б) На политическом горизонте возникает олигархия

б) На политическом горизонте возникает олигархия

Демократическое правительство не может по уровню зрелости сильно отличаться от остальной массы полноправных граждан. Избираемые могут выделяться умом, знаниями, красноречием, репутацией, но не выбором веденья. Иначе сограждане просто не поняли бы их целей, их аргументации и избрали бы других, чьи речи и действия были бы им понятны, чей взор проникал бы в будущее не намного дальше, чем их собственный.

Напротив, олигархи должны превосходить средний уровень.

Так, по крайней мере, в теории. Особенная политическая прозорливость, самообладание, неподкупность, готовность жертвовать личными интересами ради интересов страны — только такие качества меньшинства могут служить моральным оправданием узурпации им власти.

Классическим примером в этом отношении является римский сенат первых веков республики.

Само свержение царей в 509 году до P. X. «не было делом низших классов, заинтересованных разрушением древних установлений, но делом аристократии, желавшей их поддержать… Цари часто покушались поднять низшие сословия и ослабить роды, и за это именно цари были низложены. Аристократия произвела политический переворот только для того, чтобы помешать перевороту социальному. Она захватила в руки власть не столько из-за удовольствия господствовать, сколько для того, чтобы отстоять против нападок свои древние учреждения… свой домашний культ, свою отеческую власть, родовое устройство и частное право, установленное первобытной религией» (80, с. 287). Но правление сената не было сословно эгоистическим. Именно сенат непрерывным вниманием и энергией обеспечивал ту дальновидность и последовательность внешней политики, которая защищала Рим от многочисленных врагов, а впоследствии принесла ему мировое господство. Его верность древним установлениям придавала необычную стабильность римскому Мы. Он сохранил эту роль и после установления демократии. Он не был так мелочно ревнив к своим привилегиям, не был заносчив даже с побежденными, умел делиться с ними властью, и поэтому на него с надеждой взирала аристократическая партия во всех соседних общинах. «В бытность в Италии армии Ганнибала взволновались там все (подвластные Риму) города; но дело шло тут вовсе не о независимости; в любом городе аристократия была за Рим, плебс — за карфагенян» (80, с. 428, 429). Победили, как известно, те, кто был за Рим.

Своеобразные примеры олигархического управления дают нам средневековые итальянские республики.

В Венеции олигархический переворот произошел в 1297 году. Народ был отстранен от участия в выборе дожей. Большой совет из выборного учреждения сделался наследственным, несколько лет спустя организована тайная политическая полиция — Совет десяти. Однако дальнейшая история Венецианской республики ясно показывает нам, что по своим качествам правящая группа оставалась, во всяком случае до начала XVII века, на высоте своих задач. Страна процветала и богатела, ее товары славились во всем мире, территория расширялась, а военная мощь была такова, что в 1508–1510 годах венецианцы в одиночку выстояли против Камбрейской лиги, в которой соединились с целью их уничтожения папа, германский император, французский и испанский короли, Мантуя, Феррара, Савойя; в дальнейшем республика Святого Марка успешно противостояла на Средиземном море турецкому гиганту.

Современники с большим почтением отзываются и о ее внутреннем устройстве.

Они говорят, что в Венеции «знать правит без шума, соблюдая известное равенство… Различие плебеев и патрициев вызывает меньший антагонизм, чем в других странах, так как законы сделали все необходимое, чтобы устрашить дворян и привлечь их к ответственности» (38, с. 8). Судопроизводство устроено таким образом, что особые комиссии центрального суда регулярно объезжают провинции, причем неимущим обеспечена даровая адвокатура. Но для нас самым примечательным должно остаться то, что Венеция была единственной страной, где инквизиторы не могли хозяйничать произвольно. Им было отказано в имуществе осужденных (что сильно снизило их пыл), смертные приговоры могли выноситься только с участием светского должностного лица, власти постоянно вмешивались в их деятельность, ограничивая ее только узкими рамками борьбы с открытыми проявлениями ереси. В начале XVI века, когда начались массовые сжигания ведьм, венецианский сенат, несмотря на гнев и страшные угрозы папы, постановил в 1521 году запретить пытку при допросе подозреваемых, остановить процессы, отменить уже вынесенные приговоры, выпустить сотни заключенных — случай беспримерный в истории католического государства.

Главная соперница Венеции на Средиземном море — Генуя тоже имела олигархическую форму правления, однако не столь откровенную. Там «дело дошло до того, — сообщает Макиавелли, что из-за потребностей республики и услуг банка Святого Георгия большая часть земли и города, состоящая под управлением Генуи, перешла в ведение банка: он хозяйничает в них, защищает их и каждый год посылает туда своих открыто избранных представителей, в деятельность которых государство не вмешивается… Оттого в Генуе так легко и происходят всевозможные перевороты, подчиняющие генуэзцев то власти одного из сограждан, то даже чужеземца, ибо в государстве правление все время меняется, а в банке Святого Георгия все прочно и спокойно… На одной и той же территории, среди одного и того же населения одновременно существуют и свобода и тирания; и уважение к законам, и растление умов; и справедливость и произвол… И если случится, что под власть банка Святого Георгия попадет вся Генуя, то эта республика окажется еще более примечательной, чем Венецианская».

