Вечер шестой.[135] Новые соображения, подтверждающие те, что были высказаны в предыдущих «Рассуждениях». Последние открытия в области небес

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вечер шестой.[135]

Новые соображения, подтверждающие те, что были высказаны в предыдущих «Рассуждениях». Последние открытия в области небес

Прошло много времени, в течение которого мы не говорили о мирах — мадам Л. М. Д. Г. и я — и даже стали забывать, что когда-то беседовали об этом. В один прекрасный день я зашел к ней, и как раз в тот момент, когда я входил, от нее вышли два господина, известные в свете своим умом.

— Видите, — сказала она, как только заметила меня, — каких гостей я сейчас принимала! Признаюсь, они оставили меня в некотором сомнении, не повредилась ли я из-за вас в уме.

— Я, несомненно, прославился бы как знаменитость, — возразил я, — если бы моя власть над вами была столь велика: на мой взгляд, на свете не существует ничего более трудного.

— Однако я опасаюсь, что вы свою власть использовали. Не знаю — как, но каким-то образом наш разговор с этими двумя только что удалившимися людьми обратился на миры: быть может, они повели эту речь не без задней мысли. Я, не долго думая, тотчас же им сказала, что все планеты населены. Один из них ответил мне: «Я вполне уверен, что вы в это не верите». Но я с необыкновенной наивностью стала настаивать, что верю. Он же продолжал принимать это за кокетство женщины, ищущей развлечения. И думаю, что его делало таким упрямым и не позволяло доверять моим мнениям его глубокое ко мне уважение; он не допускал мысли, что я способна придерживаться столь экстравагантного мнения. Что касается второго из них, то он не питает ко мне столь сильного уважения и потому мне поверил. Но зачем же вы вбили себе в голову вздор, заставляющий людей, которые меня знают, не верить, будто я серьезно могу этот вздор поддерживать?!

— Но, мадам, — отвечал я ей, — зачем вы серьезно обсуждали все это с людьми, которые, как я уверен, не дали себе труда обсудить это хоть сколько-нибудь серьезно? Разве так надо отстаивать обитателей планет? Давайте удовольствуемся тем, что в них будет верить кучка избранных и не станет разглашать наши тайны толпе.

— Как! — вскричала она. — Вы именуете «толпой» только что ушедших отсюда людей?

— Они довольно умны, — отвечал я, — но никогда не рассуждают. А люди, привыкшие рассуждать, — народ суровый, — не задумываясь, назвали бы их представителями толпы. С другой стороны, люди такого сорта отыгрываются, выставляя любителей рассуждать в смешном виде; мне кажется, это отлично заведенный порядок — чтобы каждый презирал то, чего ему недостает. Вообще-то надо уметь, если возможно, к каждому приспособиться: было бы лучше, если бы с этими двумя господами, которые вас навестили, вы говорили о жителях планет в шутливом тоне, поскольку шутить они умеют, рассуждения же им недоступны. Их уважение к вам было бы спасено, а планеты не потеряли бы ни одного своего жителя.

— Предать истину! — воскликнула маркиза. — Да у вас совести нет!

— Признаюсь вам, — отвечал я, — что я не очень ревниво отношусь к этим истинам и охотно жертвую ими во имя малейшего общественного благополучия. К примеру, я вижу, от чего зависело и вечно будет зависеть то, что мысль о планетных жителях не считается столь правдоподобной, какова она на самом деле: планеты всегда являются нашим глазам как тела, излучающие свет, а не как тела, покрытые большими полями либо прериями; мы охотно верим обычно, что поля и прерии заселены, но нет средства заставить нас поверить, будто могут быть заселены светящиеся тела. Пусть разум сколько угодно твердит нам, что на планетах есть и поля и прерии, — он опоздал; ибо наш первый взгляд уже оказал свое воздействие до пего, и мы больше не желаем прислушаться к разуму: планеты остаются для нас лишь светящимися телами. И потом, на что могут быть похожи их обитатели? Наше воображение требует, чтобы ему немедленно были представлены их лица, — но оно бессильно; поэтому легче всего считать, что планетных жителей не существует вовсе. Хотите ли вы? Для того чтобы реабилитировать жителей планет, интересы которых меня так глубоко волнуют, я поведу атаку на сомнительные силы, именуемые чувством и воображением. Правда, для этого предприятия нужно немало отваги: трудно убедить людей в необходимости заменить глаза разумом. Я временами встречаю людей довольно благоразумных, соглашающихся после тысячи доказательств поверить в то, что планеты — это такие же земли; но они верят в это далеко не так основательно, как верили бы, если бы не видели планеты в другом обличье: они постоянно держат в уме первую полученную относительно планет идею и не могут от нее полностью отказаться. Это люди, которые, доверившись нашему мнению, тем не менее словно оказывают ему милость и поддерживают его лишь по причине известного удовольствия, какое доставляет им его необычность.

