IV «Густеет злой судьбы губительная тень…»

IV «Густеет злой судьбы губительная тень…»

Бурханиддин-махдум спешил на доклад к эмиру, пересекая площадь Регистан. Перед Арком толпились поденщики. Их было больше обычного. И что удивило судью, раньше эти пасынки судьбы робко жались друг к другу, и глаза их — плевки унижения — мертво оглядывали мир.

Теперь же глаза, словно молодые орлы, когтили совесть достоинством несчастья. Злой разбуженный улей вместо прежних больших грязных птиц с завязанными крыльями, которых можно было взят, как кур, и за ноги, головою вниз, тащить домой. Так вот кто заполняет площадь Регистан во время суда! Вот почему все так трудно идет!

И Али ведь из них!

В длинном крытом коридоре, ведущем от ворот Арка к внутренним постройкам, толпились русские офицеры с яркими, начищенными счастьем лицами. Счастье пришло из маленькой комнатки, что напротив коронационного зала. Оттуда выскочил, окутанный щебетом телеграфных аппаратов, Миллер и побежал на крыльях удачи к эмиру, расправляя на ходу синий листок телеграммы. У эмира уже сидели англичанин — майор Бейли, русский генерал и афганский консул. Обсуждали новость: поляки только что взяли Киев. Телеграмма, принесенная Миллером, подтвердила это и говорила еще о том, что главная лондонская газета торжественно объявила миру о факте нападения Польши на Россию, как о долгожданной справедливости. Эмир счастливыми задумчивыми глазами смотрел вовнутрь себя, и никто не решался нарушить это его единение с радостью. Только к вечеру Бурханиддин-махдум был принят и доложил, что несколько русских офицеров просят раз и решения присутствовать на суде.

— Пусть, — подумав, решил эмир. — Но чтоб никаких фотоаппаратов. И дать нашего толмача.

Пятясь к двери, судья заметил на ковре, рядом с эмиром, русскую книгу с втиснутым в нее маленьким портретом Николая и обсыпанных бриллиантами, — личный подарок императора Алим-хану. На обложке два слова, которые знали все чиновники, с тех пор, как русские в 1808 году покорили Бухару: «война» и «мир». Но почему-то около этих слов была нарисована барышня в бальном платье, танцующая с офицером…

Сегодня Али промолчал все судебное заседание потому, что хотел услышать, как судьи объяснят перелом, происшедший с Ибн Синой после падения Бухары. Здесь была загадка. Ведь Ибн Сина не покинул Бухару сразу после вступления в нее караханида Насра, как сделали это почти все чиновники Сама индского двора. Не покинул ее и в 1002 году после смерти отца, когда остался один с младшим братом. Но покинул в 1005-м. А в этот год Исмаил — последний сын эмира Нуха, ровесник Ибн Сины — потерпел крах, несмотря на то, что развернул над собой новое имя — Мунтасир, что значит: «Тот, кто одерживает победы». Пять лет бился он за восстановление Саманидской державы И все же не смог одолеть Насра и Махмуда. Одинокий, всеми покинутый, нищий, он вскоре был убит, — вот тут-то Ибн Сина и покинул Бухару — объяснял крестьянину слепой Муса-ходжа. Некоторые считают, что Ибн Сина ждал Мунтасира, как ждали его прихода все бухарские знаменитости: поэт Кисаи, математик Якуб ибн Лахия, врач ал-Кумри, историк Утби. В 1005 году сразу же после гибели Мунтасира, они тоже покинул Бухару. Но Ибн Сина ушел из Бухары в Хорезм, куда ушли и оставшиеся в живых царевичи — саманиды, а саманидские поэт, математик, врач и историк отправились в Газну, к Махмуду, сыну Сабук-тегина, который Ибн Сину звал к себе больше других. У слепого Муса-ходжи беззаветно любившего Ибн Сину, знавшего его труды наизусть, было свое понимание этих событий, и он поведал о нем Али во время бессонных ночей.

Бурханиддин-махдум подробно рассказал народу о шести годах жизни Ибн Сины в Бухаре — с 999 года по 1005-й. И в конце заключил:

— Ибн Сина потому сразу не уехал, что в Бухаре в то время было много трупов — от войны. По прибытии в Хорезм он начал писать знаменитый свой врачебный «Канон». А в первом уже томе есть раздел, посвященный анатомии, которую Ибн Сина изложил точнее и, полнее Галена. А ведь галеновская анатомия — выдающееся открытие. Европа пользовалась ею более 1500 лет! Как же Ибн Сине удалось превзойти Галена? Вот, посмотрите! — Бурханиддин-махдум нарисовал углем на ладони человеческий глаз и поднял ладонь над толпой.

— Сколько поэтов пропели этому чуду природы гимнов! Ибн Сина же взял нож, разъял его И вот что написал: «Мышц, движущих глазное яблоко, — четыре по четырем сторонам: сверху, снизу и у обоих уголков глава. Каждая из них движет глаз в свою сторону. Еще две расположены несколько вкось. Они движут яблоко по яругу. Позади яблока, — вы слышите — позади!.. Имеется мышца, подпирающая… полый нерв! Нерв утяжеляет мышцу в не дает ей расслабиться, что привело бы к пучеглазию»… Много надо было вскрыть трупов и передержать в руках человеческих глаз, чтобы написать такое.

В толпе воцарилась тишина.

