Восток как государственная система локальных связей сельских общин

Восток как государственная система локальных связей сельских общин

Согласно взглядам К. Маркса и Ф. Энгельса периода 50 – 70-х годов, восточное общество представляет собой противоречивое сочетание личных и вещных начал, борьба которых завершается торжеством личных (патриархально-государственных) отношений. К началу 80-х годов такой взгляд в значительной мере устарел.

Чтобы судить об эволюции взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса на характер восточного общества к 80-м годам, обратимся к поучительному рассуждению Ф. Энгельса из неопубликованной при его жизни работы «Франкский период». Ф. Энгельс писал: «Таким образом, народ растворился в союзе мелких сельских общин, между которыми не существовало никакой – или почти никакой – экономической связи, так как каждая марка удовлетворяла свои потребности собственным производством, а отдельные соседние марки производили к тому же почти в точности те же самые продукты. Обмен между ними был поэтому почти невозможен. Вследствие такого состава народа только из мелких общин, экономические интересы которых были, правда, одинаковые, но именно поэтому и не общие, условием дальнейшего существования нации становится государственная власть, возникающая не из их среды, а враждебно им противостоящая и все более их эксплуатирующая.

Форма этой государственной власти опять-таки обусловлена той формой, которую имеют к этому времени общины. Там, где она возникает, – как у арийских азиатских народов и у русских, – в период, когда община обрабатывает землю еще сообща или, по крайней мере, передает только во временное пользование отдельным семьям, где, таким образом, еще не образовалась частная собственность на землю, – там государственная власть появляется в форме деспотизма»[174]. Это очень важное рассуждение, прямо относящееся к нашему вопросу. Его значение становится понятным, если обратить внимание на присущую ему характерную особенность. Рассуждению придана полемическая форма. Ф. Энгельс как бы спорит с кем-то. Так, подчеркивается, что между сельскими общинами «не существовало никакой – или почти никакой – экономической связи», что «обмен между ними был… почти невозможен», далее, что государство, выражающее одинаковые, но не общие интересы общин, возникает «не из их среды» и т.д. Нетрудно заметить из характера этих негативных замечаний, что Ф. Энгельс ведет полемику со своими прежними взглядами. Это – самокритика исследователя, преодолевающего собственное устаревшее понимание проблемы.

В самом деле, вникнем в смысл этих «не».

«Не существовало никакой – или почти никакой – экономической связи…» между общинами. Это – радикальное отрицание роли товарного обмена в процессе превращения изолированных сельских общин в элементы социального целого. Хотя и раньше К. Маркс и Ф. Энгельс видели, что связь между общинами на Востоке создается не обменом, а патриархально-государственными отношениями, тем не менее именно в результатах воздействия обмена на сферу государства они находили основания для того, чтобы рассматривать историю Востока как преодоление естественного состояния. Так, воздействием товарного обмена объяснялось, в частности, превращение правящих лиц восточного общества в господствующий класс. Теперь вопреки всему этому Ф. Энгельс утверждает: обмен между общинами не получил или почти не получил развития. Личные отношения Востока социальны сами по себе – таков позитивный смысл новых утверждений Ф. Энгельса о роли товарного производства.

Любопытно, что взгляды советских востоковедов в вопросе о роли товарного производства претерпевают, по-видимому, известное изменение, общее направление которого совпадает с направленностью эволюции взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса. Так, в начале 30-х годов В.В. Струве был склонен находить столь развитое товарное производство на древнем Востоке, что писал об «обширном рынке», обнимавшем весь этот район[175]. Последующие исследования показали, однако, что дело обстоит иначе, что правомернее говорить о более чем скромных размерах товарного производства. Например, И.М. Дьяконов считает, что хозяйственный строй древней Месопотамии мог принимать различные формы, но это был неизменно строй натурального хозяйства[176].