— А что же, — прервала меня она, — разве этого не достаточно для мнения, которое всего лишь правдоподобно?[136]

— Вы будете очень удивлены, — отвечал я, — если я скажу вам, что термин «правдоподобно» достаточно скромен. Разве утверждение, что Александр жил, всего лишь правдоподобно? Вы ведь в этом совершенно уверены, а на чем основывается эта ваша уверенность? На том, что вы располагаете всеми доказательствами, каких только вы можете пожелать в подобном вопросе, а также и на том, что нет ни малейшего повода сомневаться, который бы отяготил ваш разум и ему воспрепятствовал. Впрочем, вы никогда не видели Александра и вы не располагаете математическим доказательством того, что он должен был жить; а что бы вы сказали, если бы обитатели планет находились в этом смысле в таком же положении, как Александр? Вам их нельзя показать, и вы не можете требовать, чтобы вам доказали их существование математическим способом; что же касается всех прочих доказательств, какие требуются в подобных случаях, вы их имеете: полное сходство планет с Землей, которая населена; невозможность придумать им другое назначение, кроме как служить обиталищем для живых существ; плодовитость и великолепная щедрость природы; явная забота, какую она проявила о нуждах планетных жителей, когда придала луны планетам, удаленным от Солнца, причем тем больше лун, чем больше они удалены; и, что самое главное, все свидетельствует в пользу нашего мнения и ничто — пользу противоположного; если вы только не позаимствуете глаза и ум толпы, у вас не возникнет ни малейшего повода для сомнения. Наконец, если предполагать, что эти обитатели планет существуют, они не могли бы заявить о себе большим количеством признаков и признаками более доказательными. Теперь смотрите сами, по-прежнему ли вам будет угодно толковать существование жителей планет лишь как нечто правдоподобное.

— Но не хотите ли вы, — возразила она, — чтобы это представлялось мне столь же достоверным, как существование Александра?

— Не совсем так, — отвечал я, — ибо, хотя мы имеем в отношении обитателей планет столько доказательств, сколько только можно иметь в нашем положении, число этих доказательств не слишком велико.

— Я, кажется, отрекусь от планетных жителей, — прервала меня она. — Я больше не знаю, где поместить их в моем сознании. Они не вполне достоверны, но они более чем правдоподобны: все это для меня слишком сложно.

— Ах, мадам, — отвечал я, — не падайте духом. Самые распространенные приборы времени показывают только часы, и лишь те, что сделаны более искусно и тонко, показывают минуты. Точно так же заурядные умы хорошо понимают разницу между простым правдоподобием и полной достоверностью; но лишь утонченным умам дано понять, что такое большая или меньшая степень достоверности или правдоподобия, и отметить, если так можно сказать, минуты этих понятий. Поместите обитателей планет несколько ниже Александра, но выше бесчисленного количества исторических моментов, не имеющих окончательных доказательств, и я думаю, что они там будут на месте.

— Я люблю порядок, — сказала она, — и мне очень приятно, что вы упорядочили мои идеи. Но почему вы не позаботились об этом сразу?