— Он не только открыл мышцы глаз, — продолжает Бурханиддин, — он одним из первых определил и главенствующую роль сетчатки, описал семь видов язв роговицы, дал свою теорию зрения, перечеркнув теорию зрения Платона Аристотеля и Галена! А ведь ему в то время было всего 25 лет! Он описал даже операцию по удалению катаракты и три оболочки глаза с соответствующими им тремя жидкостями, чего Тоже Нет у Галена. Вот доказательство. Я читаю: «Первая оболочки — снег (хрусталик), вторая — расплавленное стекло (стекловидное тело), третья — яичный белок (влага передней камеры)». — Бурханиддин-махдум рывками отпил воду из кувшина. 9 А описание сердце?! Что, мол, имеет оно три полости и дна придатка в виде ушек. Придатки эти сморщены и расслаблены, пока сердце сжато. А при расширении натягиваются и помогают выжимать содержимое внутрь.

— О боже! — проговорил кто-то в толпе. — И сердце разрезал?

— А что он пишет о костях? Вы только послушайте! «Позвонки стланного хребта — основа, на которой тело построено, как корабль на брусе… А есть еще кости, подвешенные к частям тела, как кость, похожая на букву „лям“, которая связана с мышцей гортани… Совокупность костей черепа, например, — броня мозга, которая его закрывает и предохраняет от бедствий. Почему хорошо, что череп состоит не из одной кости, в из многих? Если случится порча кости, то она не распространится на весь череп. Кроме того, в одной кости не может быть различия в отношении твёрдости и мягкости, рыхлости и плотности, тонкости и толщины. Швы природные между костями открывают возможность мозгу дышать…»

Несколько человек в толпе упали. Али тоже, еще немного, в ужасе закрыл бы голову руками.

— Поэтому он и в Газну не уехал! — устало закончил Бурханиддин. — Султан Махмуд звал об этих его подвигах. И заманивал его, чтобы убить. Хотел землю от него очистить.

Волна проклятий, зародившаяся в толпе, перетерла имя Ибн Сины, как руки перетирают ком земли, и бросили его на ветер. Муллы сидели ни живы ни мертвы — такого гнева бухарцев они не ожидали. Особенно буйствовали брадобреи, исполняющие в городе и функции врачей: кровь кому пустить, ришту вымотать. Они боялись, что если не проклянут всенародно Ибн Сину, то их приравняют к нему и перестанут и ним ходить… Русские офицеры поспешно покинули площадь.

Али спрашивал потом старика Муса-ходжу ночью, когда все в Арке стихло:

— А вы, вы читали «Канон», отец?

— Я лечил тебя по нему!

— Но ведь он же резал людей! Это правда?

— Правда.

— Нет! Не может быть! Не верю! — И Али заплакал, уткнувшись и грудь старика.

— Плачешь… значит, любишь. Как же Муса-ходжа объяснял загадку нахождения Ибн Сины и Бухаре до 1005 года и его отъезд потом в Хорезм?

Вот этот рассказ, но мы пропишем его новыми фактами, которые Муса-ходжа в 1920 году не мог знать.

Как истинный ученик Фараби, Ибн Сина верил, что мир нуждается в Мудрецах, а не в военачальниках. Его потрясло, что держава, на создание которой и столетнее Существование ушло столько сил, рухнула в один миг. Что осталось от нее? Кочующий по царским дворам с протянутой рукой Мунтасир. Ибн Сина мысленно прошел весь путь державы, от истоков до гибели, пытаясь понять необходимость ее существования: не философы ли читают уроки мира?

Саманиды считали себя потомками Бахрама Чубина. А он был из знатного парфянского рода Михранов. Знатных этих родов насчитывалось 240. Парфяне — родственники скифов, поднялись на одной волне с саками и юечжами, ворвавшимися во II веке до н. э. в Среднюю Азию из Центральной Азии, откуда вытеснили их хунны и сяньби. Парфяне продвинулись дальше всех на запад. Три эти народа, словно три резинки, стерли повсюду греческую власть.

Парфа пыталась возродить могущество первых персов — Ахеменидов, славу Кира, но и от обаяния греческой культуры не могла освободиться. Сила Парфы 240 аристократических семей, составлявших тяжелую конницу. Всадник и лошадь покрыты железными пластинками, как серебряной чешуей. Так снаряжалась хунны, юечжи, саки, а потом и тюркюты, благодаря железу Алтая.

Парфу в 224 году сокрушили персы из области Парсуа (к югу от озера Урмия). Они возродили традиции и славу Ахеменидов — своих далеких предков, сокрушивших в V веке до н. э. Ассирию. Эти новые персы, образовавшие государство Сасанидов, полностью истребили парфянский дом, оставив знаменитые 240 семей, откуда и вышел Чубин — лучший полководец Ирана. Его очень ценил шах Хосров Ануширван, муж дочери тюркюта Истеми. Через год после этих событий между Бахрамом и Шер-и Кишваром — внуком Истеми, насадившим Абруя в мешок с красными пчелами и основавшим город Бухару, произойдет бой, о котором до сих нор складывают легенды.

Когда Хосров сжег шелк на глазах согдийского купца Маниаха, тюркюты обещали Согду завоевать свой путь в Византию. Антииранская коалиция, собранная грузинским царем Гуарамом Багратидом, «окружила Персию, как тетива концы лука». Первая проба сил: Шер-и Кишвар (а по-тюркски Янг Соух-тегин, или Савэ) разбил 75-тысячную иранскую армию и навел такую Панину на Иран, что шах Хормузд, сын Хосрова и дочери Истеми, послал против него лучшего своего полководца Бахрама Чубина.

