БОЛЬШИЕ ГОРОДА

БОЛЬШИЕ ГОРОДА

Такой город, как Лондон, по которому бродишь часами, не видя ему конца и не встречая ни малейшего признака того, что где-нибудь поблизости начинается открытое поле, — такой город представляет из себя нечто совсем особенное. Эта колоссальная централизация, это скопление двух с половиной миллионов людей в одном месте умножили силы этих двух с половиной миллионов людей в сотню раз; они превратили Лондон в торговую столицу мира, создали гигантские доки и собрали те тысячи кораблей, которые всегда покрывают Темзу. Я не знаю ничего более внушительного, чем вид Темзы, когда с моря подъезжаешь к Лондонскому мосту. Эти массы домов, верфи с обеих сторон и в особенности со стороны Вулиджа, бесчисленное множество судов вдоль обоих берегов, всё плотнее и плотнее смыкающихся и под конец оставляющих лишь узенькое пространство посередине реки, по которому постоянно снуют сотни пароходов, — всё это столь величественно, столь грандиозно, что не можешь опомниться и приходишь в изумление от величие Англии ещё до того, как вступишь на английскую землю^{65}.

Но каких жертв всё это стоило, — это обнаруживаешь только впоследствии. Только потолкавшись несколько дней по главным улицам, с трудом пробиваясь сквозь толпы людей, бесконечные вереницы экипажей и повозок, только побывав в «трущобах» мирового города, начинаешь замечать, что лондонцам пришлось пожертвовать лучшими чертами своей человеческой природы, чтобы создать все те чудеса цивилизации, которыми полон их город, что заложенные в каждом из них сотни сил остались без применения и были подавлены для того, чтобы немногие из этих сил получили полное развитие и могли ещё умножиться посредством соединения с силами остальных. Уже в самой уличной толкотне есть что-то отвратительное, что-то противное природе человека. Разве эти сотни тысяч, представители всех классов и всех сословий, толпящиеся на улицах, разве не все они — люди с одинаковыми свойствами и способностями и одинаковым стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одинаковые средства и пути? И тем не менее они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга, и только в одном установилось безмолвное соглашение, что идущий по тротуару должен держаться правой стороны, чтобы встречные толпы не задерживались; и при этом никому и в голову не приходит удостоить остальных хотя бы взглядом. Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. И хотя мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот ограниченный эгоизм есть основной и всеобщий принцип нашего современного общества, всё же нигде эти черты не выступают так обнажённо и нагло, так самоуверенно, как именно здесь, в сутолоке большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея.

Отсюда также вытекает, что социальная война, война всех против всех провозглашена здесь открыто. Подобно любезному Штирнеру, каждый смотрит на другого только; как на объект для использования; каждый эксплуатирует другого, и при этом получается, что более сильный попирает более слабого и что кучка сильных, т. е. капиталистов, присваивает себе всё, а массе слабых, т. е. беднякам, едва-едва остаётся на жизнь.

Всё, что можно сказать о Лондоне, применимо также к Манчестеру, Бирмингему и Лидсу, ко всем большим городам. Везде варварское равнодушие, беспощадный эгоизм, с одной стороны, и неописуемая нищета — с другой, везде социальная война, дом каждого в осадном положении, везде взаимный грабёж под охраной закона, и всё это делается с такой бесстыдной откровенностью, что приходишь в ужас от последствий нашего общественного строя, которые выступают здесь столь обнажённо, и уже ничему не удивляешься, разве только тому, что в этом безумном круговороте всё до сих пор ещё не разлетелось прахом.

Так как оружием в этой социальной войне является капитал, т. е. прямое или косвенное обладание жизненными средствами и средствами производства, то ясно, что все невыгоды такого положения падают на бедняка. О нём не заботится никто; брошенный в этот засасывающий водоворот, он должен пробираться как умеет. Если ему посчастливилось найти работу, т. е. если буржуазия милостиво согласилась на нём наживаться, его ждёт заработная плата, которой едва хватит, чтобы удержать душу в теле; если же он не нашёл работы, он может воровать, если не боится полиции, или умереть с голоду, а полиция уж позаботится о том, чтобы он умер тихо, не нарушая покоя буржуазии. За время моего пребывания в Англии умерло от голода в прямом смысле слова при самых возмутительных условиях по меньшей мере 20–30 человек, и редко можно было встретить присяжных, достаточно смелых, чтобы открыто признать это при осмотре трупа. Показания свидетелей могли быть ясны и недвусмысленны, но буржуа, из числа которых выбирались присяжные, всегда находили лазейку, чтобы уклониться от страшного вердикта: «Умер от голода». Буржуазия не смеет в таких случаях сказать правду: это означало бы для неё произнести свой собственный приговор. Но ещё гораздо больше людей умирает не в прямом смысле от голода, а от его последствий: постоянное недоедание вызывает смертельные болезни и умножает число жертв; оно настолько истощает организм, что случаи, которые при других условиях окончились бы вполне благополучно, неизбежно приводят к тяжёлым заболеваниям и смерти. Английские рабочие называют это социальным убийством и обвиняют в этом непрерывно совершаемом преступлении всё общество. Разве они не правы?