— Потому, что, если вы верите в планетных жителей немножко больше или немножко меньше, чем они этого заслуживают, здесь еще нет большой беды. Я убежден, что вы не верите в движение Земли так, как положено; но достойны ли вы за это такого уж сожаления?

— О! Что касается этого, — подхватила она, — то тут я выполняю свой долг, и вам не в чем меня упрекнуть; я твердо уверена, что Земля вертится.

— А ведь я не привел вам самого лучшего доказательства в пользу этого, — сказал я.

— А! — воскликнула она. — Это предательство — заставлять меня верить чему-либо с помощью недостаточных доказательств. Значит, вы считаете меня недостойной узнать точные доводы?

— Я доказываю вам все, — отвечал я, — лишь с помощью небольших легких рассуждений, приспособленных к вашему пониманию. Не хотите ли вы, чтобы я пользовался такими солидными и громоздкими доводами, как будто мне надо сокрушить ученого мужа?

— Да, — сказала она, — обходитесь со мной отныне, как с ученым мужем, и посмотрим, что у вас там за новое доказательство движения Земли!

— Охотно, — сказал я, — вот оно. Мне оно очень нравится, быть может, потому, что я его, как мне кажется, сам придумал; правда, оно так прекрасно и естественно, что я бы не осмелился полностью поверить, будто открыл его я. Всегда было хорошо известно, что ученый, одержимый стремлением дать ответ, вынужден говорить очень пространно — это единственный способ смутить другого ученого. В данном случае необходимо одно из двух: либо чтобы все небесные тела обращались в течение двадцати четырех часов вокруг Земли, либо чтобы Земля, совершив в течение двадцати четырех часов оборот вокруг своей оси, приписывала бы это движение всем небесным телам. Но в мире не существует вещи более невозможной, чем это двадцатичетырехчасовое вращение небесных тел вокруг Земли, хотя абсурдность этого и не сразу бросается в глаза. Все планеты, несомненно, совершают свои большие круговращения вокруг Солнца, но эти круговращения между собой неподобны— из-за различия расстояния, на которое та или иная планета отстоит от Солнца.[137] Самые удаленные планеты совершают свое кругообращение в наибольшее время, что вполне естественно. Тот же самый порядок наблюдается среди малых подчиненных планет, вращающихся вокруг большой планеты. Четыре луны Юпитера и пять лун Сатурна совершают кругооборот вокруг своей большой планеты в соответствии с тем, насколько они от нее удалены. Кроме того, достоверно, что планеты вращаются вокруг своей оси; эти вращения также неподобны. Трудно точно сказать, от чего зависит этот разнобой; возможно, он происходит от различной плотности планет, а может быть, от различной скорости движения вихрей, к которым они относятся, и жидких сред, в которых они движутся. Но в конце концов неравномерность этих вращений очевидна, и таков же общий порядок природы, где все, что имеет очень много общих черт, в то же время различается рядом частных признаков.

— Я понимаю вас, — прервала меня маркиза, — и считаю, что вы правы. Да, я придерживаюсь вашего мнения. Если бы планеты вращались вокруг Земли, они вращались бы в течение неравного времени, в соответствии с их расстоянием от Земли, так же, как это происходит при их вращении вокруг Сатурна. Ведь вы именно это хотели сказать?

— Совершенно точно, мадам, — подхватил я. — Неравномерность расстояний их от Земли должна вызывать неравномерность этих предполагаемых вращений вокруг Земли. И не вполне ли очевидно, что неподвижные звезды, столь далеко отстоящие от нас, столь высоко поднятые надо всем, что могло бы получить всеобщее движение вокруг нас, или по крайней мере расположенные там, где это движение должно быть очень ослаблено, не совершают вращения вокруг нас в течение двадцати четырех часов, подобно луне, которая к нам близка. А кометы, эти чужеземки в нашем вихре, пути которых столь различны, равно как и их скорости, — не должны ли они быть избавлены от того, чтобы вращаться вокруг нас в продолжение того же самого времени — двадцати четырех часов? Так нет же! Планеты, неподвижные звезды, кометы — все это, оказывается, совершает вокруг Земли двадцатичетырехчасовой оборот. Можно было бы еще удовлетвориться, если бы в этих кругообращениях была какая-нибудь, хоть минутная, разница; но нет, все они должны быть точнейшим образом равномерны — мало того, в мире не существует более подлинной равномерности: ни минутой больше, ни минутой меньше! Право, все это очень подозрительно.