Битва состоялась в 589 году. О ней интересно рассказывает советский ученый Л. Гумилев[40]. Внук Истеми — иранский шах Хормузд — применил против внука Истеми — тюркюта Савэ — хитрость. Придворный советник Хуррад Бурзин, посланный якобы заключить мир, вошел в доверие к Савэ и уговорил эту простодушную Степь изменить направление наступления, заманив его, таким образом, в Гератскую долину. Через узкий проход Баророн Бахрам Чубин неожиданно вышел в спину Сава, Отступать — значит погибнуть, потому что проход вдоль реки Герируд из-за быстрого ее течения невозможен.

Как же тюркюты бились! Этот бой стал их вечной славой. Неимоверными усилиями они освободили для себя спасительный проход Баророн. Но Бахрам Чубин дал приказ стрелять и глаза слонов Савэ. Обезумевшие животные начали топтать тюркютов. И вот тут-то и выстрелил Бахрам Чубин в грудь Савэ на лука, который и с 700 метров пробивал каленый железный щит.

Потом Бахрам осадил Пайкенд, под Бухарой, и сын Савэ — Пармуда — сдался. Бахрам разграбил сокровищницу Афрасиаба, надел на себя корону, серьги, пояс Сиявуша в с огромной добычей вернулся и Иран. «Если бы Савэ победил Чубина я прошел до Рума, от Ирана остался бы комочек воска», — сказал Хуррад Бурзин, обманувший Савэ. «Своим выстрелом в грудь Савэ Вихрам Чубин спас Иран», — сказали персы, сделавшие Бахрама национальным героем.

Затем началась темная история национального героя: не поделил с шахом добычу, пытался завоевать трон, год царствовал, а потом, изгнанный, бежал к тюркютам, бывшим своим врагам, к главному их хану Юн Йоллыгу, сыну Шету (который поехал поохотиться в Китай и там умер). Бахрам Чубин женился на дочери Юн Йоллыга и стал жать в Балхе — «горсть персов в море тюркютов».

«Чубин» на персидском значит «ворона». В географическом трактате VIII века, написанном на тибетском языке как сообщает Л. Гумилев, говорится, что в Балхе жило и VIII веке племя «гар-рга-пур». «Гар-рга» — по-тюркски «ворона», «пур» — по-персидски «сын». «Племя вороны», то есть племя Чубина. А VIII век — это как и то время, когда поднимались Саманиды, называющие себя потомками Чубина.

Юн Йоллыг был сведен с ума китайским дипломатом Чжан-сунь Шэном, тем самым, что поссорил Торэмена (Абруя) и Шету. Затем китайская дипломатия подняла и восстанию народ теле, погубила старого Кара-Чурина, хана Западного Крыла, — отца Савэ, двух сыновей Савэ, разожгла кровавую месть по всей Степи, расколола Великий Тюркский Каганат на Западный и Восточный. Сколько раз Мать предупреждала, вышивая в дорогу на попоне, платке, суме… разбитое лицо — знак разбитой доверчивости! Китай поставил под свою зависимость Восточную половину Каганата[41] и встал лицом к лицу с Согдом. И не просто встал, а принес с собой идею объединения Китая и Степи.

Раньше считалось, что Степь можно подчинить, разбить, но на равных объединяться с ней, перенимать ее традиции и у себя в китайской столице петь ее песик одевать ее одежды?! Нет. Но император Тайцзун — наполовину сяньби наполовину китаец, получивши и тому же тюркское степное воспитание, — сказал: «Да».

Тайцзун и тюркютов Восточного Каганата завоевал не силой, а обаянием. Умение изумить врага благородством и обаянием — закон кочевых. Вот выходит Тайцзун на бой с последним ханом Восточного Каганата Катом в 630 году и, отделившись от войска. Пересекает реку (один!), подъезжает к Кату на глазах изумленной его армии, стоящей рядом, берет лошадь Ката под уздцы и тихо корит его за нарушение дружбы… И Степь сама идет к Тайцзуну, потрясенная им, уставшая от крови и вражды. (Очень интересно рассказывает об этом периоде истории тюрков Л. Гумилев[42].)

Император ни одного не убил. Каждому дал землю, должность, чин. Кат-ильхана объявил названным братом, братьями стали ему и два главных тюркютских полководца: Ашина Шэни и Ашина Сымо (в бою Тайцзун сам отсасывал кровь Из раны Сымо, а Ашина Шэни На Могиле Тайцзун а хотел покончить 6 собой). Оба тюркюта покрыли себя славой храбрости и благородства.

Но и другая слава была у тюркютов: в неволе они жить не могли. Умер свободный друг императора Кат, имеющий все, даже армию, но не имеющий Степи, ее росы, ее солнца, с которым так славно скакать наперегонки. Роскошь дворца он поменял бы на простую войлочную юрту, шелковые покои — на звездное небо, предательский шепот стен — на буйное раздолье песни от горизонта до горизонта, и чтоб были вокруг цветы и настоящие, а не из нефрите, и чтобы трава приняла его с любимой — серебряная от луны трава, а не эта — вышитая на ширмах, занавесках и стенах. И чтоб было великое одиночество Степи, Здесь же толкаешься о людишек, вежливых, улыбающихся… И не дают они тебе никакой возможности в молчании поговорить с Небом. Об этом, наверное, и пел три года Кат, сидя в роскошном дворце. Только песня могла встать, распрямиться, сокрушить все и уйти. Кат же не мог этого сделать, его дер. Жали тонкие невидимые нити благородства — ведь побратался с Тайцзуном!