Что касается К. Маркса и Ф. Энгельса, то для них отрицание важной роли товарного производства на Востоке имело, по-видимому, своим следствием критическое преодоление представлений о наличии в восточном обществе классовой дифференциации, которая рассматривалась как прямой результат деформирующего воздействия обмена на патриархальные связи. В самом деле, если классами называть такие группы людей, которые пребывают в неодинаковом отношении к средствам производства (собственники и лишенные собственности) вследствие развития вещных отношений, то социальные антагонизмы в условиях общества, основанном на господстве личных отношений, было бы неверно называть классовыми.

В свете этого становится понятной характеристика азиатского деспотизма, данная В.И. Лениным: «Всем известно, что подобного рода государственный строй обладает очень большой прочностью в тех случаях, когда в экономике данной страны преобладают совершенно патриархальные, докапиталистические черты и ничтожное развитие товарного хозяйства и классовой дифференциации»[177]. Не товарное производство и не классовая дифференциация (их развитие ничтожно!) определяют сущность восточного общества – таков основной смысл данной характеристики азиатского деспотизма.

Вернемся, однако, к мыслям Ф. Энгельса о Востоке из работы «Франкский период». Государство, говорит он, возникает не из среды общин. Это также существенно новое положение. Оно прямо противоречит тому объяснению генезиса государства, которое давалось раньше в соответствии с патриархальной теорией. Согласно этой теории, государство возникает в результате расширения семей и общин и, таким образом, порождается самим миром общин. Теперь же Ф. Энгельс стоит на той точке зрений, что государство является внешней по отношению к общинам силой. Это означает разрыв с патриархальной теорией в вопросе о генезисе восточного государства.

Бесспорно, Ф. Энгельс учитывает здесь критику патриархальной теории, которую развернул Л. Морган в своей работе «Древнее общество». Вот одно из рассуждений Моргана на этот счет: «Происхождение общества так упорно начиналось с моногамной семьи, что наше утверждение о сравнительно недавнем возникновении этой формы кажется какой-то новостью. Авторы, исследовавшие происхождение общества с философской точки зрения, затруднялись представить себе его существование без семьи как его единицы, а самую семью иначе как моногамной. Они полагали также необходимым считать, что брачная пара составляла ядро группы лиц, часть которых была рабами, а все – несвободными, т.е. они приходили к заключению, что первое организованное общество началось с патриархальной семьи. Она была действительно древнейшей формой этого учреждения, найденной нами у латинских, греческих и еврейских племен. Отсюда, по аналогии, патриархальная семья в ее латинской или еврейской форме была объявлена типической семьей первобытного общества, причем сущностью этого организма считалась отцовская власть.

Существование рода, каким он был в позднейшем периоде варварства, признавалось, но он ошибочно считался возникшим позже моногамной семьи…, исходя из положения, что моногамная семья была единицей организации социальной системы, род считался соединением семей, племя – соединением родов и нация – соединением племен. Ошибка заключалась в первом предположении»[178].

Не семья, говорит Морган, развилась в род и т.д., а род был такой ячейкой первоначального общества, из разложения которого возникли различные формы семьи. Государство, в соответствии с таким взглядом на первобытную историю, не может быть понятно как результат далеко зашедшего процесса разрастания семей, хотя так считалось ранее. Политическая организация, отмечал Морган, основывается на территории, а не на отношениях родства.

Таким образом, отказ Ф. Энгельса от патриархальной концепции восточного государства имел свои научные основания. Но отсюда вытекала необходимость преодолеть все связанные с ней выводы, в частности – представление о существовании государственной собственности на землю на Востоке. В этом плане показательно отношение К. Маркса к идеям М.М. Ковалевского, издавшего в 1879 г. книгу «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложения». Хотя в целом концепция книги вызвала у К. Маркса целый ряд принципиальных возражений, рассуждения М. Ковалевского об отсутствии на Востоке государственной собственности на землю[179] не встретили критики со стороны К. Маркса, ранее разделявшего общее представление о национализации земли в Азии. Больше того, конспектируя книгу М. Ковалевского, К. Маркс методично исправлял терминологическую непоследовательность автора, заменяя «владение» на «собственность» всюду, где речь идет об отношении сельских общин к земле[180].