Конечно, умирают от голода всегда только единицы. Но кто даст рабочему гарантию, что завтра не наступит и его черёд? Кто обеспечит ему работу? Кто ему поручится, что, если завтра хозяин по какому-либо поводу или без всякого повода уволит его, он сможет просуществовать со своей семьёй до тех пор, пока другой хозяин не согласится «предоставить ему кусок хлеба»? Кто убедит рабочего в том, что одного желания работать достаточно, чтобы найти работу, что честность, трудолюбие, бережливость и все прочие добродетели, рекомендуемые ему мудрой буржуазией, действительно приведут его к счастью? Никто. Рабочий знает, чем он располагает сегодня, и знает также, что от него самого не зависит, будет ли у него что-нибудь завтра; он знает, что любой пустяк, любая прихоть работодателя, любая заминка в торговле могут снова столкнуть его в тот страшный водоворот, из которого он на время спасся и в котором трудно, часто невозможно, удержаться на поверхности. Он знает, что если у него сегодня и есть возможность просуществовать, то далеко нет уверенности в том, будет ли она у него завтра.

Перейдём, однако, к более подробному исследованию того положения, к которому социальная война приводит неимущий класс. Посмотрим, какое жилище, какую одежду и пищу общество даёт рабочим в уплату за их работу, какое существование оно обеспечивает тем, кто более всего способствует существованию общества. Начнём с жилища.

Каждый большой город имеет свои густо заселённые рабочим классом трущобы, расположенные в одном или нескольких районах. Правда, часто нищета ютится в тесных закоулках в непосредственной близости от дворцов богачей, но обычно ей отведён совершенно отдельный участок, в котором, вдали от глаз более счастливых классов, она должна сама перебиваться, как умеет. Эти трущобы во всех городах Англии в общем одинаковы; это самые отвратительные дома в самой скверной части города, чаще всего вереницы двухэтажных или одноэтажных кирпичных зданий, почти всегда расположенных в беспорядке, с жилыми подвалами во многих из них. Такие домики, состоящие из трёх-четырёх комнат и кухни, называются коттеджами и составляют во всей Англии, за исключением некоторых частей Лондона, обычное жилище рабочего. Улицы здесь обычно немощёные, грязные, с ухабами, покрыты растительными и животными отбросами, без водостоков и сточных канав, но зато со стоячими зловонными лужами. Неправильная, беспорядочная застройка таких частей города мешает вентиляции, а так как множество людей живёт здесь на небольшом пространстве, то легко можно представить себе, какой воздух стоит в этих рабочих районах. К тому же улицы в хорошую погоду служат ещё для сушки белья: от одного дома к другому, через улицу, протягиваются верёвки, увешанные мокрым тряпьём.

Изучим некоторые из этих трущоб. Начнём с Лондона^{66}, с его знаменитого «вороньего гнезда» (rookery) Сент-Джайлс, которое теперь, наконец, прорезано несколькими широкими улицами и таким образом обречено на уничтожение. Сент-Джайлс расположен в середине самой населённой части города, окружён блестящими, широкими улицами, по которым фланирует лондонский высший свет, совсем близко от Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, от Трафалгар-сквера и Стрэнда. Это — беспорядочное нагромождение высоких трёх-четырёхэтажных домов, с узкими, кривыми и грязными улицами, не менее оживленными, чем главные улицы города, с той только разницей, что в Сент-Джайлсе можно увидеть почти исключительно представителей рабочего класса. Тут же на улице идёт торговля; корзины с овощами и фруктами — всё, разумеется, дурного качества и почти несъедобное — ещё более загромождают проход, и от всего этого, как и от мясных лавок, исходит отвратительный запах. Дома, от подвала до самой крыши битком набитые жильцами, настолько грязны снаружи и внутри, что ни один человек, казалось бы, не согласится в них жить. Но всё это ничто в сравнении с жилищами, расположенными в тесных дворах и переулках между улицами, куда можно попасть через крытые проходы между домами и где грязь и ветхость не поддаются описанию; здесь почти не увидишь окна с целыми стёклами, стены обваливаются, дверные косяки и оконные рамы сломаны и еле держатся, двери сколочены из старых досок или совершенно отсутствуют, ибо в этом воровском квартале они собственно не нужны, так как нечего красть. Повсюду кучи мусора и золы, а выливаемые у дверей помои застаиваются в зловонных лужах. Здесь живут беднейшие из бедных, наиболее низко оплачиваемые рабочие, вперемешку с ворами, мошенниками и жертвами проституции. Большинство из них — ирландцы или потомки ирландцев, и даже те, которых ещё не засосал водоворот морального разложения, окружающий их, с каждым днём всё более опускаются, с каждым днём всё более и более теряют силы противиться деморализующему влиянию нужды, грязи и ужасной среды.