Вот также погибал 50 лет живущий в достатке и весь тюркский народ, обласканный Тайцзуном. О самой трагической этой странице жизни тюрков, самой чистой и благородной, мы знаем теперь благодаря усилиям ученых. Слова, написанные на камне, стирали ветер, вода, жар, мороз, время, а потом я вовсе поглотила их земля. И все же вот они, спасенные от забвения: стали тюркюты рабами чужому государству «своим мужским крепким потомством в рабынями своим чистым женским потомством». Так написали тюрки на камне, поставленном на реке Орхон. «Я был державным народом… Где моя держава? Для кого добываю я державы иные? Да не уничтожится тюркский народ… Лучше погубим себя, искореним… Но не будем жертвой… У Китая… много золота. Серебра, зерна и шелка. Речь его сладкая, драгоценности мягкие, чем он сильно привлекает к себе далеко живущие народы… Дав себя прельстить сладкой речью, роскошными драгоценностями, ты, о тюркский народ, погибал».

Да, сидит, сидит народ… а уж если встанет, ничем его не удержишь…

В 683 году Кутлуг из рода Ашина с горсткой смелых отложился от Китая и Повернулся к Степи лицом. Победил китайскую армию, вырвался из ее тисков, до изнеможения мчался по степи, как волк, трое суток, и степь Матерью встала ему навстречу, приняла, дала маленький клочок земли — ногу поставить, дыхание перевести и оглядеться. На севере — уйгуры (потомки теле) к киргизы Енисея. На востоке — кидане. На юге — Китай. На западе — остатки Западного Каганата, у которого давно уже фактическую власть забрали входившие в его состав десять тюркских племен, «десятистрельный Народ». Ашины над ними, как облако над скалой, — то или иное племя В десяти рассеивает его, а китайский ветер пригоняет новое: отыщут ашина в своей коробочке с бисером, оставят.

На Западе взять землю Кутлугу не удалось, чтобы привести на нее из Китая оставшийся народ: встали на пути тюргеши — одна из десяти стрел. Брат Кутлуга Капаган завоевал потом степи южнее Алтая и привел туда парод, который назывался теперь «кёк тюрк» — «голубые тюрки»[43]. Жемчужинами народа сделались Кюль-Тегин, сын Кутлуга — сама Храбрость (столько раз спаем он народ от врага), и два друга Кутлуга — Тоньюкук и Кули-чур, вместе вырвавшиеся из Китая еще юношами, вместе завоевавшие народу место в Степи.

40 лет бились за свободу, а утвердились — как зеницу ока берегли ее. 20 лет держались, несмотря на оскорбления, восстания племен, даже отпадение их. Только бы удержать мир, так дорого доставшийся, только бы успеть расцвести государством. На западе в это время согдийцы вместе с тюргешами уже отражали арабов, И все-таки через 20 лет все погибло…

Дочь Тоньюкука положила державу к ногам своего любовника, рассорила народ, родила месть, и потекла кровь по Степи. Кутлуга нет, Тоньюкука нет. Кюль-тегина нет. Остался только 80-летний Кули-чур, никем ни разу в жизни не побежденный. И видит он, как лезут на его ослабевший народ со всех сторон карлуки.

Собрав последние силы, кидается он в бой, этот старик лев, и… не может победить. Не может спасти народ, опускается сам под ноги врагу, закрыв голову руками: лучше быть затоптанным, чем видеть гибель дела всей своей жизни.

«Сев на коня, бросился он в атаку, — кричит камень на Орхоне; —

победил,

победил,

конь погиб, еще, сев на другого…. войско он вел,

карлуки… к карлукам пойдя… еще… карлуки.

До своего дома довел он войну.

Карлуки сели на коней, с таким войском…

Гнедой…

Карлуки… карлуки…

Эльтебер[44]… эль[45] взял, сына жен его…

Мёртвые его так били…

К врагам ОДИН он бросился в атаку,

вошел а массу войска

и был задавлен до смерти[46]».

Всю историю народа ашина записал на камне Йоллыг, внук Кутлуга, в поставил его в 732 году на могиле 40-летнего Кюль-тегина, на реке Орхон. Карлуки и уйгуры начали тотальное истребление голубы к тюрков — потомков тюркютов ашина. Их ловили и убивали, как волков. Не осталось ни одного, кто мог бы поднять знамя с золотой волчьей головой. Собрав последних оставшихся в живых, старуха Побег, дочь Тоньюкука, привела их в Китаи, где они и растворились.

Что осталось от неимоверных усилий князя ашина, запертого в 439 году в Наньшаньских горах? Думал ли он тогда, что все кончится старухой, которая в Китай же, (от кого Ашина и спасал тогда свой народ) обратно его приведет? Думала ли три юности — Кутлуг, Тоньюкук и Кули-чур, поднимавшие народ против сытости в чужой земле, что так все кончится? Думал ли Кюль-тегин, сделавший из своей жизни щит народу, что, так все кончится?

Лежит теперь его глиняная голова в траве, засыпаемая землей, около Орхонского камня, разбитого уйгурами, и только ветер читает слова, написанные Йоллыгом, оплывают они пылью, тиной, забвением.

Остались от всех этих неимоверных усилий лишь поспи, тягучие, надрывающее сердце, которые поют в Бухаре караханиды, потомки карлукских племен чигиль и ягма. И Ибн Сина мучительно вслушивается в них, ищет в горькой их правде ответ, на свои мысли, всматривается в один и тот же узор на попонах, поясах, сумах, ножнах, колчанах, настойчиво наносимый материнской руной, и вспоминает свою сказку из детства. Только теперь она звучит по-другому:

Солнце — Степь, родина, дом.

