Сократ, Монтень

Сократ, Монтень

Moнтень. Это вы, божественный Сократ? Как же я счастлив вас видеть! Я только что прибыл в эту страну и с самого начала стал вас искать. В конце концов после того как я буквально испещрил всю свою книгу вашим именем и панегириками в вашу честь,[34] я вправе рассчитывать на беседу с вами и на то, чтобы узнать, каким образом могли вы обладать столь наивной[35] добродетелью? Ведь проявления ее были до такой степени естественны! Это добродетель, не имевшая примеров даже в ваши счастливые времена!

Сократ. Мне очень приятно видеть мертвого, который, как мне кажется, был в жизни философом; но так как вы совсем недавно явились сюда сверху и так как давно уже я здесь никого не видал (меня ведь оставляют почти в одиночестве, да и не так уж все наперебой стремятся к беседе со мною), не сердитесь, если я спрошу у вас, что на свете есть нового. Как идет жизнь? И не произошло ли в ней каких-либо перемен?

Монтень. Перемены произошли очень резкие. Вы бы ничего не смогли узнать!

Сократ. Я в совершенном восторге! Я всегда считал, что жизнь должна измениться к лучшему и человечество должно стать мудрее — я разумею, мудрее, чем оно было в мое время.

Монтень. Что вы имеете в виду? Наоборот, оно поглупело и стало развратнее — гораздо более развратным, чем когда бы то ни было. Именно об этих переменах я говорю, и я очень надеялся узнать от вас историю тех времен, свидетелем которых вы были, — времен, когда царили столь великая честность и справедливость.

Сократ. А я-то как раз от вас хотел узнать о чудесах вашего века! Неужели вы хотите сказать, что современные люди совсем не освободились от глупостей древних времен?

Монтень. Я думаю, что вы так небрежно говорите об античности именно потому, что вы сами — древний; но, да будет вам известно, есть все основания сожалеть о том, что древние нравы канули в вечность, а также о том, что со дня на день всё ухудшается.

Сократ. Возможно ли это?! Видно, начиная с моего времени, дела пошли вкривь и вкось. Но я верю, что в конце концов они примут более разумное направление и люди извлекут пользу из столь многолетнего опыта.

Монтень. Вот уж нет! Разве люди приобретают опыт? Они напоминают птиц, вечно позволяющих поймать себя в те же сети, в которые уже были пойманы сотни тысяч птиц той же породы. Все без исключения люди вступают в жизнь новичками, и глупости отцов остаются потерянными для опыта потомков.

Сократ. Но как же так — не приобрести никакого опыта? Я верил, что мир должен получить старость куда более мудрую и упорядоченную, чем была его юность!

Монтень. Люди всех столетий имеют одни и те же наклонности; разум над ними совершенно не властен. Итак, всюду, где только есть люди, существуют и глупости, причем глупости эти всё те же.

Сократ. Но если это обстоит таким образом, как можете вы хотеть, чтобы древние века были лучше, чем современные?!

Монтень. Конечно, Сократ, я отлично знаю, что у вас был особый метод рассуждения[36] и вы умели оплести своих собеседников столь тесной сетью аргументов, выводы из которых они не могли предвидеть, что в конце концов вы приводили их туда, куда только вам было угодно. Вы называли это «быть повивальной бабкой их мыслей и помогать им эти мысли родить». Признаюсь, вы заставили меня только что родить предположение, прямо противоположное тому, которое я выдвинул раньше: тем не менее я не чувствую, будто уже пришло мое время сдаться. Но верно то, что больше уже нет на свете тех сильных и непреклонных душ, какие были в древности, — нет Аристида, Фокиона, Перикла и, наконец, самого Сократа.

Сократ. Но что же это должно означать? Уж не истощилась ли совсем природа, так что она не имеет больше сил создавать столь великие души? И почему она вдобавок истощилась только в отношении производства разумных людей и ни в чем остальном? Ни одно из творений природы еще не пришло в упадок: почему из всех ее созданий вырождаются только люди?

Монтень. Вот здесь-то и собака зарыта: они вырождаются! Можно подумать, что природа некогда показала нам несколько образчиков великих людей, дабы убедить нас в том, что она умеет их делать, если только захочет; в дальнейшем же она проделывала все это с завидной небрежностью.

Сократ. Но заметьте себе следующее: античность — это совершенно особый предмет; отдаленность тех времен возвеличивает их в наших глазах. Если бы вы были знакомы с Аристидом, Фокионом, Периклом, а также со мной (поскольку вы пожелали включить и меня в их число), вы бы отыскали в своем столетии людей, которые нас бы очень напоминали. Предубеждение в пользу античности обычно питается тем, что вы испытываете горечь по отношению к своему веку: античность на этом выигрывает. Древних людей ставят очень высоко — чтобы унизить своих современников. Пока мы живы, мы почитаем и ценим наших предков гораздо более того, чем они заслуживают: вот и теперь последующие поколения чтят нас совсем не по заслугам. Однако и наши предки, и мы, и наши потомки — все это, поверьте мне, совершенно одно и то же. И я думаю, что зрелище мира должно очень наскучить беспристрастному наблюдателю, ибо оно никогда не меняется.

Монтень. Я считал, что все находится в движении, все изменяется и что различные столетия имеют различный нравственный облик — так же, как люди. В самом деле, разве мы не знаем ученые столетия и в то же время — другие, совсем невежественные? Не бывают ли века наивными, а другие, наоборот, гораздо более утонченными? Не наблюдали ли мы также века серьезные и легкомысленные, века воспитанные и грубые?

Сократ. Это верно.

Монтень. Так почему же не могут быть века более добродетельные и другие — более злые?

Сократ. Нет, нет, здесь одно вовсе не следует из другого. Меняются одеяния, но это не значит, что вместе с тем изменяется и облаченное в них тело. Воспитанность и грубость, знание и невежество, большая или меньшая наивность, серьезный или легкомысленный нрав — все это лишь внешние покровы человека и все это подвержено переменам; но души людей не меняются никогда, а ведь душа — это и есть весь человек. В какое-то из столетий люди невежественны, но внезапно может появиться мода на ученость; однако людям присущи определенные интересы, и мода на незаинтересованность не придет никогда. На огромное количество довольно неразумных людей, рождающихся на протяжении одного столетия, природа может создать две или три дюжины людей разумных, которых она должна разместить по всей земле; и вы совершенно правы, считая, что таких людей никогда и нигде не бывает столь много, чтобы благодаря им появилась мода на добродетель и справедливость.

Монтень. А это размещение разумных людей по земле — совершается ли оно равномерно? Ведь могут случиться столетия, оделенные этими людьми гораздо меньше, чем остальные?

Сократ. Самое большее — здесь может быть совсем незаметная разница. Главный порядок природы имеет вполне постоянный облик.