Заметим, что в советском востоковедении довольно широкое признание получает точка зрения, согласно которой собственность древневосточного царя на землю не более, чем миф[181]. Все это означает, что в восточном обществе господствующие лица живут не за счет ренты, а за счет государственных налогов. Понятие «рента – налог» потеряло право на существование. В 1890 г. Ф. Энгельс писал о неправомерности отождествления крестьянского налога на Востоке с рентой[182].

Следовательно, основная форма эксплуатации непосредственных производителей на Востоке (отчуждение прибавочного продукта крестьянского труда в пользу государства) вовсе не связана с монопольным обладанием господствующих лиц средствами производства, что является дополнительным свидетельством ее доклассовой природы.

До сих пор мы анализировали мысли Ф. Энгельса о Востоке, изложенные в работе «Франкский период». Анализ убеждает нас в том, что: 1) уже в начале 80-х годов К. Маркс и Ф. Энгельс отказываются от понимания восточного общества как противоречивого сочетания личных и вещных отношений. Восточное общество теперь отнесено к той фазе всемирной истории, когда господствуют личные отношения, а удельный вес вещных связей исчезающе мал; 2) одновременно К. Маркс и Ф. Энгельс отказываются от прежнего понимания межобщинных отношений на Востоке как патриархальных, т.е. основанных на расширении родственных (в конечном счете семейных) уз. Родственные отношения (правда, в родоплеменной форме) господствуют на более ранней ступени общественной эволюции, исследованной Л. Морганом.

Восточная система сельских общин представляет собой общество, которое находится на новейшем этапе первичной формации и характеризуется каким-то особым типом личных связей (общественных, но не родственных, не патриархальных), – так, по нашему мнению, следует интерпретировать проблему азиатского способа производства, как она встала перед К. Марксом и Ф. Энгельсом с начала 80-х годов XIX в.[183]

Важнейшим элементом социальной системы на Востоке К. Маркс и Ф. Энгельс, как и в 50 – 70-х годах, считают сельскую общину. Сельская община, по их мнению, может принимать различные исторические формы, но до тех пор, пока в ней не восторжествует частная собственность на землю, она выступает прочной основой восточного общества.

К. Маркс видел важную задачу исторической науки в том, чтобы исследовать процесс разложения первобытных общин, в том числе и сельских. Он писал: «Историю разложения первобытных общин (было бы ошибочно ставить их всех на одну доску; подобно геологическим образованиям и в этих исторических образованиях есть ряд типов первичных, вторичных, третичных и т.д.) еще предстоит написать. До сих пор мы имели только скудные наброски. Во всяком случае, исследование предмета продвинулось достаточно далеко, чтобы можно было утверждать: 1) что жизнеспособность первобытных общин была неизмеримо выше жизнеспособности семитских, греческих, римских и прочих обществ, а тем более жизнеспособности современных капиталистических обществ; 2) что причины их распада вытекают из экономических данных, которые мешали им пройти известную ступень развития…»[184].

Среди сельских общин во времена К. Маркса и Ф. Энгельса наиболее изученной была «земледельческая община», самый поздний ее тип, принадлежащий к последнему этапу архаической общественной формации. В черновых набросках письма К. Маркса к В. Засулич мы находим подробную характеристику земледельческой общины, ее основных черт, присущего ей дуализма частнособственнических и коллективистических начал, причин устойчивости. Вот наиболее полная характеристика земледельческой общины: «Теперь нам нужно рассмотреть наиболее характерные черты, отличающие „земледельческую общину“ от общин более древних.

1) Все другие общины покоятся на отношениях кровного родства между их членами. В них допускаются лишь кровные или усыновленные родственники. Их структура есть структура генеалогического дерева. „Земледельческая община“ была первым социальным объединением людей свободных, не связанных кровными узами.