К солнцу летит гусь, на крыльях которого Алпамыш писал письмо из плена, — это душа Ката, Кутлуга, тоскующих в Китае, по Степи, душа всех тюркютов.

Красавица — Китай, дипломатия, ссорящая братьев.

Разбитое трещиной лицо — предавшие. Степь хан Жангар, дочь Тоньюкука По-бег.

Конь — традиция, дух предков, единственное, что может спасти.

Человек на коне с солнцем в руках — Ашина в Наньшаньских горах, подвиг трех юношей: Кутлуга, Тоньюкука и Кули-чура, подвиг Кюль-тегина и Йоллыга, который не на крыльях гуся, на камне — навечно на писал об истине, выстраданной его народом.

На Западе, в Согде, тюркюты ашина (династическая линия) продержались до первого Саманида Исмаила, народ же тюркютский почти весь исчез. Верховодил теперь всеми в Согде «десятистрельный тюркский народ», поочередно выделяющий из себя то каблуков, то дулу, то нушиби, то тюргеше.

Бухарские ашины шли от побочной династической линии. У Наршахи Ибн Сина читает: в 674-м году умер Бидун, который построил Арк и повесил на воротах Железную плиту со своим именем. Наршахи видел эту плиту в X веке. 15 лет после Бидуна правила его жена Кабадж, оставшаяся с малолетним сыном Тах-шадом. В ее правление и приходят первые арабы.

Она откупается от них, как может, сберегая Бухару.

Умерла а 689 г. «Каждый пожелал тогда захватить ее царство, — читает Ибн Сина у Наршахи. — Много было смут в Согде». А тут еще пришел знаменитый арабский полководец Кутайба, — не пограбить, а захватить Согд.

Кутайба взял Пайкенд, отбил тюргешей, словно надоедливых ос, посадил на трон (после 20-летннх мытарств) сына Кабал ж Тах-шада, Который за это принял ислам и сына своего назвал Кутай бой. И в первый раз пошли золотые караваны из Бухары в Багдад.

В 720, 724 годах Бухара восставала после смерти арабского полководца Кутайбы, читает Ибн Сина у Наршахи. Приходили тюргеши из Семиречья, поддержали согдийцев. Князь Пенджикента ашин Диваштич, теснимый арабами, поднялся в горы, захватив с собой архив своего княжества, но арабы достали непокоренного согдийца на горе Муг[47] и распяли его на щите.

В 734 году все же отложились от арабов Бухара, Самарканд, Чач и Фергана. Недаром еще Квинт Курций Руф сказал Александру Македонскому: «Ты мне назначаешь Согдиану?! Которая столько раз восставала и не только еще не покорена, но и вообще не может быть покоренной!»

Десятилетняя независимость от арабов дорого, однако, стоила Согду: было перебито почти все мужское население. Арабский полководец Наср ибн Сейяр ушел в Хорасан, чтобы набрать там новую армию из персов, пригнал ее в Согд — не столько для боев (воевать уже было не с кем), сколько для поддержания Народа: от персов и согдиек образовался новый этнос, новый народ — таджики[48].

Варахша… Село под Бухарой. Сколько раз в детстве проезжал мимо него маленький Хусайн с отцом. И отец говорил о тюркской крови, пролитой здесь. В 767 году арабы убили Кутайбу, сына Тах-шада, потом Кут-Сукана, второго его сына, и Буниата — третьего сына. Каждый из них пытался восстановить свободу Бухары. «сидел Буниат, — читает Ибн Сина у Наршахи, — в Варахше, своем дворце, и пил и гостями вино. С высоты он увидел быстро двигавшуюся по направлению к нему конницу. Он понял, что это воины халифа. Хотел принять мери: послать гонца за гвардией, что стояла под Бухарой, но… конница приблизилась, и все, ни слова не говоря, бросились на него с обнаженными саблями и убили». Дворец же сожгли[49].

Халиф, наконец, решил покончить с ашинами, отнял у них все земли, весь доход. Царствование же на троне стал считать службой и платил им за это деньги. Тая длилось до 874 года, до прихода Исмаила Самани.

«Время Саманидов, — пишет академик А. Семенов, — было время, подобное которому редко повторяется в течение культурно-исторической жизни народа. Этот размах человеческой мысли, просветленный обширными познаниями в современных той эпохе науках, произвели Ибн Сина, Фирдоуси, Беруни».

Мы расстались с Саманидами на их потомке Бахраме Чубине, женившемся на дочери главного тюркютского хана Юн Йоллыга, сыне Шету, и поселившемся жить в Балхе (племя «гар-рга-пур» — «сын вороны»). Когда два льва — Иран и Византия боролись за господство в мире, они не заметили арабов, вышедших из Аравийской, пустыни с новой религией — исламом. Одним ударом Сасанидский Иран был погублен в 651-м году. Но оставалась надежда на последнего иранского царя Йездигерда III, избежавшего плена. Он унес с собой корону, царскую печать и сокровища Афрасиаба: пояс, корону, серьги Сиявуша, которые захватил в Пайкенде, под Бухарой, Бахрам Чубин у сына убитого им Савэ.