Но лондонские трущобы не ограничиваются Сент-Джайлсом. В огромном лабиринте улиц есть сотни и тысячи скрытых переулков и закоулков, дома в которых слишком плохи для всех тех, кто имеет возможность хоть сколько-нибудь расходовать на более человеческое жильё, и такие пристанища жесточайшей нищеты можно найти часто в непосредственном соседстве с прекрасными домами богачей. Так, в связи с освидетельствованием одного трупа, местность у самого Портман-сквера, где проживает очень приличная публика, была недавно охарактеризована как обиталище «массы ирландцев, деморализованных грязью и нищетой». На таких улицах, как Лонг-Эйкр и другие, хотя и не аристократических, но всё же приличных, имеется множество подвалов, из которых вылезают на дневной свет болезненные детские фигурки и полуголодные женщины в лохмотьях. В непосредственной близости от театра Друри-Лейн, второго театра в Лондоне, расположены некоторые из худших улиц города: Чарлз-стрит, Кинг-стрит и Паркер-стрит. Дома там тоже от подвала до самой крыши заселены только бедными семьями. В приходах Сент-Джон и Сент-Маргарет в Вестминстере, согласно данным журнала Статистического общества, в 1840 г. 5366 рабочих семейств занимали 5294 квартиры, если это можно назвать «квартирами»; мужчины, женщины и дети, всего 26830 человек, были скучены, невзирая на возраст и пол, и три четверти этих семейств имели лишь по одной комнате. В аристократическом приходе Сент-Джордж на Ганновер-сквере в тех же условиях проживало, согласно тому же источнику, 1465 рабочих семейств, всего до 6000 человек; и здесь свыше двух третей всего числа семейств имело каждое не более одной комнаты. И как нищета этих несчастных, у которых даже вор уже не надеется ничего найти, эксплуатируется имущими классами под прикрытием закона! В вышеупомянутых отвратительных домах у Друри-Лейн взимается следующая квартирная плата: две комнаты в подвале стоят 3 шилл. в неделю (1 талер), комната в первом этаже — 4 шилл., во втором этаже — 4¹/₂ шилл., в третьем этаже — 4 шилл. и комната под крышей — 3 шиллинга. Таким образом, одни только голодные обитатели Чарлз-стрит платят домовладельцам ежегодную дань в 2 тыс. ф. ст. (14 тыс. талеров), а вышеупомянутые 5366 семейств в Вестминстере выплачивают в год 40 тыс. ф. ст. (270 тыс. талеров) квартирной платы.

Но самый крупный рабочий район лежит к востоку от Тауэра в Уайтчапеле и Бетнал-Грине, где сконцентрирована главная масса лондонских рабочих. Послушаем, что говорит о состоянии своего прихода г-н Г. Олстон, пастор церкви Сент-Филиппс в Бетнал-Грине:

«Здесь имеется 1400 домов, в которых живёт 2795 семейств, около 12 тыс. человек. Пространство, на котором размещается это многочисленное население, имеет в общей сложности меньше 400 ярдов (1200 футов) в квадрате, и при такой тесноте нередко муж, жена, четверо-пятеро детей, а иногда и бабушка и дедушка ютятся в одной-единственной комнате в 10–12 футов в квадрате и здесь работают, едят и спят. Я думаю, что пока епископ Лондонский не обратил внимание общества на этот до крайности бедный приход, о нём здесь, в западной части города, знали не больше, чем о дикарях Австралии и Южной Океании. Стоит только увидеть собственными глазами страдания этих несчастных, посмотреть, как они скудно питаются, как они надломлены болезнью и безработицей, и перед нами раскроется такая бездна беспомощности и нужды, что нация, подобная нашей, должна была бы устыдиться одной её возможности. Я был пастором близ Хаддерсфилда в течение тех трёх лет, когда фабрики работали хуже всего, и тем не менее я никогда там не встречал такой безнадёжной нищеты, какую увидел в Бетнал-Грине. Во всей округе едва ли найдётся один отец семейства из десяти, у которого есть другая одежда, кроме рабочего платья, да и то состоит из одних лохмотьев; многим из них нечем покрыться ночью, кроме этих же лохмотьев, а постелью им служит лишь мешок с соломой или стружками»[99].

Уже из одного этого описания можно себе представить, как обычно выглядят эти жилища. Для более полной картины мы последуем ещё за некоторыми английскими чиновниками, которым приходится иногда посещать такие пролетарские жилища.

По случаю осмотра трупа 45-летней Анны Голуэй г-ном Картером, следователем из Суррея, 14 ноября 1843 г., в газетах было описано жилище умершей. Она занимала вместе со своим мужем и 19-летним сыном маленькую комнату в № 3 по Уайт-Лайон-корт, Бермондси-стрит, в Лондоне; там не было ни кровати, ни постельных принадлежностей, ни какой-либо мебели. Мёртвая лежала рядом со своим сыном на куче перьев, которые пристали к её почти голому телу, ибо не было ни одеяла, ни простыни. Перья так крепко облепили весь труп, что его нельзя было исследовать, пока его не очистили, и тогда врач нашёл его крайне истощённым и сплошь искусанным насекомыми. Часть пола в комнате была сорвана, и вся семья пользовалась этим отверстием в качестве отхожего места.

В понедельник 15 января 1844 г. два мальчика предстали перед полицейским судом на Уоршип-стрит, в Лондоне, по обвинению в том, что они, мучимые голодом, украли из лавки полусырую телячью ногу и тут же съели её. Судья почувствовал необходимость затребовать дальнейшего расследования и получил от полицейских следующие сведения. Мать этих мальчиков — вдова отставного солдата, впоследствии полицейского, после смерти мужа, оставшись с девятью детьми, очень бедствовала. Она жила в № 2 на Пулз-плейс, Квакер-стрит, в Спиталфилдсе, в крайней нищете. Когда полицейский явился к ней, он застал её вместе с шестью из её детей буквально втиснутыми в небольшой чулан без всякой мебели, кроме двух старых плетёных стульев без сидений, столика с двумя сломанными ножками, щербатой чашки и маленькой миски. В очаге ни следа огня, а в углу — кучка лохмотьев, которую можно было бы унести в женском переднике, но которая служила постелью для всей семьи. Укрывались они своей нищенской одеждой. Несчастная женщина рассказала судье, что в прошлом году ей пришлось продать свою кровать, чтобы достать пропитание; простыни свои она оставила в бакалейной лавке в виде залога за кое-какие съестные припасы, и вообще ей всё пришлось продать, чтобы только раздобыть хлеб для семьи. — Судья выдал этой женщине значительное пособие из кружки для бедных.