2) В земледельческой общине дом и его придаток – двор были частным владением земледельца. Общий дом и коллективное жилище были, наоборот, экономической основой более древних общин, задолго до становления пастушеской и земледельческой жизни. Конечно, встречаются земледельческие общины, в которых дома, хотя и перестали служить коллективным жилищем, периодически меняют владельцев. Индивидуальное пользование сочетается, таким образом, с общей собственностью. Но такие общины носят еще печать своего происхождения: они находятся в состоянии переходном от общины более архаической к земледельческой общине в собственном смысле.

3) Пахотная земля, неотчуждаемая и общая собственность, периодически переделяется между членами земледельческой общины, так что каждый собственными силами обрабатывает отведенные ему поля и урожай присваивает единолично. В общинах более древних работа производится сообща, и общий продукт, за исключением доли, откладываемой для воспроизводства, распределяется постепенно, соразмерно надобности потребления.

Понятно, что дуализм, свойственный строю земледельческой общины, может служить для нее источником большой жизненной силы. Освобожденная от крепких, но тесных уз кровного родства, она получает прочную основу в общей собственности на землю и в общественных отношениях, из нее вытекающих, и в то же время дом и двор, являющиеся исключительным владением индивидуальной семьи, парцеллярное хозяйство и частное присвоение его плодов способствуют развитию личности, несовместимому с организмом более древних общин»[185].

Хотя земледельческая община является лишь звеном в цепи эволюции древних общин, она обнаруживает исключительную устойчивость и жизнеспособность в силу присущего ей дуализма (собственность на землю общая, а труд и присвоение парцеллярные). Во многих известных К. Марксу случаях именно земледельческая община составляла основу восточных обществ.

Каким образом земледельческие общины превращаются в элементы общественного целого? Какова природа межобщинной связи на Востоке?

В работах К. Маркса и Ф. Энгельса рассматриваемого периода мы не находим развернутой характеристики системы сельских общин и личных отношений, сложившихся на Востоке. Тем не менее имеются важные замечания основоположников марксизма, позволяющие судить об их принципиальном подходе к решению вопроса о природе такого рода общественной связи. В марте 1881 г. в наброске письма к В.И. Засулич К. Маркс записал по поводу еще «одной характерной черты» земледельческой общины: «Это – ее изолированность, отсутствие связи между жизнью одной общины и жизнью других, этот локализованный микрокосм, который не повсюду встречается как имманентная характерная черта этого типа, но который повсюду, где он встречается, воздвиг над общинами более или менее централизованный деспотизм»[186].

Далее К. Маркс говорит, что в России эта изоляция «первоначально вызвана была, по-видимому, обширным протяжением территории»[187]. Следовательно, восточное общество представляет собой систему сельских общин, образующуюся в тех случаях, когда вакуум межобщинных отношений заполняется деятельностью государства, тяготеющего к деспотии. Не повсюду общины самодовлеющи. Но там, где они таковы, неизбежно возникает общество восточного типа.

Общественная связь как межобщинная не может быть дана здесь господствующим в общинах способом производства. Каждая община приобретает свои средства к жизни более в обмене с природой, чем в сношениях с другими общинами. Производство каждой из общин не содержит в себе необходимости межобщинных связей, а, наоборот, обособляет одну общину от другой, изолирует их друг от друга, вызывает взаимную отчужденность по-соседски одинаковых интересов. Экономические связи, вырастающие в цивилизованном обществе на основе разделения труда и товарного обмена, лишены еще здесь общественно-созидательской роли. Не наделены ею и патриархальные отношения. В общем каждая община действительно представляет собой «локализованный микрокосм»[188]. К. Маркс и Ф. Энгельс обращали внимание на то, что в русском языке слово «мир» означает одновременно «вселенная» и «община».

В такой исторической ситуации единственное, что может послужить предпосылкой связи самодовлеющих общин – это их пространственная рядоположенность, одинаковая географическая локализация, территориальное соседство. Этот способ общения (назовем его «локальным») может реализоваться лишь путем возникновения такой особой силы, которую каждая из общин имеет над собой и через отношение к которой общины обретают отношение друг к другу. Отсутствие непосредственной связи должно компенсироваться возникновением «объединяющего единого начала».