Если из-за этих сокровищ поссорились шах Ирана и лучший его полководец, то можно представить, как разгорелись глаза у наместника Мерва Махуя Сури, к которому пришел Йездигерд III? Не решаясь напасть на стражу царя. Сури тайно позвал нушибийского вождя Бижан-тархана, кочевавшего у Балха. Бижан-тархан разбил ставку Йездигерда III, но Йездигерд спасся, прешёл на мельницу около Мерва, где его, по преданию, сонного убил мельник.

Сури стал обладателем сокровищ Афрасиаба, иранской короны В печати. Взял Балх, Герат и пошел в Согд, на Бухару, но тут тюркют Хеллу, правнук Савэ, разбил его, мстя за Йездигерда: Йездигерд и Хеллу — праправнуки Истеми: прадед Йездигерда — Хосров Ануширван был женат на дочери Истеми.

Итак, арабы прервали культурные традиции Ирана: вот тут-то в начинается шиитское движение, под знаменем которого персы стремились вернуть свое былое господство возродить свою былую культуру. Халиф Сулайман[50] сказал: «Удивляюсь я этим персам. Он и царствовали тысячу лет и ни одного часа не нуждались в нас. Мы царствуем сто лет и ни одного часа не можем обойтись без них!» А вот еще одно высказывание — англичанина Линдера, XX век: «Персы постоянно, — снова поднимаясь после эпохи притеснения, спасая, таким образом, свою национальную сущность, — переносили на своих победителей — греков, арабов, турков, монголов — значительную часть собственного духа и создавали для себя после разрушения новые культурные условия. Даже свою политическую самостоятельность они несколько раз возвращали себе после больших промежутков».

Как же на этот раз произошло возрождение традиций персидской культуры и персидской государственности?

Первое, что удалось персам, — это стать визирями и министрами у аббасидских халифов. Бармакиды — потомственные жрецы буддийского храма Наубехар в Балхе — уговорили Хейзурану, мать наследников халифского престола, задушить подушкой старшего сына, чтобы к власти пришел младший — Харун ар-Рашид, знаменитый впоследствии халиф. При нем персы поставили регентом Яхъя Бармака, бывшего фактическим халифом около десяти лет. Бармакиды возродили сасанидскую государственность. Но погибло это начинание самым неожиданным образом: у Джафара, сына Яхъи Бармака, жена того на сестре Харуна, родились двое детей, а Харун в свое время поставил молодоженам условие: «Можете только смотреть друг на друга, так как моя сестра — царевна, ты, Джафар, — всего лишь сын моего слуги». Через несколько лет Харун узнал, что у царевны и Джафара есть дети. Весь вечер он провел с Джафаром, ласково простился с ним, прижал его голову к груди, а потом эту голову по тайному его приказу отрубили. Но персы успели уже заявить о себе.

Вскоре Харун получил письмо от своего родственника из Ферганы, посланное Аркаком. Аркак — прадед основателя Саманидской державы Исмаила Самани. По рукописи VIII века видно, что племя Бахрама Чубина, «сына вороны», — боевая единица тюрков. Может, походы тюрков на восток и забросили потомков Бахрама Чубина в Фергану?

«Этот человек, — Харун поднимает глаза на Аркака, — происходят из древней знатной фамилии. Исповедание истинной веры получено им от меня. Крайне необходимо, чтобы ты оказал в отношении его милость».

Харун спрашивает Аркака:

— Где хочешь иметь земли?

— В Балхе, — отвечает Аркак. — на родине предков.

А когда родственник халифа переехал в Термез, Аркак Поехал за ним и купил небольшое селеньице Саман. Внуки Аркака вскоре оказали Харуну услугу, разгромив восстание в Хорасане. Мамун, сын Харуна, дал каждому саманиду по городу. А в 875 году Наср, брат Исмаила Самани, получил от халифа диплом на владений всем Мавераннахром (Согдом), со столицей в Самарканде.

Саманиды вели себя осторожно, не противопоставляли своей, силы халифу. Тахириды же действовали иначе: Тахир Ибн Хусайн, наместник Хорасана, соседней области, однажды не упомянул на всенародной молитве имя халифа в хутбе[51], а в субботу, на следующий же день, при таинственных обстоятельствах умер. Тахиридов сменил Якуб ибн Лайс, ставший благодаря своей храбрости наместником Сеистана.

Якуб ибн Лайс был человек удивительный. Никогда не улыбался, лицо его, рассеченное шрамом, отпугивало суровостью, но и привлекало добротой, спал в роскошном дворце, положив под голову щит. Любил сидеть не на троне, а перед дворцом, в одежде простого воина, и если кто подходил с жалобой, шел и наказывал обидчика. Сменил Якуба после его смерти брат Амр, бывший в юности погонщиком мулов. Все было бы хорошо, не приди Амру в голову несчастная мысль: отнять у саманидов Мавераннахр. Тут-то и начинается история Исмаила Самани, основателя династии.

Жил он при старшем брате Насре в Самарканде. Ехал как-то Исмаил Самани, — читает Ибн Сина у Наршахи, — мимо Бухары с внуком Якуба — Ахмадом, своим полководцем, Ахмад и говорит:

— Вот сидит в Бухаре Абу Исхак Ибрагим, правнук Буниата. Земли халиф у них отнял. Сколько собирает с области в год, то и жалованье его. А Бухарой правит плохо.

Вызвал Исмаил Самани Лбу Исхака, спрашивает!

— Сколько набираешь в год?

— От силы 20 тысяч дирхемов.

— Будешь получать их от меня. А ты, Ахмад, правь.

