, что в качестве данностей Ницше этих решающих предпосылок своей большой политики ещё не находит, представляется ему ужасным контрастом по отношению к тому, что именно в эту эпоху он усматривает наступление всемирно-исторического момента, когда отдалённейшие возможности и величайшие задачи обретают зримые очертания: «При взгляде на будущее для нас впервые в истории открывается необъятный кругозор человечески-вселенских, охватывающих весь земной шар целей» (СМИ, 209).

Характерно, что рассматривая этот путь, Ницше мыслит в категориях крайностей и неопределённого целого. Поскольку его мысль, проистекающая из первоистока отдалённейших возможностей и горизонтов, едва ли достигает конкретных действий в современном мире, она проявляется в постоянной полемике, благодаря которой становится неумолимо реалистичной, не придавая непосредственно эмпирической реальности какой-либо определённой формы. Кажется, что нередко большая политика Ницше и прошлое, и будущее, и настоящее погружает в такого рода зыбкую даль.

Прошлое — это уже ничто: «Человечеству ещё предстоит пережить гораздо больше — как можно вообще допускать заимствование идеала из прошлого» (13, 362). Будущее берётся в той мере, в какой оно ещё едва касается тех или иных живущих людей: «Неудивительно, что требуется несколько тысячелетий, чтобы вновь обрести связь — нескольких тысячелетий мало!» (16, 384). Настоящее охватывается столь широко, что оказывается настоящим всего человечества, так что конкретная историчность отдельного человека и его народа грозит исчезнуть в требовании: «Как можно больше интернациональных сил — чтобы обрести навык мировой перспективы» (13, 362).

Конечно, Ницше требует: «Предчувствовать будущее! Праздновать будущее, а не прошлое! Жить надеждой! Блаженные минуты!» — однако, хотя он заканчивает эти требования так: «А затем вновь задёрнуть занавес и предаться идее обращения к ближайшим целям!» (12, 400), но этих ближайших целей его большая политика не охватывает и её задачей это не является.

Существенной чертой этой большой политики на самом деле оказывается обдумывание наиболее крайнего и отдалённого. Так как для Ницше никакое провидение судьбой уже не правит, Бог мёртв, человек уже не может довериться никакой силе, кроме другого человека, то он должен сам взять всю свою участь в собственные руки. Сделать ощутимой эту задачу как таковую — это и есть необходимый смысл этого мышления, которое стремится быть бестрансцендентным: близится «великая задача и вопрос: как управлять земным шаром в целом? И к какой цели развивать и растить — уже не народ и не расу, а “человека” в целом?» (16, 337). «Всё великое земное управление человеком человек должен сам взять в свои руки, его “всеведение” должно строго блюсти дальнейшую судьбу культуры» (ЧСЧ, 371). Итак, что делать? «Принимать долгосрочные решения в отношении методов, решения на века! — ибо однажды в наши руки неизбежно перейдёт управление будущим человека!» (14, 413).

Однако эта сколь величественная, столь в конечном счёте и пустая перспектива для Ницше опять-таки не означает, что уже теперь может быть сделано нечто подобного рода, принято некое решение. Если я безо всякой трансценденции, подобно Богу, желаю в соответствии с теми или иными методами, на основе своего знания, взять целое в свои руки, я должен сначала узнать это целое, иначе я лишь вызвал бы разрушительную путаницу. Что же касается этого знания, выступающего предпосылкой овладения методами и их проведения в жизнь, то оно, как поясняет Ницше, находится ещё в зачаточном состоянии: «Во всяком случае если человечество не хочет погубить себя таким планомерным всеобщим управлением, то должно быть найдено в неизвестном доселе размере знание условий культуры как научное мерило для вселенских целей. В этом состоит огромная задача великих умов ближайшего века» (ЧСЧ, 255–256).