В феврале 1844 г. полицейскому судье на Марлборо-стрит указали на вдову Терезу Бишоп, 60 лет, с её 26-летней больной дочерью, которые нуждались в пособии. Жили они в № 5 по Браун-стрит у Гросвенор-сквера в маленьком чулане, размером не больше шкафа, без всякой мебели. В углу лежали какие-то лохмотья, на которых обе женщины спали; ящик служил одновременно столом и стулом. Мать кое-что зарабатывала как уборщица. Как показал хозяин квартиры, они были в таком положении с мая 1843 г., постепенно продавали или закладывали всё, что у них ещё было, и тем не менее за квартиру ни разу не платили. — Судья выдал им 1 ф. ст. из кружки для бедных.

Я не хочу утверждать, что все лондонские рабочие живут в такой нищете, как эти три семейства. Я прекрасно знаю, что там, где общество совсем затоптало одного, десятерым живётся несколько лучше. Но я утверждаю, что тысячи трудолюбивых и честных семей, гораздо более честных, более достойных уважения, чем все лондонские богачи, вместе взятые, находятся в этом недостойном человека положении и что каждого пролетария — каждого без исключения — может постигнуть такая судьба без всякой вины с его стороны и вопреки всем его стараниям её избежать.

И всё же тот, кто имеет хоть какой-нибудь кров, счастливец по сравнению с бездомными. В Лондоне каждый день 50 тыс. человек, просыпаясь утром, не знают, где они проведут следующую ночь. Счастливейшие из них, которым удаётся приберечь до вечера пару пенсов, отправляются в один из так называемых ночлежных домов (lodging-house), которых множество во всех больших городах, и за свои деньги находят там приют. Но какой приют! Дом сверху донизу заставлен койками; в каждой комнате по четыре, пять, шесть коек — столько, сколько может вместиться. На каждой койке спят по четыре, по пять, по шесть человек, тоже столько, сколько может вместиться, — больные и здоровые, старые и молодые, мужчины и женщины, пьяные и трезвые, все вповалку, без разбора. Начинаются всевозможные споры, драки, избиения, а если товарищи по койке столкуются между собой, то получается ещё хуже; сговариваются о совместной краже или совершают поступки столь звериного свойства, что для них нет слов на нашем человеческом языке. А те, которые не могут заплатить и за такой ночлег? Те спят, где придётся — в пассажах, под арками или в каком-нибудь углу, где полиция или домохозяева не нарушат их покоя. Некоторым удаётся попасть в приюты, устроенные кое-где средствами частной благотворительности, другие спят на скамейках в парках, под самыми окнами королевы Виктории. Послушаем, что писала газета «Times»[100] в октябре 1843 года:

«Из помещённого вчера полицейского отчёта видно, что в среднем человек пятьдесят ночует каждую ночь в парках без всякой защиты от непогоды, кроме деревьев и нескольких углублений вдоль набережных. Это в большинстве случаев молодые девушки, соблазнённые солдатами, привезённые в столицу и брошенные в этом чужом городе на произвол судьбы, на голод и нужду, во всей беспечности и необузданности раннего порока.

«Это поистине ужасно. Бедняки будут всегда. Нужда везде найдёт себе дорогу и во всём своём отвратительном виде всегда сумеет поселиться в сердце большого и богатого города. В тысяче узеньких улиц и переулков многомиллионной столицы всегда будет, как нам кажется, много страданий, много такого, что оскорбляет глаз, или такого, что никогда не всплывает наружу.

«Но чтобы в районе, где сосредоточено богатство, веселье и блеск, рядом с королевской резиденцией Сент-Джемс, возле роскошного Бейсуотерского дворца, в районе, где встречаются старый и новый аристократические кварталы, где современное изысканное строительное искусство не оставило ни единой бедняцкой хижины, в местности, отведённой, казалось бы, исключительно для наслаждения богачей, — чтобы здесь поселились нужда и голод, болезни и всевозможные пороки со всеми их ужасами, со всем тем, что так разрушает и тело и душу, — это поистине чудовищно!

«Самые возвышенные наслаждения, которые могут доставить физическое здоровье, духовная деятельность, невинные удовольствия, и в непосредственном соприкосновении с этим — полнейшая нищета! Богатство, блестящие салоны, весёлый смех, беспечный, но-жестокий смех рядом с неведомыми богатому страданиями нужды! Веселье, бессознательно, но жестоко издевающееся над страданиями стонущих внизу! Здесь столкнулись, здесь борются все противоречия, кроме порока, вводящего во искушение, и порока, поддающегося искушению… Но пусть люди помнят одно: что в самом блестящем квартале богатейшего в мире города каждую ночь, зимой, из года в год можно найти женщин, молодых летами, но старых пороками и страданиями, отверженных обществом, сгнивающих заживо вследствие голода, грязи и болезней. Пусть люди это помнят и научатся действовать, а не рассуждать. Видит бог — арена для такой деятельности в настоящее время имеется очень широкая!»