Флорентийская синьория переродилась в олигархию в тот момент (1323 год), когда «синьоры и их коллеги, чувствуя себя достаточно сильными, изменили порядок свободных выборов, присвоив себе право заранее намечать новых членов на следующие сорок месяцев (то есть комплектовать двадцать составов правительства вперед — по два месяца каждому). Записки с именами заранее отобранных членов синьории складывались в сумку и каждые два месяца извлекались оттуда (по жребию)» (50, с. 330, 78). Здесь примечательна краткость срока нахождения у кормила государства — два месяца. Действительно, за такое время никакой группе людей практически невозможно было злоупотребить властью в свою пользу. Но, застраховав себя от злоупотреблений, флорентийцы одновременно лишили свое правительство возможности также и совершить что-либо решительное в сфере внешней политики; кроме того, и уважение к таким краткосрочным сановникам должно было быть невелико. Действительно, членов синьории нередко осаждали в их дворце, прогоняли, а порой и убивали. При таком странном устройстве олигархии приходится удивляться не тому, что она в конце концов была вытеснена тиранией Медичи, а тому, что она существовала так долго. И если за это время Флоренция явила миру такой блеск богатства и культуры, возвела, такие соборы, взрастила таких писателей, художников и ученых, если она была притягательным центром для тысяч людей, а изгнание из нее переживалось гражданами как ужасное несчастье, то во всем этом должна быть заслуга и ее правителей — этих безвестных синьоров, сменявших друг друга так быстро, что их недостатки не успевали сказаться на жизни республики, а достоинства не давали свободе перейти в полную анархию. И все же обеспечить внутреннюю стабильность общества, оградить его от мятежей и кровавых раздоров эта власть не смогла и после жестокой борьбы вынуждена была уступить единовластию.

Изменение формы правления — отнюдь не обязательное условие перерождения сути и характера олигархической власти. Правительственные учреждения могут остаться теми же, но изменятся люди, в них заправляющие, и через несколько лет страну будет не узнать. Причем политическое торжество неведенья при сохранении олигархии легко узнается по одному-единственному признаку: наружу перестают поступать какие бы то ни было сведения о внутренней жизни Мы. Взимание налогов, устройство суда, сами законы, распределение собственности, реальные права жителей, организация и поступки местной власти, технология производства, нравы обывателей, методы пополнения правящей группировки, цены на продукты — все вдруг оказывается покрыто панцирем жутковатой секретности, всякая мелочь поднимается до уровня государственной тайны. Ни один голос не может прорваться сквозь глухую стену цензуры и страха и донести до нас какое-нибудь объективное свидетельство. Иностранцам обычно чинятся всякие препятствия для въезда, а тем, кого пустят, покажут только то, что можно, и говорить дадут только с тем, кто «не подведет».

Новые исторические произведения не пишутся, старые уничтожаются или переделываются на новый лад. Даже из художественных произведений почерпнуть ничего не удается, ибо все искусства чахнут в этой атмосфере и исчезают.

До какой степени совершенства можно довести эту систему полной секретности, видно хотя бы на примере все той же Спарты. Афинские писатели часто демонстрируют нам огромную осведомленность о делах давно минувших или странах весьма далеких, но о том, что творится в соседней стране, они не знают почти ничего. Даже о составе (высшего спартанского) сословия нет у нас никаких точных известий. Кажется, оно пополнялось выбором; но право выбора принадлежало самому сословию, а не народу. Поступить в него слыло на официальном языке Спарты «получить награду за доблесть». Мы не знаем, сколько нужно было достатка, высокородства, заслуг и лет для составления этой доблести… История внутренних распрей в Спарте нам тоже мало известна; и это оттого, что правление ее и по правилу, и по привычке окружало себя глубочайшей тайной. Большая часть волновавших ее усобиц была скрыта и предана забвению. Невольно возникает мысль, что и знаменитый «лаконизм» спартанцев только на одну половину происходит из благородной сдержанности, а на другую — из страха сболтнуть лишнее.

Олигархическая эпоха в Афинах — не менее темное пятно. «Эвпатриды по низложении царской власти правили там четыре века (до Солона). Об этом владычестве история молчит; о нем известно только то, что оно было ненавистно низшим классам и что народ усиливался выйти из такого положения» (80, с. 398, 395, 320). Очень мало сведений оставил по себе и олигархический Карфаген, и это никак нельзя объяснить низким уровнем культуры. Та же самая Венеция с начала XVII века словно бы исчезает с мировой арены и с глаз историков, прячется, как улитка, в раковину политической безгласности. С этого момента она символизируется для нас не столько гондолами, карнавалом, площадью Святого Марка и Дворцом дожей, сколько «мостом вздохов» и тюрьмой со свинцовой крышей, раскаляемой солнцем. Если раньше Совет десяти нередко вызывал к себе такую ненависть, что трудно было найти лиц, готовых принять на себя эту должности (38, с. 14), то теперь он превращается в некий эпицентр, от которого волны страха расходятся по всему государству. «Самые аресты, производимые по распоряжению Совета десяти, происходят обыкновенно ночью, чтобы избежать шума. Задержанный с этого момента исчезает из глаз толпы… Приговоры трибунала приводятся в исполнение без огласки, с соблюдением глубокой тайны… Одно подозрение в государственном преступлении может иметь в Венеции более тяжкие последствия, чем заведомые злодейства в других странах… Страх перед Советом заставляет венецианское дворянство строго соблюдать запрет всяких сношений с иноземными послами» (38, с. 28, 29).

Олигархия, зараженная неведеньем, начинает быстро стариться нравственно и физически. На закате она представляет из себя уже не сплоченный союз энергичных и прозорливых деятелей, озабоченных судьбой государства, но сборище черствых стариков, думающих лишь о том, чтобы дожить свои дни без тревог и волнений, крепко держащихся за свои почести, привилегии, престиж. Они будут сопротивляться любым политическим переменам с таким слепым упорством, что могут привести государство на грань катастрофы или даже погубить его (Карфаген во II. веке до P. X., Польша в веке XVIII). Если же перемены все-таки произойдут, по характеру новой власти мы безошибочно сможем определить, кто оказался победителем на этот раз — веденье или его вечный противник.