Мысль Ницше, не проектирует какую-либо однозначную политику, но открывает бездну вот-бытия и демонстрирует неоднозначность всякой действительности. Если политические действия, могущие проистекать отсюда, имеют для самого Ницше две предпосылки — переоценку всех ценностей, которая становится действенной верой, и превосходящее всё, что до сих пор было, научное знание о причинно-следственных связях, имеющих место в человеческих делах, и если ни та ни другая предпосылка не даны, то никакого определённого вывода из суммы утверждений Ницше применительно к тому или иному конкретному действию, очевидно, сделать нельзя. Если, скажем, в отношении первой предпосылки вести себя так, будто мы сами верим в то, что Ницше, преисполненный веры, осуществляет в своём философствовании в целом, то всегда ещё остаётся вопрос, о содержании этой веры: Ницше может оказаться ложным пророком и ввести в заблуждение. Если соответственно второй предпосылке планировать и поступать так, будто в горизонте того, что может быть достигнуто в мире в качестве той или иной цели, мы уже детально знаем целое, то задуманного результата не будет: Ницше может вызвать эффект мнимого знания в духе дурного позитивизма. Ни в том ни в другом случае следования подлинному Ницше не происходит. Было бы радикальной ошибкой полагать, будто Ницше замыслил нечто такое, что теперь можно просто перенять. В области большой политики это неумолимо проявляется в том, что мысль Ницше предназначена не всем, но лишь специально «новым господам».

Воспитание и культивирование

Лишь один аспект подобных методов Ницше продумывал на протяжении всей своей жизни: из идеи воспитания его юношеской поры возникает идея культивирования в его позднейшей философии.

Воспитание для Ницше есть источник становления грядущего человека, поле, на котором произрастает будущее. «Когда-нибудь однажды» не будет «вовсе никаких идей, кроме идеи воспитания» (10, 402). Необходимость обоснования того, что получится из человека, способом его воспитания, делает воспитание для Ницше границей вот-бытия. Ввиду таковой Ницше стремится понять значение воспитания для создания высшей человеческой знати. С этой целью он выдвигает и конкретные предложения, которые как таковые, однако, не являются для него чем-то решающим и неизменным.

Например, в ранних лекциях «О будущности наших образовательных учреждений» Ницше предложил идею некоей воспитательной организации. Она демократична, поскольку имеет в виду весь народ и хотела бы производить отбор из всех слоёв; она аристократична, поскольку для неё важны лучшие: «нашей целью будет не образование масс, а образование отдельных избранных людей, вооружённых для великих и непреходящих дел». Народное образование, по Ницше, должно оставаться вне этой организации: «удаётся лишь чисто внешним и приблизительным образом добиться того, что называют народным образованием; настоящие же, более глубокие области, где широкие массы соприкасаются с образованием, те области, где народ питает свои религиозные инстинкты, где он продолжает творить свои мифические образы, где он сохраняет верность своим обычаям, своему праву, своей родной почве, своему языку, — все они едва ли достижимы прямым путём, и во всяком случае это будет путь разрушительного насилия … содействовать народному образованию … значит … поддерживать спасительную бессознательность, тот оздоровляющий сон народа» (ОБНОУ, 262–263). Упрекая эпоху за то, что она добивается одновременно распространения образования на всех и обеднения и ослабления его за счёт снижения требований, Ницше, наоборот, выступил за сужение образования и сосредоточение его на немногих и за его усиление и самодостаточность (ОБНОУ, 221). У него даже есть «идеал образовательной секты»: «Должны существовать общества, подобные прежним монашеским орденам, только с более широким содержанием» (10, 484).

Отказавшись от всех подобных определённостей, Ницше в многообразии собственной мысли выдвинул на первый план антиномичность идеи воспитания: ожидать от воспитания всего и, однако же, всё это уже предполагать в воспитуемом.