Я говорил выше о ночлежных домах для бесприютных. Насколько они переполнены, покажут нам два примера. Во вновь устроенном «убежище для бесприютных» на Аппер-Огл-стрит, которое может приютить на ночь 300 человек, провели по одной или по нескольку ночей со дня его открытия, 27 января, по 17 марта 1844 г. всего 2740 человек; и, хотя наступило более благоприятное время года, число желающих попасть туда и в приюты на Уайткросс-стрит и в Уоппинге сильно возрастало, и каждую ночь приходилось многим бесприютным отказывать в приёме за недостатком места. — В другом убежище, в центральном приюте на Плейхаус-Ярд за первые три месяца 1844 г. перебывало в среднем по 460 человек за ночь, всего 6681 человек, и было роздано 96141 порция хлеба. При всём том, согласно заявлению руководящего комитета, это заведение сможет в некоторой степени удовлетворить желающих только в том случае, если и в восточной части города будет открыт приют для бездомных.

Оставим Лондон, чтобы посетить один за другим остальные большие города Соединённого королевства. Возьмём сначала Дублин, город, въезд в который со стороны моря настолько же очарователен, насколько въезд в Лондон величествен; Дублинский залив считается самым красивым на Британских островах, и ирландцы нередко сравнивают его с Неаполитанским заливом. Сам город тоже очень живописен, и аристократические кварталы распланированы там лучше и с большим вкусом, чем в любом другом английском городе. Но зато и бедные кварталы Дублина принадлежат к числу самых ужасных и отвратительных в мире. Правда, виноват здесь отчасти и характер ирландцев, которые чувствуют себя уютно именно в грязи. Но так как во всяком большом городе Англии и Шотландии мы находим тысячи ирландцев и так как всякое бедное население с неизбежностью постепенно погружается в такую же грязь, то нищета в Дублине не есть нечто специфическое, присущее только ирландскому городу, это — нечто общее всем большим городам мира. — Нищенские кварталы Дублина рассеяны по всему городу, и грязь и неблагоустройство домов, запущенность улиц не поддаётся описанию. О скученности бедняков в этих кварталах можно составить себе представление по докладу инспекторов работного дома^{67}, которые сообщают, что на Баррак-стрит в 1817 г. в 52 домах с 390 комнатами жило 1318 человек, а на Чёрч-стрит и прилегающих улицах в 71 доме с 393 комнатами — 1997 человек.

«В этом и в прилегающем квартале имеется ряд зловонных (foul) уличек и внутренних дворов, многие подвалы получают свет только через двери и обитатели их нередко спят на голой земле, хотя в большинстве случаев всё же имеются кровати. Но зато, например, в Николсон-корт в 28 маленьких жалких комнатках живёт 151 человек в такой нужде, что во всём дворе удалось обнаружить только две кровати и два одеяла».

Бедность в Дублине столь велика, что одно благотворительное учреждение, принадлежащее «Обществу борьбы с нищенством», ежедневно открывает свои двери для 2500 человек, — т. е. для одного процента всего населения, — которых кормит в течение дня и отпускает вечером.

Нечто подобное рассказывает нам доктор Алисон об Эдинбурге. Благодаря своему прекрасному местоположению этот город заслужил название современных Афин, но и здесь великолепный аристократический квартал в новой части города находится в вопиющем контрасте с грязью и нищетой бедноты, населяющей Старый город. По показаниям Алисона, эта значительная часть города не менее грязна и отвратительна, чем худшие кварталы Дублина, и «Общество борьбы с нищенством» нашло бы в Эдинбурге не меньшее количество нуждающихся в помощи, чем в столице Ирландии. Алисон даже утверждает, что в Шотландии, и в особенности в Эдинбурге и Глазго, беднякам живётся хуже, чем где-либо в Соединённом королевстве, и больше всех бедствуют не ирландцы, а шотландцы. Пастор старой церкви в Эдинбурге, доктор Ли, дал в 1836 г. следующее показание перед комиссией по религиозному воспитанию:

«Мне нигде раньше не случалось видеть такой нищеты, как в этом приходе. Люди не имеют ни мебели, ни какого-либо другого имущества, часто в одной комнате живут две супружеские четы. В течение одного дня я посетил семь домов, в которых не было кроватей, а в некоторых не было даже и соломы; 80-летние старики спят на дощатом полу, и почти все жильцы проводят ночь не раздеваясь. В одном подвале я нашёл две шотландские семьи, недавно приехавшие из деревни; двое детей умерло вскоре после их приезда в город, а третий ребёнок во время моего посещения был при смерти; для каждой семьи лежало в углу по куче грязной соломы; кроме того, в этом же подвале, где было так темно, что даже днём трудно было разглядеть человека, помещался ещё и осёл. — Каменное сердце и то бы не выдержало при виде подобной нищеты в такой стране, как Шотландия».

Такие же факты сообщает доктор Хеннен в «Edinburgh Medical and Surgical Journal». Из одного парламентского отчёта^{68} видно, какая грязь царит в домах эдинбургской бедноты; впрочем этого и следовало ожидать при данных условиях. Куры располагаются на ночлег на спинках кроватей, собаки и даже лошади находятся ночью в одном помещении с людьми, так что в этих жилищах, естественно, стоит отвратительная грязь и вонь и разводится множество насекомых всякого рода. — Расположение Эдинбурга как нельзя более благоприятствует такому отвратительному состоянию жилищ. Старый город расположен на обоих склонах небольшой возвышенности, по гребню которой проходит главная улица (high-street). От этой главной улицы отходит в обе стороны под гору множество узких кривых переулков, прозванных вследствие их извилистости, wynds^{69}; они-то и образуют пролетарскую часть города. Дома в шотландских городах вообще строятся высокими, в пять, шесть этажей, как в Париже, и в противоположность Англии, где каждый по возможности стремится занимать отдельный домик, населены множеством семейств; крайняя скученность людей на небольшом пространстве от этого ещё усиливается.