— О! — сказала маркиза. — Поскольку вполне может быть, что эта великая равномерность существует только в нашем воображении, я уверена, что за его пределами ее не существует вовсе. Я очень довольна, что вещь, никоим образом не принадлежащая гению природы, полностью зависит от нас и что с нее нельзя снять обвинения, хотя судебные издержки целиком идут за наш счет. — Что касается меня, — возразил я, — я такой враг абсолютной равномерности, что вовсе не нахожу прекрасным то, что вращения, каждодневно совершаемые Землей вокруг своей оси, длятся ровно двадцать четыре часа и одно из них в точности равно по продолжительности другому. Я предпочел бы верить, что и здесь существуют различия.

— Различия! — воскликнула она. — А разве наши часы не являют собой абсолютную равномерность?

— О! — отвечал я. — Я не признаю часы; они не могут сами по себе быть совершенно правильными. И в тех случаях, когда они верны и показывают, что один кругооборот, который должен произойти за двадцать четыре часа, длиннее или короче, люди предпочитают думать, будто часы неверны, но ни за что не станут подозревать, что в круговращениях Земли есть какая-то неправильность. Таково забавное уважение, оказываемое нами Земле; я же не более доверился бы Земле, чем часам: примерно одни и те же причины нарушают как порядок Земли, так и порядок часов; только Земле нужно больше времени, чем часам, для того чтобы выбыть из строя, и это единственное преимущество, какое можно ей приписать. И разве не может она мало-помалу приближаться к Солнцу? Тогда, оказавшись в месте, где материя более подвижна, а движение более быстро, она в то же самое время может сделать в два раза больше оборотов вокруг Солнца и вокруг своей оси. Годы тогда станут короче, день также, но обитатели Земли этого не заметят, ибо они будут продолжать делить год на триста шестьдесят пять дней, а день — на двадцать четыре часа. Живя столько же, сколько мы живем в настоящее время, люди будут жить тогда большее количество лет. И наоборот, если Земля удалится от Солнца, люди будут жить меньшее количество лет, чем мы, однако они не будут жить меньше.

— Совершенно очевидно, — сказала она, — что, когда это произойдет, длинный ряд веков даст лишь небольшую разницу.

— Согласен, — сказал я. — Поведение природы очень деликатно, и метод ее состоит в том, чтобы все постепенно проводить по ступенькам; эти изменения мы ощущаем, лишь когда они очень быстры и заметны. Мы почти не способны ни на что большее, чем замечать времена года. Что касается других перемен, совершающихся с известной медлительностью, то они великолепно от нас ускользают. Однако все находится в состоянии постоянного колебания,[138] и, следовательно, все претерпевает изменения. И все, вплоть до известной девицы, которую высмотрели на Луне вот уже почти сорок лет тому назад[139] с помощью телескопа, со временем значительно старится. У девицы этой было довольно красивое лицо, но теперь ее щеки ввалились, нос вытянулся, лоб и подбородок выдались вперед; все ее прелести исчезли, и даже есть опасения за ее жизнь.

— Что вы мне тут рассказываете? — прервала меня маркиза.

— Это вовсе не шутка, — отвечал я. — На Луне разглядели своеобразную фигуру, имевшую вид женщины, выходящей из горного ущелья, а теперь в этом месте Луны произошли изменения. Там упало несколько кусков скалы, и они открыли нашему взору три вершины, которые могут представлять только лоб, подбородок и нос старухи.

— Не кажется ли вам, — сказала она, — что какой-то злобный рок всегда угрожает именно красоте? Именно эта девичья голова стала на всей Луне предметом его преследования!