Низложенный таким образом тюркют Лбу Исхак Ибрагим, из рода князя ашина, умер в 914 году. (Ибн Сине яге родился… в 980-м.) «Их потомки, — пишет Наршахи, — до сих пор (то есть в X веке) живут в селении Суфна Сиванч».

Вскоре в Бухаре вспыхнуло восстание против наместника Якуба ибн Лайса, бухарцы обратились к самаркандскому Насру с просьбой прислать 25-летнего Исмаила Самани править городом. «Когда он въезжал в Бухару, — читает Ибн Сина у Наршахи, — жители города бросали ему под ноги много золота и серебра». Было это 25 июня 874 года. Это и есть день рождения Саманидской державы.

Кто он, жемчужина саманидов, первый — Исмаил Самани? Легенды рассказывают: в пургу Исмаил Самани выезжал за городскую стену один на коне. Думал: «Может, идет кто ко мне с челобитной, а снег убьет его. А так, зная, что я недалеко, у него найдутся силы дойти до меня». В 898 году, когда Исмаил разбил Амра, брата Лайса, и взял в плев 900 воинов, то всех их отпустил без выкупа. Через два года Амр снова пошел на него, и войска Амра перешли к Исмаилу. Исмаил не стал убивать Амра, сказал: «Пусть выкупят тебя». Но никто не пришел за Амром, тогда Амр сказал: «У меня есть список казнохранилищ, сокровищ, кладов. Дарю все это тебе». Исмаил отказался: «Откуда к тебе пришли эти сокровища? Ведь отец ваш был медник. Эти богатства вы силон отняли у старух, чужеземцев, слабых и сирот. Ответ, который завтра вам придется держать перед богом, ты хочешь переложить на меня?» Вернул Амру перстня, что отняли солдаты, дал 30 всадников, хурджины с золотом и драгоценными камнями — подарки для халифа и сказал: «Брать тебя в плен нужды у меня не было. Я не хочу, чтобы ваше государство погибло от моей руки. Я исполняю приказ халифа и потому отправляю тебя к нему. Но даю тебе очень маленькую охрану… Постарайся, чтобы кто-нибудь пришел и забрал тебя».

Подозрительный, жестокий брат Наср пошел как-то на Исмаила Самани войной. Исмаил Самани ваял его в плен, а потом сказал:

— То была воля бога.

— То была твоя воля! — закричал Наср.

— Ты восстал против меня!

— Ты прав, — покорно ответил Исмаил. — Иди к себе, пока еще не испортили твой престиж.

Наср был тронут до слез. И больше они никогда не воевали.

Мунтасир, последний из рода Самани, далекий потомок Бахрама Чубина, пять лет бился с караханидами за восстановление державы. Когда саманиды пришли в Согд, народ поддержал их, потому что хотел сильной власти, а значит покоя. В конце же своего господства саманиды сяду потеряли, и народ принял сторону караханидов. Поэтому как ни бился Мунтасир, не смог победить новых хозяев Мавераннахра.

— Так в чем же смысл возникновения народов и государств, раз ничего не остается от них? — спрашивает себя Ибн Сина. — Что осталось от тюркютов? Разве что имя — Ашина…

Что осталось от голубых тюрков? Печальные песни в камень на Орхоне…

Что осталось от китайского «Александра Македонского» — Тайцзуна, от его идеи соединить Степь и Китай, Природу и Культуру, красавицу и Алпамыша, Простодушие и Хитрость? Лишь его слова, сказанные, когда сокрушен был не только Восточный, но и Западный Тюркский Каганат: «Я некогда говорил, что разные предметы служат нам забавою. Земляной городок и бамбуковый конек — забава мальчиков. Украшаться золотом и шелком — забава женщин. Через торговлю меняться избытком — забава купцов. Высокие чины и хорошее жалованье — забава чиновников. В сражениях не иметь соперников — забава полководцев. Тишина и единство в мире — забава государей. Теперь я весел». И умер.

Что осталось от саманидов? 25-летний Принц Неудачи — Мунтасир. Вот идет он в последний раз на Бухару, Получил тайное письмо от родственника Самани ибн Сурхака, живущего в Бухаре, и не знает, что письмо это — предательство: войска Мунтасира, подкупленные караханидом Насром, у Бухары его оставят. Спас Мунтасира, прикрыв собой, маленький отряд преданных друзей. И хотя дальновидный караханид Наср приказал держать под наблюдением все переправы через Джейхун, Мунтасир бросился в бурную реку и, перепрыгивая с льдины на льдину, то и дело срываясь в воду, перебежал на другой берег; и ни одна стрела не посмела слететь с тетивы… так враг был изумлен.

Говорят, после этого долго сидел Мунтасир один в степи около привязанного к камню коня, а потом встал, надел на нищенские свои лохмотья царские драгоценности и поехал в сторону Мерва, где погиб когда-то последний царь Ирана Йездигерд III.

Ехал, плакал и читал самые любимые стихи, родившиеся в Бухаре за сто лет существования Саманидской державы.

Вот Рудаки… Он жил при эмире Насре, внуке Исмаила Самани. Поэта пригласил в Бухару везир Балами, пригласил из Самарканда, где Рудаки сначала был певцом на тоях, а потом сделался первым поэтом города. 47-летний Рудаки видел 55-летнего Исмаила Самани… А в 938 году 80-летнего поэта ослепили.

Я в мягкие шелка преображал горячими стихами

Окаменевшие сердца, холодные и злые, —

нараспев читает Мунтасир стихи Рудаки, особенно любимые им.

Я не служил другим царям, я только от Саманов

Обрел величье и добро, и радости мирские!