«Эти улицы», — говорится в одном английском журнале, в статье о санитарных условиях жизни рабочих в городах^{70}, — «эти улицы часто так узки, что можно из окна одного дома перешагнуть в окно дома напротив; и к тому же дома так высоки, так нагромождены этаж на этаж, что свет едва доходит до дворов и улиц. В этой части города нет ни канализации, ни каких-либо сточных ям или отхожих мест при домах и поэтому вся грязь, все отбросы и нечистоты, по меньшей мере от 50 тыс. человек, каждую ночь выбрасываются в канаву. Вследствие этого, как ни подметаются улицы, всё же остаётся масса высыхающей грязи, издающей страшную вонь, что не только неприятно для зрения и обоняния, но и в высшей степени вредно для здоровья обитателей. Что же удивительного, если в таких местах пренебрегают не только здоровьем и нравственностью, но и самыми общепринятыми правилами приличия? Более того, все, кому пришлось ближе познакомиться с обитателями этой местности, могут засвидетельствовать, какое распространение имеют здесь болезни, нищета И деморализация. Здесь общество опустилось до неописуемо низкого и жалкого уровня. — Жилища беднейшего класса в общем очень грязны и, по-видимому, никогда не подвергаются никакой уборке. В большинство случаев они состоят из одной-единственной комнаты, которая, несмотря на очень плохую вентиляцию, всё же всегда бывает холодной из-за разбитых стёкол и плохо прилаженных рам; комната сырая, нередко расположенная ниже уровня земли, обстановка всегда жалкая или совсем отсутствует, так что охапка соломы часто служит постелью для целой семьи и на ней в возмутительной близости валяются мужчины и женщины, дети И старики. Воду можно достать только в общественной колонке; трудность её доставки, разумеется, во всех отношениях благоприятствует распространению грязи».

В других больших портовых городах дело обстоит не лучше. В Ливерпуле, при всей его торговле, роскоши и богатстве, рабочие живут в таких же варварских условиях. Добрая пятая часть всего населения, т. е. более 45 тыс. человек, живёт в тесных, тёмных, сырых и плохо вентилируемых подвалах, которых в городе насчитывается 7862. Сюда нужно прибавить ещё 2270 внутренних дворов (courts), т. е. небольших пространств, застроенных со всех четырёх сторон, имеющих только один узкий, обычно крытый вход и потому не допускающих совершенно никакой вентиляции, большей частью очень грязных и населённых почти исключительно пролетариями. Подробнее об этих дворах мы поговорим, когда пойдёт речь о Манчестере. В Бристоле было однажды обследовано 2800 рабочих семейств и оказалось, что 46 % из них имело только по одной комнате.

Совершенно такое же положение мы находим в фабричных городах. В Ноттингеме насчитывается всего 11 тыс. домов, из них 7–8 тыс. построены так, что задними стенами примыкают друг к другу, что исключает возможность сквозной вентиляции; к тому же в большинстве случаев имеется только одно отхожее место на несколько домов. Недавно произведённое обследование показало, что целые ряды домов построены над неглубокими сточными канавами, прикрытыми всего только дощатым полом. В Лестере, Дерби и Шеффилде — та же картина. О Бирмингеме вышеупомянутая статья «Artizan» говорит следующее:

«В старых частях города есть немало грязных и запущенных мест с обилием стоячих луж и куч мусора. Внутренних дворов в Бирмингеме очень много, более 2 тыс., и именно в них живёт большая часть рабочих. Они обычно тесны, грязны, плохо проветриваются, имеют скверные сточные канавы; вокруг каждого из них стоит от 8 до 20 домов, которые получают воздух только с одной стороны, так как задняя стена у них общая с другим домом, а в глубине двора обычно устроена общая мусорная яма или что-нибудь в этом роде, грязь которой не поддаётся описанию. Нужно, однако, заметить, что более новые дворы расположены разумнее и содержатся приличнее, и даже в старых дворах коттеджи менее скучены, чем в Манчестере и Ливерпуле, вследствие чего во время эпидемических заболеваний в Бирмингеме насчитывалось гораздо меньше смертных случаев, чем, например, в Вулвергемптоне, Дадли и Билстоне, отстоящих от него всего на несколько миль. В Бирмингеме также не знают жилых подвалов, хотя иногда подвальные помещения используются не по назначению и в них устраиваются мастерские. Ночлежных домов для пролетариев много (свыше 400); находятся они главным образом во внутренних дворах в центре города. Почти все они отвратительно грязны, с затхлым запахом; это убежище нищих, бродяг» (trampers, о точном значении этого слова — ниже), «воров и проституток, которые живут здесь, не считаясь ни с какими требованиями приличий или комфорта, едят, пьют, курят и спят в атмосфере, нестерпимой для кого-либо, кроме этих опустившихся людей».