— Возможно, что как бы в награду за это, — ответил я, — изменения, случающиеся на нашей Земле, делают прекрасным лицо, видимое с Земли жителям Луны. Я имею в виду некое лицо, подобное лунному; ибо каждому из нас свойственно переносить на предметы владеющие им идеи. Наши астрономы усматривают на Луне лики барышень. Быть может, если бы Луну наблюдали женщины, они высмотрели бы там прекрасные мужские лица. Что касается меня, мадам, то я несомненно увидел бы там вас.

— Скажу вам, — ответила она в свою очередь, — я не могла бы не почувствовать признательности к человеку, который бы меня там обнаружил. Но возвращаюсь к тому, что вы только что мне сказали: поведайте мне, происходят ли на Земле значительные изменения?

— Есть много показаний в пользу того, что они происходят. Многие высокие и сильно удаленные от моря горы имеют обширные долины, покрытые ракушками, — ясный знак того, что когда-то они были покрыты морской водой. Часто также находят довольно далеко от моря скалы с окаменелостями рыб. Кто бы мог поместить их сюда, если бы здесь раньше не было моря? Мифы повествуют, что Геракл разделил руками две горы — Кальпе и Абилу: будучи расположены между Африкой и Испанией, они запирали вход Океану. После этого, согласно сказаниям, море яростно ринулось на сушу и образовало гигантский залив, названный Средиземным морем. Ведь мифы и сказания — это не только мифы: это история давно прошедших времен, но искаженная либо невежеством народов, либо их страстью к чудесному: то и другое — очень древние недуги людей. Трудно поверить, будто Геракл действительно раздвинул две горы своими руками; но что во времена какого-нибудь из Гераклов (а мифы насчитывают их пятьдесят) Океан пробил две горы, более неустойчивые, чем другие, быть может, с помощью какого-то землетрясения и вклинился между Европой и Африкой, я могу поверить без особого труда. Тогда жители Луны увидели внезапно на нашей Земле порядочное по размерам пятно — ведь вы знаете, мадам, что моря — это пятна. По крайней мере общее мнение таково, что Сицилия была именно тогда отделена от Италии, а Кипр — от Сирии. Время от времени в морях образуются новые острова. Землетрясения разрушают одни горы и порождают другие, изменяют русла рек. Философы заставляют нас опасаться, чтобы королевство Неаполитанское и Сицилия, представляющие собой земли, опирающиеся на громадные подземные своды, заполненные серой, не рухнули в один прекрасный день, когда своды эти станут недостаточно крепкими, дабы сдерживать находящийся под ними огонь: этот огонь они сейчас извергают через кратеры Везувия и Этны. Всего сказанного вполне достаточно, чтобы внести некоторое разнообразие в зрелище, являемое нами луножителям.

— Я гораздо более предпочла бы, — сказала маркиза, — чтобы мы наводили на них скуку, показывая им всегда одно и то же, чем забавлять их посредством зрелища разрушенных областей.

— Но это безделица по сравнению с тем, что происходит на Юпитере, — подхватил я. — На его поверхности можно видеть некие ленты, которыми он как бы опоясан кругом и которые можно отличить одну от другой, а также различить пространство между ними благодаря разной степени освещенности или же темноты. Это земли и моря или просто большие части поверхности Юпитера, между которыми есть различие. Ленты эти то сужаются, то расширяются, иногда они как бы прерываются, а потом снова тянутся сплошь. В различных местах Юпитера то образуются новые ленты, то исчезают старые, и все эти перемены, доступные нашему наблюдению лишь благодаря телескопу, сами по себе гораздо более значительны, чем те, которые произошли бы у нас, если бы океан затопил всю сушу, а на своем месте оставил бы новые континенты. По крайней мерс если только жители Юпитера не амфибии и не умеют одинаково хорошо жить в воде и на суше, я совсем не знаю, каково им приходится.

