Тень{672}

Тень^{672}

Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра остался опять один с собою, как услышал он позади новый голос, взывавший: «Стой! Заратустра! Подожди же! Ведь это я, о Заратустра, твоя тень!» Но Заратустра не остановился, ибо внезапная досада овладела им, что такая сутолока и толкотня у него в горах. «Куда же девалось уединение моё? — говорил он.

— Поистине, это становится слишком много для меня; эти горы кишат людьми, царство моё уже не от мира сего, мне нужны новые горы.^{673}

Моя тень зовёт меня? Что мне до моей тени! Пусть бежит себе за мною! я — убегу от неё».

Так говорил Заратустра своему сердцу и бежал дальше. Но тот, кто был позади, следовал за ним, так что оказалось трое бегущих друг за другом, — впереди добровольный нищий, потом Заратустра и третьим, позади всех, его тень. Недолго бежали они так, скоро Заратустра осознал свою глупость и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякое отвращение.

«Как! — говорил он, — разве самые смешные вещи с давних пор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми?

Поистине, глупость моя сильно выросла в горах! И вот теперь слышу я, как шесть старых ног глупцов топочут одна за другой!

Но разве Заратустра имеет право бояться какой-то тени? К тому же, кажется мне, её ноги длиннее моих».

Так говоря, смеясь глазами и всем нутром своим, Заратустра остановился и быстро обернулся назад, — и смотрите, он чуть не опрокинул на землю своего преследователя, тень: так близко следовала она по пятам и так слаба была она. Ибо, когда он измерил её глазами, он испугался, как перед внезапным призраком: так худ, чёрен, истощён и дряхл был этот преследователь.

«Кто ты? — спросил Заратустра резко. — Что делаешь ты здесь? И почему назвал ты себя моей тенью? Ты не нравишься мне».

«Прости меня, — отвечала тень, — что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой хороший вкус.

Я — странник, который уже много ходил по пятам твоим, вечно в дороге, но без цели и без родины, так что мне, поистине, немногого недостаёт до вечного жида, разве только что не вечен я и не жид.

Как? Неужели я должен всегда быть в пути? Неприкаянный, увлекаемый и гонимый каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишком круглой!

На всякой поверхности сидел я уже; как усталая пыль, спал я на зеркалах и оконных стёклах; всё берёт от меня и ничто не даёт, я становлюсь тощим, — почти похожу я на тень.

Но за тобой, о Заратустра, летал и бродил я дольше всего, и если я прятался от тебя, всё-таки я был твоей верной тенью: где бы ни сел ты, садился и я.

С тобой обошёл я самые далёкие, самые холодные миры, как призрак, которому нравится бегать зимою по крышам и снегу.

Вместе с тобою стремился я ко всему запретному, самому дурному и дальнему; и если что-нибудь во мне добродетель, так это то, что не боялся я никакого запрета.

Вместе с тобою разбил я всё, что когда-либо чтило сердце моё, все пограничные камни и всех идолов опрокинул я и гонялся за самыми опасными желаниям, — поистине, по всем преступлениям пробежал я.

Вместе с тобою разучился я вере в слова, ценности и великие имена. Когда дьявол меняет кожу, не спадает ли тогда и имя его? ибо и оно кожа. И сам дьявол, быть может, — кожа.

“Нет истины, всё дозволено” — так говорил я себе.^{674} В самые холодные воды погружался я сердцем и головою. Ах, как часто стоял я поэтому нагой и красный, как рак!

Ах, куда девалось всё доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой некогда обладал я, невинность добрых и их благородной лжи!

Слишком часто, поистине, следовал я по пятам за истиной — и она ударяла меня по голове. Порой мне казалось, что я лгу, только тогда настигал я — истину.^{675}

Слишком многое прояснилось для меня, теперь меня уже ничто не касается. Нет в живых ничего, что я люблю, — как мог бы я ещё любить самого себя?

“Жить, как мне нравится, или вовсе не жить” — так хочу я, так хочет даже самый святой. Но, увы! есть ли ещё для меня — радость?

Есть ли ещё у меня — цель? Гавань, куда бежит мой парус?

Добрый ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он плывёт, знает также, какой ветер — хорош и ему по пути.

Что ещё осталось мне? Усталое дерзкое сердце, беспокойная воля, слабые крылья, разбитый хребет.

Это искание своего дома; о Заратустра, ты ведь знаешь, это искание было моим наказанием, оно пожирает меня.

“Где — мой дом?” О нём спрашиваю я, его ищу и искал, его не нашёл. О вечное Везде, о вечное Нигде, о вечное — Напрасно!»

Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при её словах. «Ты — моя тень! — сказал он наконец с грустью. —

Немалая опасность грозит тебе, ты, свободный дух и странник! Плохой день был у тебя; смотри, чтобы не наступил ещё худший вечер!

Таким беспокойным, как ты, может наконец и тюрьма показаться блаженством. Видел ли ты когда-нибудь, как спят заключённые преступники? Они спят спокойно, они наслаждаются своей обретённой безопасностью.

Берегись, чтобы тебя под конец не уловила в сети какая-нибудь узкая вера, жестокое, суровое заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя всё узкое и твёрдое.

Ты утратил цель; увы, как отшутишься и отмучишься ты от этой утраты? Вместе с ней — потерял ты и дорогу!

Ты, бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылёк! не хочешь ли ты на этот вечер иметь отдых и пристанище? Так иди вверх в пещеру мою!

Эта дорога ведёт к моей пещере. А теперь я снова убегаю от тебя. Уже ложится как будто тень на меня.

Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К тому же я ещё долго должен быть весел и на ногах. А вечером будут у меня — танцевать!» —

Так говорил Заратустра.