В то время как в решении внутренних вопросов своей жизни каждая община поистине всесильна, перед лицом внешнего мира обнаруживается ее полная беспомощность. Внешний мир выступает как враждебные, полные злокозненных умыслов силы, одна из которых, будь то соседнее государство, или войско кочевников, или шайка грабителей и т.п., рано или поздно навяжет свое господство определенному региону общин.

Вместе с тем объединение общин может быть и их «внутренним делом». Быстрый рост населения в условиях земледельческого быта со временем приводит к земельной тесноте, к давлению избытка населения на производительные силы. Споры из-за земли между общинами становятся обычным явлением, а война – тем способом их разрешения, к которому прибегают охотнее всего. В обстановке «войны всех против всех» усиливается власть общинных военачальников, наиболее удачливый из которых с успехом домогается политической гегемонии над страной.

Оба случая, в сущности, идентичны: централизация всякий раз достигается за счет воздействия внешней по отношению к общинам силы. Во втором случае эта сила – внешняя для всех общин, за исключением одной.

В таких обстоятельствах рождается «объединяющее единое начало», которое нередко превращается в деспотическую власть. Изолированность и ничтожность каждого отдельного элемента общественного здания, враждебная отчужденность их одинаковых интересов, одинаковый уровень социальных отношений по всей стране превращают общественную власть во всесильное, во все поры общества проникающее верховное начало. Деспотическое господство в стране делает возможным вторжение государства в хозяйство и имущественные отношения производителей, когда это касается интересов фиска. Подданные государства выступают прежде всего в роли налогоплательщиков, а богатство и сила государства в большой мере зависят от количества и качества тягловых единиц. Паразитирующее на земледельческом производстве ростовщичество является конкурентом казны, поэтому борьба с ростовщиками нередко составляет важную заботу государства.

Собственность общины на землю в принципе совместима с правом ее отчуждения за мзду; при всей нераспространенности такой практики каждый отдельный случай не должен противоречить установленным обычаям и налоговой политике правительства. Общественный фонд земель сосредоточивается в руках власть придержащих. Его хозяйственное использование разнообразно. Рабочую силу поставляют военнопленные, избыточное население общин и т.д. Формы использования таких производителей, в свою очередь, обнаруживают большое разнообразие исторического и местного характера.

С позиций европейского опыта формы восточной эксплуатации могут быть иллюзорно истолкованы то как «рабство», то как «феодализм», а то и как «капитализм». Рассмотренные же имманентно, т.е. в системе отношений «аграрное государство – подданные», они оказываются чуждыми традиционной европейской схеме.

Политическое господство государственной власти над обществом и существование государства за счет общества вызывают заботу о непрерывном воспроизводстве основ хозяйственной жизни. Технология хозяйственной деятельности, как правило, традиционна, однако масштабы производства могут расти вширь (отвоевание земель с подвластным населением у соседей, освоение болотистых, песчаных, каменистых и т.п. земель).

Государственная власть тяготеет к иерархической структуре. Большой (пропорционально размерам страны) объем одинаковых дел, социальная стереотипность любой произвольно выкроенной части страны вызывают существование особых и одинаковых функций, по отношению к которым всеобщее возможно лишь как нечто стоящее над ними. Конспектируя книгу Дж. Фира, К. Маркс записал: «Таким образом, каждый посредник представляет собой вершину и главу структуры, совершенно сходной по форме и составу с главной структурой, только она опиралась на основу меньших масштабов»[189]. Государственная власть стремится принять форму пирамиды, на вершине которой стоял бы один человек – деспотическая личность. В мире товаропроизводителей, общественные отношения которых выступают как отношения вещей, происходит превращение вещей в чувственно-сверхчувственные или общественные вещи. Отсюда фетишизация вещей. В рассматриваемом нами обществе, реальная общественная связь которого воплощена в деспоте, происходит превращение его персоны в чувственно-сверхчувственную личность, единственную общественную личность, в личность-общество. Отсюда сакрализация власти.