Также и на поверхности Марса можно видеть большие изменения, происходящие буквально из месяца в месяц. За столь небольшой срок моря затопляют там большие материки или же то приливают, то отливают, причем приливы и отливы эти во много раз сильнее наших или примерно равны им по силе. Наша планета в сравнении с упомянутыми двумя очень спокойная, и у нас есть серьезная причина для похвальбы, особенно если правда, что на Юпитере существуют огромные страны, равные по величине всей Европе, которые были уничтожены пожаром.[140]

— Пожаром! — воскликнула маркиза. — Воистину это была бы важная новость.

— Да, очень важная, — подтвердил я. — На Юпитере примерно двадцать лет тому назад видели продолговатый свет, более яркий, чем вся остальная поверхность планеты. Мы здесь имели потопы, но крайне редко; быть может, на Юпитере так же редки большие пожары в отличие от потопов, которые там обычны. Но как бы то ни было, свет этот на Юпитере никоим образом нельзя сравнить с неким другим светом, по всей очевидности древним, как мир, и тем не менее никем никогда не виденным.

— Но как мог такой свет утаиться? — сказала она. — Для этого надо иметь особую сноровку.

— Свет этот, — возразил я, — появляется только с зорями; но чаще всего зори бывают долги и ярки и потому скрывают его. А когда они, наконец, дают возможность его увидеть, то его скрывают либо испарения, держащиеся на горизонте, либо он настолько неярок, что при недостатке внимания его принимают за саму зарю. Но наконец, тридцать лет тому назад,[141] его начали точно распознавать, и в течение определенного времени свет этот служил усладой для астрономов, чья любознательность всегда требует возбуждения со стороны какого-нибудь совсем нового явления. Ведь все открытия новых подчиненных планет почти совсем их не трогают; две последние луны Сатурна,[142] например, вовсе их не очаровали и не дали им радости, как это было, когда открыли луны, или спутники, Юпитера: ко всему привыкаешь. Итак, за месяц до и через месяц после равноденствия в марте, после захода Солнца и угасания вечерней зари можно видеть некий белесоватый свет, напоминающий хвост кометы. Его можно также видеть перед восходом Солнца и утренней зарей во время, близкое к сентябрьскому равноденствию. Виден он и по утрам и вечерам незадолго до зимнего солнцестояния. Кроме указанных периодов, свет этот не может высвободиться из подавляющего его света зорь, очень яркого и длительного. А ведь считают, что он наличествует всегда — вероятность этого полнейшая. Стали предполагать, что источник его — большая масса вещества, несколько уплотненного, которое обволакивает на определенном пространстве Солнце. Большинство солнечных лучей пробиваются сквозь эту оболочку и доходят до нас в виде прямых линий. Но остаются лучи, которые, встречаясь с внутренней поверхностью этой массы, преломляются и направляются к нам, причем либо утром, когда прямые лучи к нам еще не дошли, либо вечером, когда они уже не могут к нам дойти. А поскольку эти преломленные Лучи отправляются с более высокого места, чем лучи прямые, мы видим их скорее и теряем из виду позже, чем те. Поэтому я должен отречься от того, что я вам сказал раньше, а именно будто Луна не может иметь зорь, поскольку она не окружена плотным воздухом, как Земля. Очевидно, она от этого ничего не теряет, зори будут у нее благодаря плотному воздуху, обволакивающему Солнце и посылающему лучи в те места Луны, куда прямые лучи не проникают.

— Но разве таким образом, — спросила маркиза, — не доказывается существование зорь и на всех других планетах? Ведь вовсе не нужно, чтобы каждая из них была окружена плотным слоем воздуха, ибо тот воздух, что окружает Солнце, один может произвести желательный эффект на всех планетах нашего вихря. Я охотно верю, что природа, согласно уже известному мне принципу экономии, сознательно прибегла к этому единственно возможному средству.

— Однако, — возразил я, — вопреки этой экономии существуют две причины зорь на нашей Земле, и одна из них — плотный воздух Солнца — здесь совершенно лишняя и являет собой лишь объект любознательности обсерваторий. Но надо сказать все: возможно, только Земля испускает вовне пары и испарения, достаточно густые, чтобы способствовать зорям, и у природы были все основания позаботиться о нуждах других планет, пустив в ход общее для всех них средство: ведь они, так сказать, чище нашей Земли, и их испарения более деликатны. Быть может, мы из всех обитателей миров нашего вихря единственные, кому для дыхания надо было дать более грубый и плотный воздух. С каким презрением смотрели бы на нас обитатели других планет, если бы они это знали!