Страстная воля к движению вверх стремится ожидать, видеть, создавать в следующем поколении то, на что своё поколение ещё не способно. Однако опыт подсказывает, что стать можно лишь тем, чем уже являешься. Поэтому воспитание для Ницше, если это хорошее воспитание, представляет собой освобождение: «Твои истинные воспитатели и руководители выдают тебе то, что? есть подлинный смысл и первичная основа твоего существа: нечто, не поддающееся никакому воспитанию и руководству … твои воспитатели могут быть только твоими освободителями» (НР, 184); нужны воспитатели, «надо научиться смотреть, надо научиться мыслить, надо научиться говорить и писать» (СИ, 592). Если же воспитание не является хорошим, оно представляет собой «принципиальное нивелирование, чтобы привести … новое существо в соответствие с господствующими нравами и обычаями» (СЕТ, 370); «воспитывающая среда хочет сделать каждого человека несвободным», как будто он «должен стать повторением» (ЧСЧ, 362); воспитание тогда является «в сущности средством разрушения исключений в пользу правил» (16, 325).

Дойдя до границ, Ницше позднее преодолел эту точку зрения. Охваченный страстным стремлением к высшему человеку будущего, он хотел бы не только ждать его, но и созидать. Большая политика должна желать большего, чем то, на что способно воспитание, которое не есть ни нивелирование, ни развёртывание того, что уже должно иметь место как нечто сущее. Образовательно-воспитательные идеи самой глубины первоистока человеческого становления не достигают. Воспитания посредством сообщения тех или иных содержаний, посредством привития знаний и навыков, на примере «достойных объектов» (10, 481), просто воспитания чувств и мыслей недостаточно (СИ, 622). Если что и обосновывается каким-либо воспитанием, то это, скорее, некий более глубокий процесс, порождающий само бытие человека, который только затем и может быть воспитан. «Воспитание лучшего человека есть задача будущего» (10, 415).

Этот глубокий процесс, порождающий бытие человека, бывает, согласно Ницше, двоякого рода. Это либо «укрощение», либо «культивирование». Укрощение бестии «человек» означает для Ницше умиротворение в смысле низведения человека до уровня посредственности, его усмирение и ослабление (СИ, 585сл.). Культивирование же есть повышение ранга человеческого бытия. И то и другое Ницше рассматривает как необходимость. Собственная же ницшева идея теперь означает: «Воспитание есть культивирование» (16, 423).

Как же должно происходить подобное воспитание, подобное культивирование? Проблема, которая должна быть решена прежде всего, это: «какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности» (А, 634). Затем же, согласно Ницше, облекающего свою объемлющую интенцию в упрощённые выражения на языке биологии, «для жребия народа и человечества является решающим обстоятельством, чтобы культура начиналась с надлежащего места … надлежащее место есть тело, наружность, диета, физиология, остальное вытекает отсюда» (СИ, 622). Для этого требуется предшествующий каждому браку протокол медицинского освидетельствования и предотвращение продолжения рода для больных (16, 183). Однако ницшева идея культивирования выходит за пределы биологического: творческая мысль сама для него обладает культивирующим эффектом, ибо посредством понятий мыслящий ими человек преобразуется; поэтому Ницше учит «рассматривать понятия как опыты, при помощи которых взращивается и испытывается на сохраняемость и долговечность человек определённого вида» (14, 16). Его собственная «опытная» мысль и его философствование стремится быть культивирующей мыслью.

Но когда Ницше думает о тех, кто направляет человеческие судьбы, т. е. о людях, осуществляющих культивирующие идеи, дающих человеку его фактически действующую мораль и создающих тем самым человека с характерными для него качествами, то для таковых имеет силу «большая политика добродетели». Для них вопрос заключается не в том, как самому сделаться добродетельным, а в том, как сделать других добродетельными (ВВ, 115).

Таким образом, если в мышлении Ницше идея воспитания восходит к своей предпосылке, культивированию, которое либо из-за того, что в качестве средства культивирования привлекается мышление теряется в сфере того, что невозможно определить, либо сужается до частностей в сфере биологического, то и здесь, опять-таки, существенным едва ли является некое отдельное содержание, как если бы оно уже было полным решением: существенным оказывается бесстрашие при виде границ и подрыв всех неотрефлексированных предрассудков.