Итак, первобытные аграрные общины цементируются в систему с помощью государственной организации, которая присваивает прибавочный продукт производителя, но берет между тем на себя выполнение важных общественных функций. Таким образом, реализуется локальная связь самодовлеющих архаических аграрных общин. Это – общество аграрной государственности. Разумеется, оно знает самые разнообразные исторические и географические модификации. Но при всем разнообразии конкретно-исторических обстоятельств, по крайней мере две взаимосвязанные черты этого общества, известные К. Марксу и Ф. Энгельсу, и в настоящее время прослеживаются довольно широко: с одной стороны, аграрный базис, образуемый совокупностью различного рода «локализованных микрокосмов», а с другой – государство, способное подчас сыграть общественно образующую роль.

Выработанный К. Марксом и Ф. Энгельсом подход был нацелен на объяснение таких особенностей данной социальной системы, как деспотизм власти, ее иерархическая структура, сакрализация власти и т.д. К сожалению, в нашем распоряжении слишком мало источников, позволяющих изучить, как в рассматриваемый период понимал К. Маркс и другие важные черты истории Востока, например роль религии, характер городской жизни и др. Будем надеяться, что последующие публикации литературного наследства К. Маркса и Ф. Энгельса дадут возможность исследовать и эти вопросы. Было бы, в частности, целесообразно переиздать марксовы конспекты трудов Л. Моргана и М. Ковалевского, изданные малыми тиражами, а также опубликовать еще неизвестные широкому читателю конспекты работ Г. Маурера, составленные К. Марксом, а также Ф. Энгельсом, выписки, сделанные К. Марксом из книги Г. Мэйна, и ряд других материалов[190].

Итак, заключительный этап научной деятельности К. Маркса и Ф. Энгельса ознаменовался существенными изменениями в их понимании Востока. В основе новых представлений лежит открытие того, что, прежде чем социальная история выступила как развитие вещной формы общественности (вторичная формация, или цивилизация), она развивалась под знаком господства личных отношений (первичная, или архаическая, формация). Восточное общество было отнесено к последнему этапу первичной формации, хотя до этого ему отводилась роль исторически первоначальной формы общественной жизни. Восточное общество было понято как особая форма личных отношений, тогда как раньше К. Маркс и Ф. Энгельс находили на Востоке противоречивое сочетание личных (естественных) и вещных (общественных) связей. Государственная система связей локализованных общинных микрокосмов – вот что такое восточное общество с точки зрения К. Маркса и Ф. Энгельса на завершающем этапе их научной деятельности.

Противопоставление К. Марксом Востока и Запада к началу 80-х годов XIX в. становится, следовательно, более радикальным, чем это было в 50 – 70-х годах: не ступени развития одной и той же экономической общественной формации, а типы общества, принадлежащие к двум резко различным «большим» формациям, имеются в виду, когда сопоставляются Восток и, к примеру, античность. К. Маркс как бы возвращается к радикализму 40-х годов, однако на принципиально новой основе.

Для определения места Востока во всемирной истории непосредственное значение имеет теперь не членение ее на фазы природного и общественного развития, а разделение характера общественного развития на «первичный» и «вторичный» типы. И социальный строй Востока (государственная система локальных связей сельских общин) представляется К. Марксу в конце творческого пути не менее своеобразным явлением, чем патриархальная государственность и кастовый строй в 40-х годах. Поэтому мы не можем согласиться с точкой зрения В.Н. Никифорова[191] и Ю.В. Качановского[192], которые полагают, что к началу 80-х годов К. Маркс и Ф. Энгельс сняли гипотезу об особом азиатском способе производства и признали восточное общество рабовладельческим в древности и феодальным в средние века. «Вначале, – пишет Ю.В. Качановский, – Маркс и Энгельс выдвинули гипотезу об „азиатском способе производства“, подразумевая под этим термином строй, предшествующий рабовладельческой (античной) формации. В дальнейшем, по мере того как все глубже разрабатывалась марксистская теория, а также все больше конкретного материала о первобытном строе накапливалось историками и этнографами, в особенности после открытий Моргана, Маркс и Энгельс изменили свои взгляды и пришли к выводу, что повсеместно первой общественной формацией был первобытнообщинный строй. Для гипотезы об азиатском способе производства уже не оставалось места, и от нее отказались»[193].

