Среди дочерей пустыни

Среди дочерей пустыни

1

«Не уходи! — сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, — иначе прежняя удушливая печаль снова нами овладеет.^{719}

Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и смотри, у доброго благочестивого папы слёзы на глазах и готов он снова плыть по морю уныния.

Пусть эти короли и делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились они у нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них снова пошла бы скверная игра, —

— скверная игра ползущих облаков, влажного уныния, заволочённого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, —^{720}

— скверная игра нашего плача и крика о помощи; останься с нами, Заратустра! Здесь много скрытой беды, которая хочет говорить, много сумрака, много туч и удушливого воздуха!

Ты напитал нас крепкою пищей мужей и сильными изречениями — не допускай же, чтобы на десерт снова напали на нас изнеженные женские духи!

Ты один делаешь воздух вокруг крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой хороший воздух, как у тебя в пещере твоей?

Ведь много стран видел я, мой нос научился различать и оценивать разный воздух, — но только у тебя наслаждаются ноздри мои величайшей радостью!

Разве только, разве только... о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.

И у них был такой же хороший, светлый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и унылой!

Тогда любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни облака, ни мысли.

Вы не поверите, как мило сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, —

пёстрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые позволяли себя разгадать; для услады этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом».

Так говорил странник, тень Заратустры; и прежде чем кто-либо ответил ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; медленно, испытующе он потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с каким-то завываньем.

2

Растёт пустыня, горе

тому, кто скрыл в себе пустыню!

— Ха! Торжественно!

Достойное начало!

Торжественно, по-африкански, да!

Достойно даже льва^{721}

Иль обезьяны — ревуна морали;

Но ведь совсем ничто для вас,

Прелестные мои подруги.

А между тем сидеть у ваших ног

Мне, европейцу, у подножья пальм,

На долю счастье выпало.

Села.

Да, это удивительно: сижу я

Почти в самой пустыне и, однако,

По-прежнему далёкий от неё

И опустыненный в Ничто.

Сказать яснее: проглотил меня

Оазис маленький,

Который, вдруг зевнув,

Мне ротик свой открыл навстречу,

И в эти тонко пахнущие губки

Попал я вдруг и там пропал,

Ворвался, проскочил, и вот я среди вас,

Подруги мои милые.

Села.

Да, слава, слава оному киту,^{722}

Коль так же хорошо в нём было гостю!

Ведь ясен вам, не правда ли, вполне

Намёк учёный мой?

Да здравствует вовек китово чрево,

Когда оно таким же милым было

Оазисом-брюшком, как мой приют;

Но это мне сомнительно, конечно,

Ведь прибыл к вам я из Европы,

Что недоверчивей всех старых жёнок в мире.

Пусть сам Господь исправит то!

Аминь!

Переслащённый, словно финик смуглый,

И вожделений золотистых полн, как он,

Я с вами здесь в оазисе-малютке, —

Как он, томлюсь по девичьей мордашке,

По зубкам-грызунам, по белоснежным,

Как девушки, и острым, и холодным;

По ним-то именно сердца тоскуют

Всех распалённых фиников.

Села.

Как этот южный плод, и сам

Похожий на него сверх меры,

Лежу я здесь, летучим роем

Жучков крылатых окружённый,

И вкруг меня, в игривой пляске рея,

Мелькают также крохотные ваши,

Язвительно затейливые ваши

Причуды и желаньица…

Вы, окружившие меня облавой молчаливой,

Чего-то чающие и немые,

Вы, кошки-девушки,

Зулейка и Дуду.

Осфинксовали вы меня кругом

(Чтоб много чувств вместить и едино слово —

Грех против языка прости мне, Боже), —

И я сижу, вдыхая здесь —

Чистейший воздух, райский воздух, право,

Прозрачно лёгкий, в золотых полосках.

Нет, никогда ещё с луны на землю

Не ниспадал такой хороший воздух,

Ни по случайности, ни по капризу,

О чём нам пели древние поэты.

Но это мне сомнительно, конечно,

Ведь прибыл к вам я из Европы,

Что недоверчивей всех старых жёнок в мире,

Пусть сам Господь исправит то!

Аминь!

Чистейший этот воздух поглощая

Ноздрями-кубками, раскрытыми широко,

Без будущего, без воспоминаний,

Сижу я здесь, прелестные подруги,

И всё смотрю, смотрю на эту пальму,

Которая, подобно танцовщице,

Так изгибается и ластится, качаясь…

Что, заглядевшись, станешь делать то же —

Подобно танцовщице, долго-долго,

Опасно долго, на одной лишь ножке

Она стояла до того, что, право, будто

О той другой и вовсе позабыла.

По крайней мере, тщетно я старался

Сокрывшуюся прелесть разглядеть,

Обоих близнецов единства прелесть, —

Конечно, именно вторую ножку,

В священной близости изящных и воздушных

Блестящей юбочки порхающих зубцов.

И если мне, прекрасные подруги,

Готовы верить вы охотно — прелесть эту

Она утратила.

Уж нет её! Утраченная ножка

Навек потеряна, как жалко милой ножки!

Где, одинокая, она грустит в разлуке,

Покинутая, где она тоскует?

Быть может, в ужасе пред белокурым

Чудовищем со львиной гривой или,

Быть может, уж обглодана до кости

Она, увы, изъедена!

Села.

О, да не плачьте же, не смейте плакать,

Вы, нежные сердца!

В беломолочной грудке, словно финик,

Сердечко ваше, кошелёк-мешочек

Со сладким корешком.

Зулейка, будь мужчиною, довольно!

Бодрей, бодрее, бледная Дуду,

Не плачь же больше! —

— Иль, может быть,

Уместней здесь иное средство, — сердце,

Способное легко унять — скрепить?

Как назидательное изреченье, к слову, —

Или воззвания торжественный призыв?

Да, да, зову тебя,

Достоинство, на сцену,

Честь европейца!

Ты, добродетелью надутый мех,

Шипи, свисти и дуй ещё,

Ха!

Ещё раз прореви

Морали рёвом,

Рыкая львом пред дочерьми пустыни,

Морали львом!

Ведь, милые мои!..

Вой добродетели в Европе заглушает

Весь жар души, всю страстность европейца

И европейца волчий аппетит.

И вот я перед вами, европеец,

И не могу, о Господи, иначе.

Да будет так!

Аминь!

Растёт пустыня, горе

тому, кто скрыл в себе пустыню!^{723}{724}