На Масличной горе{453}

На Масличной горе^{453}

Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки от её дружеских рукопожатий.

Я чту её, эту злую гостью, но охотно оставляю сидеть одну. Охотно убегаю я от неё; и если бежишь хорошо, то убегаешь от неё!

С тёплыми ногами и с тёплыми мыслями бегу я туда, где стихает ветер, — в солнечный уголок моей Масличной горы.

Здесь смеюсь я над моей строгой гостьей, и я люблю её за то, что она ловит в доме мух и заставляет стихать разный мелкий шум.

Ведь она не выносит, когда поёт комар или целых два; она делает улицу пустынной, так что лунный свет боится проникать туда ночью.

Она суровая гостья, — но я чту её и не молюсь, подобно неженкам, пузатому идолу огня.

Лучше немного пощёлкать зубами, чем молиться идолам! — таков мой нрав. И особенно зол я на всех пылких, дымящихся и удушливых идолов огня.

Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у меня в доме.

Смело, поистине, даже тогда, когда я заползаю в постель; тут смеётся и шалит моё укрывшееся счастье, смеётся и мой обманчивый сон.

Разве я — ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед сильными — и если когда-нибудь лгал, то лгал из любви. Поэтому весел я и в зимней постели.

Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я ревнив к своей бедности. А зимою она верна мне больше всего.

Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимой холодной ванною — за это ворчит на меня моя строгая гостья.

И люблю щекотать её маленькой восковой свечкой, чтобы она наконец выпустила небо из пепельно-серых сумерек.

Особенно злым бываю я утром: в ранний час, когда звенит ведро у колодца и тепло раздаётся на серых улицах ржание лошадей.

С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, снежнобородое зимнее небо, старик белый как лунь, —

— зимнее небо, молчаливое, часто умалчивающее даже о своём солнце!

Не у него ли научился я долгому светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам его изобрёл?

Происхождение всех хороших вещей тысячекратно, — все хорошие весёлые вещи прыгают от радости в бытие — как бы могли они это сделать — только один раз!

Хорошая весёлая вещь — это и долгое молчание, и, подобный зимнему небу, взгляд ясного круглоглазого лица:

— подобно ему скрывать своё солнце и свою непреклонную волю солнца; поистине, я хорошо изучил это искусство и это зимнее веселье!

Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы моё молчание научилось не выдавать себя молчанием.

Гремя словами и игральными костями, дурачу я тех, кто торжественно ждёт: от всех этих строгих надсмотрщиков должны ускользнуть мои воля и цель.

Чтобы никто не смог заглянуть в мою суть и мою последнюю волю, — для этого изобрёл я долгое светлое молчание.

Немало умных встречал я; они прикрывали своё лицо и мутили свою воду, чтобы никто не мог их видеть насквозь, до дна.

Но именно к ним приходили более умные из недоверчивых и разгрызающих орехи; именно у них выуживали они их самых потаённых рыб!

А светлые, смелые и прозрачные — они, по-моему, самые умные из молчаливых; так глубоко дно их, что и самая прозрачная вода — не выдаёт его. —

Ты, снежнобородое молчаливое зимнее небо, ты, круглоглазая белая лунь надо мною! О ты, небесное подобие моей души и её веселья!

И разве не должен я прятаться, подобно тому, кто проглотил золото, — чтобы не вспороли мою душу?^{454}

Разве не должен я встать на ходули, чтобы не заметили они моих длинных ног, — все эти завистники и ненавистники вокруг меня?^{455}

Эти продымлённые, комнатные, изношенные, изжитые, истосковавшиеся души — как могла бы их зависть вынести моё счастье!

Поэтому я показываю им только лёд и зиму на моих вершинах — и не показываю, что гора моя окружена всеми солнечными поясами!

Они слышат только свист моих зимних бурь — и не слышат, что пролетаю я и по тёплым морям, подобно тоскующим, тяжёлым, горячим южным ветрам.

Они сожалеют ещё о моих несчастьях и случайностях — но моё слово гласит: «Предоставьте случаю придти ко мне; невинен он, как малое дитя!»^{456}{457}

Как могли бы они вынести моё счастье, если бы я не положил несчастья, зимние беды, шапки из белого медведя и покровы снежного неба на моё счастье!

— если бы сам я не питал жалости к их состраданию, к состраданию этих мрачных завистников и ненавистников!

— если бы сам я не вздыхал и не дрожал перед ними от холода и не позволял терпеливо кутать себя в их сострадание!^{458}

В том мудрая радость и благоволение моей души, что не прячет она своей зимы и своих морозных бурь; не прячет она и своего озноба.

Для одного одиночество есть бегство больного; для другого одиночество есть бегство от больных.

Пусть слышат они, как дрожу и вздыхаю я от зимней стужи, все эти бедные завистливые плуты вокруг меня! С этими вздохами и дрожью убегаю я из их натопленных комнат.

Пусть они сожалеют и вздыхают о моём ознобе. «Как бы не замёрз он от льда познания!» — так жалуются они.^{459}

А я тем временем бегаю всюду с тёплыми ногами на моей Масличной горе; в солнечном уголке моей Масличной горы пою и подтруниваю я над всяким состраданием. —

Так пел Заратустра.