Ю.В. Качановский прав, утверждая, что с определенного момента К. Маркс стал располагать в начале общественно-исторического процесса не восточное общество, а общество, исследованное Л. Морганом. Но неоправданно на этом основании делать вывод об отказе от концепции азиатского способа производства. К. Маркс никогда не утверждал, что либо азиатским способом производства начинается история общества, либо его вообще не было. Доказать же, что после открытий Моргана «уже не оставалось места» проблемам, составляющим ядро концепции азиатского способа производства (например, проблеме восточного государства), вряд ли возможно.

Так, по мнению В.Н. Никифорова, открытия Моргана не позволяли по-прежнему придерживаться гипотезы об азиатском способе производства потому, что, изучая Восток, К. Маркс интересовался главным образом остатками первобытнообщинных отношений, когда же эти последние были исследованы в их типической форме Морганом, гипотеза об азиатском способе производства, державшаяся на интересе к первобытнообщинным отношениям, устарела, и ее оставили[194].

В этих суждениях В.Н. Никифорова многое, по нашему мнению, нуждается в дополнительных разъяснениях. На чем основывается утверждение, что «Маркса в его поисках интересовали главным образом остаточные формы первобытно-общинных отношений»? Не был ли интерес к восточной общине связан главным образом с желанием распознать оригинальную социальную систему – систему сельских общин? Не касалось ли открытие Л. Морганом «древнего общества», в первую очередь той эпохи, которая в 50 – 70-х годах рассматривалась К. Марксом как природная история, предшествующая история Востока? Не имели ли дело этнограф Л. Морган и К. Маркс как автор концепции азиатского способа производства с двумя разновидностями архаических (первобытно-общинных) отношений?

Мы знаем ответ В.Н. Никифорова только на последний вопрос, и он категорически отрицательный: «После открытия архаической (первобытно-общинной формации) бывшая отдельная азиатская формация становится, по Н.Б. Тер-Акопяну, уже не отдельной, а последним этапом, частью формации архаической. Предмет не может существовать одновременно как часть другого и как вполне независимое, равноценное ему целое»[195]. Однако вовсе не ясно, почему античное общество может быть этапом вторичной формации, не превращаясь в нечто ей «равноценное» и от нее «независимое», а восточное общество не может выступить в аналогичной роли по отношению к первичной формации. Однопорядковым, логически «равноценным» понятию восточного общества К. Маркс считал понятие общинно-родового общества, а не архаической формации. По отношению к архаической формации восточное общество, как и общинно-родовое, являются именно находящимися в зависимости от целого частями. Не принимая этого во внимание, В.Н. Никифоров[196] и Ю.В. Качановский[197] рассматривают высказывания К. Маркса и Ф. Энгельса о «домашнем рабстве» и «поголовном рабстве» на Востоке как подтверждение своего тезиса о том, что основоположники марксизма долгое время испытывали внутреннюю борьбу между представлением о глубоком своеобразии Востока и стремлением к интерпретации древневосточных общественных отношений как рабовладельческих. По их мнению, эта борьба завершилась победой концепции рабовладения.

Мы должны, однако, напомнить, что «домашнее рабство» было для К. Маркса и Ф. Энгельса одной из черт, характеризующих патриархальные отношения. «Поголовным рабством» К. Маркс назвал всеобщую зависимость производителей на Востоке от государства, верховного собственника земли. Позже, уточняя, Ф. Энгельс писал, что на Востоке эксплуатация в своей преобладающей форме основывается не столько на экспроприации земли у масс, сколько на апроприации их личности[198]. Все это не противоречит концепции азиатского способа производства, а подтверждает ее.