Глазго во многих отношениях сходен с Эдинбургом: те же лабиринты переулков [wynds], те же высокие дома. Об этом городе в журнале «Artizan» говорится следующее:

«Рабочий класс составляет здесь около 78 % всего населения» (насчитывающего около 300 тыс.) «и живёт в частях города, которые по нищете и отвратительной грязи превосходят ужаснейшие закоулки Сент-Джайлса и Уайтчапела, предместья Дублина и wynds Эдинбурга. Таких участков множество в центре города — на юг от Тронгета, на запад от Соляного рынка, в Калтоне, за Верхней улицей и т. д.; это бесконечные лабиринты узеньких улиц и извилистых переулков, в которые почти на каждом шагу выходят дворы или тупики, образуемые старыми, плохо вентилируемыми, многоэтажными, полуразрушенными домами без водопровода. Дома эти буквально набиты жильцами. На каждом этаже живёт по три или четыре семейства, иногда до 20 человек, а иногда каждый этаж сплошь сдаётся под ночлежку, и в одной комнате, нельзя сказать, что размещается, а попросту набивается по 15, 20 человек. Эти кварталы служат убежищем беднейшей, наиболее деморализованной и опустившейся части населения, и их следует рассматривать как источник тех страшных опустошительных эпидемий лихорадки, которые отсюда распространяются по всему Глазго».

Послушаем, как описывает эти части города Дж. K. Саймонс, член правительственной комиссии по обследованию положения ручных ткачей^{71}:

«Мне приходилось наблюдать нищету в худших её видах и в нашей стране и на континенте, но до посещения лабиринтов Глазго мне не верилось, чтобы в цивилизованной стране могло быть столько преступлений, нищеты и болезни. В ночлежках самого низкого сорта в одной комнате спят вперемежку на полу 10, 12, а то и 20 человек, мужчин и женщин всех возрастов, наполовину или совсем раздетых. Эти помещения как правило (generally) так грязны, сыры и ветхи, что никто бы не согласился поместить там свою лошадь».

В другом месте автор пишет:

«В этих трущобах Глазго живёт постоянно меняющееся население численностью от 15 тыс. до 30 тыс. человек. Вся эта часть города сплошь состоит из узеньких улиц и четырёхугольных дворов с обязательной кучей мусора на самой середине. Как ни отвратителен был внешний вид этих домов, всё же он недостаточно подготовил меня к царящей внутри грязи и нищете. В некоторых из этих ночлежек, которые мы посетили ночью» (старший инспектор полиции капитан Миллер и Саймонс), «пол был сплошь устлан человеческими телами; мужчины и женщины, одни одетые, другие полуголые, лежали вперемежку, иногда по 15, 20 человек в комнате. Постелью им служили кучи полусгнившей соломы и какие-то лохмотья. Мебели не было никакой или очень мало, и только огонь в камине придавал этим ямам несколько жилой вид. Воровство и проституция — вот главные источники средств существования этого населения. Никто, по-видимому, и не думает о том, чтобы очистить эти авгиевы конюшни, уничтожить это адское логово, это гнездо преступности, грязи и заразы в самом сердце второго города королевства. Во время моих тщательных обследований беднейших кварталов других городов я ни разу не обнаруживал ничего подобного ни по части нравственного и физического упадка, ни по части скученности населения. — Местные власти признали ветхими и непригодными для жилья большинство домов в этих кварталах, но именно эти дома всего более заселены, потому что по закону в них запрещено взимать квартирную плату».

Крупный промышленный округ в центре Англии, густо населённая область Западного Йоркшира и Южного Ланкашира, со своим множеством фабричных городов, ни в чём не уступает остальным большим городам. Район шерстяной промышленности в Западном округе Йоркшира представляет собой прелестную холмистую, покрытую зеленью местность, возвышенности которой к западу становятся всё круче, пока не достигают своей высшей точки на обрывистом гребне Блэкстон-Эдж, являющемся водоразделом между Ирландским и Немецким морями. Долина реки Эр, на берегах которой расположен Лидс, и долина реки Колдер, по которой проходит железная дорога, соединяющая Манчестер с Лидсом, принадлежат к самым красивым местам Англии и густо усеяны фабриками, деревнями и городами. Дома, построенные из серого дикого камня, выглядят так красиво и чисто в сравнении с почерневшими кирпичными зданиями Ланкашира, что на них приятно смотреть. Но когда попадаешь в самый город, то находишь мало приятного. Как сообщает в другом месте тот же журнал «Artizan», — и я сам убедился в правильности этого описания, — Лидс расположен

«на отлогом склоне, спускающемся в долину реки Эр. Река эта, извиваясь, перерезает город на протяжении приблизительно полутора миль^{72} и во время оттепели или сильных ливней широко разливается. Западные, более высокие части города, довольно чисты для такого большого города, но кварталы, расположенные в низинах вдоль реки и впадающих в неё ручьёв (becks), грязны, тесны и уже сами по себе способствуют сокращению жизни их обитателей, в особенности маленьких детей. Добавим к этому отвратительное состояние рабочих районов около Киркгейт, Марш-Лейн, Кросс-стрит и Ричмонд-род, в которых большинство улиц не имеют ни мостовой, ни сточных канав, беспорядочно застроены, со множеством дворов и тупиков и полностью лишены даже самых обычных средств для поддержания чистоты. Всё это вместе взятое является вполне достаточным для объяснения слишком высокой смертности в этих обездоленных очагах грязи и нищеты. — Во время разлива реки Эр» (которая, кстати сказать, подобно всем рекам, омывающим фабричные города, втекает в город чистой и прозрачной, а вытекает из пего на противоположном конце чёрной и вонючей, загрязнённой всевозможными нечистотами) «жилые дома и подвалы часто так заливает водой, что её приходится откачивать и выливать на улицу; в такое время даже там, где имеются клоаки для отвода нечистот, вода поднимается из этих клоак в подвалы^{73}, образуя испарения, насыщенные сероводородом и полные миазмов, и оставляет отвратительный осадок, в высшей степени вредный для здоровья. Во время весеннего разлива 1839 г. последствия такого переполнения клоак были настолько гибельны, что, по отчёту регистратора гражданского состояния, в этой части города за данную четверть года приходилось два рождения на три случая смерти, между тем как в остальных частях города за ту же четверть года соотношение было обратное, т. е. три рождения приходилось на два случая смерти».