Но изменились времена, и сам я изменился,

И вот настало время взять посох в руки…

Говорят, после этих стихов Мунтасир заплакал, закрыв руками лицо. А потом, как пьяный, закричал:

Ты на доске лежишь, где моют мертвецов,

Недвижная, лежишь ты на спине.

Смотрю, опали груди у тебя,

Не вьются кудри… Плачу в тишине:

Я старым был, я был уже седым,

Когда ты молодость вернула мне…

А потом, словно выпустил несколько стрел в одну цель, прокричав без разбора:

Научись глазами сердца смотреть на таинства Вселенной…

Прозрение — моя дорога, пророчество — мое призванье.

О, как прекрасно бытие после большой беды!

Смолк и опустил голову. Может, представил себе тот день, когда Нух — не отец его, а прадед — узнал о заговоре духовенства и воинов против эмира — саманида Насра, впавшего в шиитскую ересь. Долго сидели они друг против друга — Нух и Наср (сын и отец) и думали, что делать. Наконец, Нух попросил созвать всех заговорщиков на пир и бросил перед ними на стол голову их вождя. А потом приказал заковать и Насра — отца в цепи и отвезти в Арк. И произвел избиение еретиков в Бухаре и по всему Хорасану и Мавераннахру. В это-то время и ослепили Рудаки. Он был другом поверженного эмира.

Те, перед кем ковер страданий постлало горе, вот кто мы,

Те, кто скрывает в сердце пламень и скорбь во взоре, вот кто мы.

Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой,

Кто носится по воле рока в бурлящем море, — вот кто мы.[52]

Мунтасир смотрел вдаль подернутыми инеем близкой смерти глазами. А потом сошел с коня, лег на землю вниз лицом и прочитал про себя:

Тогда лишь требуют меня, когда встречаются с бедой.

Лишь лихорадка обо мне порою спросит с теплотой.

А если пить я захочу, то кроме глаза моего,

Никто меня не напоит соленой жаркою водой.

И тут же вспомнилось любимое, что спасало не раз в трудную минуту:

О тех рубашках, красавица, читал я в притче седой.

Все три носил Иосиф, прославленный красотой,

Одну окровавила хитрость, обман разорвал другую,

От благоухания третьей прозрел Иаков слепой.

Лицо мое первой подобно, подобно второй мое сердце,

О, если бы третью найти мне начертано было судьбой!..[53]

Долго смеялся, — и вдруг разом остановился.

Молчи! Уже тебя в тетрадке бытия

Посол всевышнего перечеркнул пером.

Так он простился с Рудаки. А потом вспомнил Шахида Балхи, друга Рудаки, оставившего миру такие великие строки:

Если у скорби был бы дым, как у пламени,

И его же:

О знание! Как мне относиться к тебе?

Ты лишено цены и все же от тебя цена.

Пусть не будет у меня сокровищ без тебя,

Пусть лучше такая же жалкая жизнь, но с тобой,

Для образованного человека достаточная свита — его образование.

А неуч и со свитой в тысячу человек одинок.

Вспомнил еще одного поэта — Дакики, убитого рабом на пиру в 997-м.

Цвет вина — янтарь,

Отблеск его — диск луны среди туч.

Тень на кубке — лист белой розы на тюльпане,

Свет, смешанный с огнем.

Закат вина — во рту, восход — на щеках…

Потом стихи, посвященные тому рабу, будущему своему убийце:

Губы твои — капля киновари,

Упавшая с кисти китайского художника.

Нос — серебряная игла.

А кокетство твое красит пальцы кровью сердца.

И еще его стихи о власти:

Царство — дичь, которую не схватит

Ни парящий орел, пи свирепый лев.

Только две вещи связуют его:

Одна — меч, другая — золото.

Мечом нужно его захватить,

А золотом, если можешь, свяжи ему ноги.

А потом, говорят, Мунтасир читал старика Кисаи, на чьих глазах он вырос, — нескладного старика, искреннего, как ребенок, горького, как смерть:

Зачем пришел я в этот мир? Что совершить и что сказать?

Пришел я песнь любви пропеть, пришел изведать жизни мед.

И стал рабом своих детей и пленником своей семьи.

И жизнь я прожил, как верблюд, трудился, словно вьючный скот.

К чему? Мои богатства я по пальцам сосчитать могу,

А бедствия начну считать, до гроба не окончу счет.

Чем завершу я долгий путь? Его истоком была ложь.

По суете он пролегал, и в суете конец найдет.

За деньги жадность я купил, а жадность принесла мне зло.

Я многих горестей мишень, мне только беды небо шлет.

О, жаль мне юности моей, и жаль прекрасного лица.

И жаль мне прежней красоты и прошлой жизни без забот.

Где безмятежность юных лет, отвага пламенной души?

Где упоение страстей, мечты безудержной полет?

Мой волос бел, как молоко, а сердце, как смола, черно.

В лице индиговая синь, и слабость мне колени гнет.

От страха смерти день и ночь дрожу, как пожелтевший лист,

Как нашаливший мальчуган, когда отцовской плетки ждет.

Мы проходили и прошли и стали притчей для детей.

Забыты все, кто жил до нас, и нас забудут в свой черед.

О Кисаи! Твой полувек заносит лапу над тобой.

Как ястреб, он тебя когтит, твои крыла на клочья рвет.

И если от надежд ушел и разлюбил богатства ты,

Так время остуди свое и без надежд иди вперед.[55]

«Так время остуди свое и без надежд иди вперед…» —