— И были бы они тогда глупцами, — сказала маркиза. — Разве можно кого-нибудь порицать за то, что он окружен плотным воздухом, если само Солнце окружено таким же? Скажите мне, прошу вас, разве этот воздух не образуется из определенного рода паров, как вы упомянули раньше, исходящих от Солнца, и не служит ли он для того, чтобы препятствовать первому натиску лучей, возможно непомерно жарких? Я понимаю это таким образом: Солнце могло естественно прикрыть себя покрывалом, чтобы быть лучше приспособленным к нашим нуждам.

— Вот, мадам, — сказал я, — и небольшое начало системы, довольно удачно вами придуманной. К этому можно добавить: солнечные испарения образуют нечто вроде дождей, выпадающих обратно на Солнце для его освежения, подобно тому как иногда льют воду в чересчур раскаленный кузнечный горн. Можно всего ожидать от искусства природы. Но она владеет и другого рода искусством, совершенно особым, направленным на то, чтобы от нас ускользать. И не нужно себя легкомысленно уверять, будто мы отгадали ее образ действий или ее намерения. В свете новых открытий не надо спешить с выводами, хотя всегда и возникает такое желание. Истинные философы подобны слонам, которые, передвигаясь, никогда не опускают на землю вторую ногу, пока первая там себя не почувствует прочно.

— Сравнение кажется мне тем более справедливым, — прервала меня она, — что достоинство обоих этих видов существ — слонов и философов — зависит вовсе не от их внешнего обаяния. Я согласна подражать суждениям как тех, так и других. Расскажите мне, пожалуйста, еще о последних открытиях, и я обещаю вам не создавать впредь таких опрометчивых систем.

— Я только что вам сообщил, — отвечал я, — все небесные новости, какие мне только известны, и думаю, что более свежих новостей не существует. Я очень огорчен, если они не так поразительны и чудесны, как некоторые наблюдения, о которых я прочел на днях в краткой летописи китайской истории,[143] написанной по-латыни. В Китае наблюдаются тысячи звезд, одновременно падающих с неба в море с превеликим треском; существуют и такие, что разрушаются совсем и превращаются в звездный дождь. Это не однажды там наблюдали. Я встречал два описания такого рода наблюдений, сделанные в самое различное время, не говоря уже с восточной звезде, которая движется со взрывом, наподобие ракеты, в направлении к Востоку, причем всегда со страшным шумом. Обидно, что подобные зрелища предназначаются только для Китая и наша страна никогда не принимала в них участия. Еще совсем недавно все наши философы считали доказанным на опыте, что небо и все небесные тела неразрушимы и не подвержены переменам. А в то же самое время другие люди на другом конце Земли видели, как звезды расщепляются на тысячи кусков. Огромное расхождение!

— Но, — сказала она, — не слыхала ли я постоянно, что китайцы — великие астрономы?

— Это верно, — отвечал я. — Но китайцы обладают тем преимуществом, что они отдалены от нас большим пространством Земли, точно так же как греки и римляне обладают преимуществом быть отдаленными от нас длинным рядом веков. А любая отдаленность обманчива. В самом деле, я все больше и больше верю, что существует некий гений, никогда не бывавший за пределами нашей Европы или живущий по крайней мере где-то неподалеку. Быть может, ему не дано сразу распространиться по большому пространству Земли, и это ограничение предписано ему неким роком. Давайте наслаждаться им сейчас, пока мы им владеем. Самое лучшее в нем то, что он не замыкается в тесном кругу наук и сухих, умозрений; он охватывает с равным успехом все приятные вещи — и в этом не может сравниться с нами ни один народ. Именно этими вещами, мадам, вам следует заниматься, и именно они должны составлять всю вашу философию.