В других густо населённых частях города совсем нет сточных канав, или же есть настолько плохо устроенные, что они не приносят никакой пользы. На некоторых улицах подвалы в домах редко просыхают; в других кварталах многие улицы покрыты толстым слоем липкой грязи. Население тщетно пытается время от времени ремонтировать улицы, засыпая ямы золой; несмотря на это, везде высятся кучи мусора, а помои, выплёскиваемые из домов, застаиваются в лужах, пока их не высушат ветер и солнце (ср. отчёт городского совета в «Statistical Journal», том 2, стр. 404). — Обычный коттедж в Лидсе занимает площадь не более двадцати пяти квадратных ярдов и состоит обычно из подвала, жилой комнаты и спальни. Теснота в этих помещениях, днём и ночью наполненных людьми, является дополнительной угрозой не только для здоровья, но и для нравственности жителей. Насколько скучено население в этих коттеджах, видно из цитированного выше отчёта о санитарных условиях жизни рабочего класса:

«В Лидсе нам пришлось видеть комнаты, в которых братья, сёстры и посторонние жильцы обоего пола ночуют вместе с отцом и матерью семейства; отсюда возникают последствия, перед мыслью о которых душа человеческая содрогается».

То же самое в Брадфорде, расположенном лишь в семи милях от Лидса у скрещения нескольких ложбин на берегу чёрной как дёготь, вонючей речонки. В воскресный день, в хорошую погоду, — ибо в рабочие дни он окутан серым облаком дыма, — город представляет очень красивое зрелище с высоты окружающих холмов; но в нём царит та же грязь, там те же невозможные условия жизни, как и в Лидсе. Старые кварталы расположены на крутых склонах, и улицы их узкие и кривые. В переулках, тупиках и дворах кучи мусора и грязи; дома ветхие, грязные и мало пригодные для жилья, а в непосредственной близости реки и в глубине долины я встречал также дома, у которых нижний этаж, наполовину врытый в склон горы, был совершенно непригоден для жилья. Вообще местность в глубине долины, в той части, где рабочие жилища теснятся между высокими зданиями фабрик, представляет из себя самую грязную и скверно застроенную часть города. В более современных частях Брадфорда, как во всяком другом фабричном городе, коттеджи расположены аккуратнее, правильными рядами, но и в них наблюдается то же неблагоустройство, неразрывно связанное с общепринятым способом обеспечивать рабочих жилищами, на котором мы остановимся подробнее, когда коснёмся Манчестера. — То же самое можно сказать и об остальных городах Западного округа Йоркшира, именно Барнсли, Галифаксе и Хаддерсфилде. Последний, хотя и является благодаря своему очаровательному местоположению и новейшей архитектуре наиболее красивым из всех фабричных городов Йоркшира и Ланкашира, всё же имеет и свои плохие кварталы. Избранный собранием горожан для обследования города комитет в своём отчёте от 5 августа 1844 г. пишет:

«Известно, что в Хаддерсфилде целые улицы и многие переулки и дворы не замощены и не имеют ни клоак, ни каких-либо других стоков; в этих местах скапливаются грязь, мусор и всякие отбросы, которые постепенно разлагаются и гниют; почти всюду стоят лужи грязной воды, вследствие чего находящиеся здесь жилища плохи и грязны и делаются очагами болезней, угрожающих потом всему городу»[101].

Если мы перейдём или переедем на поезде через Блэкстон-Эдж, то вступим на ту классическую почву, на которой английская промышленность создала своё совершеннейшее произведение и откуда берут начало все движения английских рабочих, — Южный Ланкашир с его центром Манчестером. Перед нами снова красивая холмистая местность, спускающаяся к западу от водораздела отлогими уступами к Ирландскому морю, с восхитительными, покрытыми зелёным ковром долинами рек Рибл, Эруэлл и Мерсей и их притоков; эта местность ещё лет сто тому назад представляла собой в значительной своей части сплошное болото с редким населением, а в настоящее время усеяна городами и деревнями и является наиболее густо населённой частью Англии. Ланкашир и в особенности Манчестер являются и местом зарождения английской промышленности, и её центром. Биржа Манчестера — это термометр всех колебаний промышленной жизни; в Манчестере современное производство достигло своего совершенства. В хлопчатобумажной промышленности Южного Ланкашира использование сил природы, вытеснение ручного труда машиной (главным образом в виде механического ткацкого станка и мюль-машины) и разделение труда достигли высшей степени развития и, если мы усмотрели в этих трёх моментах характерные признаки современной промышленности, то должны согласиться и с тем, что в этом отношении обработка хлопка шла с самого начала и идёт до сих пор впереди всех остальных отраслей промышленности. Но и последствия современной промышленности для рабочего класса должны были здесь развиться всего полнее и в наиболее чистом виде, и промышленный пролетариат должен был появиться здесь в своей классической форме; и то униженное положение, в которое ввергает рабочего применение силы пара, машин и разделение труда, а также попытки пролетариата покончить с этим угнетением тоже должны были достигнуть здесь высшей степени напряжения и сознательности. И поскольку Манчестер представляет собой классический тип современного промышленного города, а также потому что я знаю его как свой родной город, и лучше, чем знают его большинство его жителей, — мы остановимся на нём несколько дольше.