Объекты информационные и объекты физические

Объекты информационные и объекты физические

Как, собственно, понимать, что «передача информации — статистический процесс»? Отчего мы неоднократно возвращались к этому аспекту процессов передачи информации и повторно употребляли изжитый термин «стохастический» или «пробабилистский»? Дело в том, что реальный мир полон разнообразия, управляемого случайными факторами. Этим и определяется тот факт, что любой акт коммуникации по своей природе статистичен. Следовательно, процесс адаптации живых организмов к этому миру, управляемому случайными факторами, не мог не отразить этой столь фундаментальной особенности среды. В природе (если исключить живые организмы) нет коммуникации как кодирования и декодирования сигналов. Информационные машины, хотя и не являются организмами, не составляют исключения, потому что искусственно созданы живыми организмами, подразумевается — людьми. Итак, присмотримся поближе к обстоятельствам, в которых возникает сигнализация — доязыковая, а затем языковая, включающая как генетическую, так и этническую.

Язык генетических процессов появился на миллиарды лет раньше, чем этнические языки, но до него уже существовал язык биологических процессов, из которых тот первый (генетический) язык, в свою очередь, и возник. Ибо те процессы, которые делают возможным и стабилизируют гомеостазис (который, в сущности, и есть жизнь), послужили сырым материалом или матрицей для хромосомных кодов. Истоки жизни лежат на молекулярном уровне материи. Носителями информации на этом уровне служат отдельные молекулы, а врагом передачи информации, нарушителем процессов организации — шум. На этом уровне шумом являются прежде всего тепловые факторы: мельчайшие частицы вещества постоянно бомбардируются — больше всего броуновским движением, но также и одна другой. Только гиганты молекулярной среды, полимеры, если их химические связи достаточно устойчивы, могут противостоять этой разрушительной работе. Организм, пока жив, в термодинамическом отношении находится на наклонной плоскости. Отсюда его чувствительность ко всем нарушениям: каждое ослабление устойчивости угрожает ему падением в «энергетическую низину», где резко возрастает энтропия, а следовательно — хаос и смерть. Там, где все процессы характеризуются случайностью и потому не могут быть ни рассчитаны, ни предсказаны, стабильность может быть достигнута либо чрезвычайным постоянством, как бы «застыванием» структуры, либо непрерывным циклическим повторением программы, снова и снова упорядочивающей то, что отовсюду «подгрызается» беспорядком. Однако первое решение — вне возможностей биогенеза, потому что он начался постепенно, «поднятие» упорядоченности как бы в русле естественных процессов роста энтропии. Вследствие этого с самого начала жизнь должна была войти со средой в устойчивые отношения такого рода, чтобы извлекать из нее все новые «порции порядка» и не только заменять ими утраченную структурированность, но и добывать избытки структурированности. Именно эти избытки сначала дали организмам определенную полосу, в пределах которой они могли удержать собственное равновесие. Затем эти же избытки сделали возможным возникновение разветвленного веера биологических таксонов. Хотя в этот период равновесие жизненных процессов со средой очень неустойчиво, оно располагает тем не менее некоей известной областью маневрирования. В ее пределах физиология противостоит нарушениям благодаря компенсаторным механизмам. Патология как бы снаружи и на границе этой области (более узкой, нежели область патологии) продолжает сопротивляться физиологическим механизмам и утрачивает здесь свои позиции только тогда, когда происшедшие перемены становятся уже необратимыми в термодинамическом плане.

По правде сказать, не бывает такого отсутствия реакции на молекулярные атаки хаоса, чтобы эта «несгибаемость» позволила бы противостоять им сколь угодно упорно и сколь угодно долго. Никакая организованная система, будь она выкована, например, из самых благородных металлов, ни сама не может просуществовать в такой среде миллиарды лет, ни — тем более — дать начало другим, более сложным системам. Итак, весь процесс биогенеза был с самого начала обречен на коммуникацию со средой — как вследствие материальных обстоятельств возникновения жизни (ибо у биогенеза «не было другого выбора»), так и потому, что избранная биогенезом тактика «игры со средой» действительно была (так представляется нам сегодня с позиций эмпирической науки) лучшей из возможных.

Для короткого срока «несгибаемое» конструктивное решение, как представляется, было лучше «жизненных», потому что оно более экономно в энергетическом отношении. Это следует из того, что энергетическая «цена» поддержания в равновесии подъемного моста как равная нулю наверняка меньше тех «убытков», которые даже при собственной неподвижности несет каждый организм, выполняющий свою работу в произвольной экологической позиции. «Несгибаемая» конструкция в буквальном смысле не работает, даже если двигает тяжести; напротив, животные или человек выполняют работу, даже если неподвижны. Однако политика, которой следуют мостостроители, в своей основе краткосрочна, ибо сопротивляемость мостов чисто статична и лишена самокорректирующих тенденций. Так что ни один мост не простоит и двадцати тысяч лет, тогда как организмы ухитряются сохранять свое существование на протяжении миллиардов лет.

Начало жизни было и началом первых «циклично замкнутых» процессов, поскольку жизнь есть организованность, прежде всего темпоральная, в особенности на своих микроскопических уровнях. Упорядочение жизни во времени основано на беспрестанно обновляющемся динамическом равновесии, которое немедленно нарушилось бы при отсутствии циклов. Внутри клетки от процессов к процессам передаются информация и энергия. Там же, в клетке, начались когда-то первые «молекулярные артикуляции», а в протоплазме возникли центры, связанные друг с другом обратными связями таким образом, что они стали одновременно получающими и передающими информацию и материалы станциями, которые и делают возможным дальнейшее сохранение жизни. Но и такое равновесие не может установиться в данной среде иначе как осцилляторно: не существует гомеостазиса без колебаний в значениях параметров системы. Для конструктора машин, в которых также имеются обратные связи, осцилляция — это только враг. Жизнь — лучше, чем машины, «вписанная» своей динамикой в различные среды обитания — превратила осцилляцию в свой стержень. Таким образом, клеточные элементы, а затем и клетки в их целости стали синхронизованными осцилляторами-камертонами, из которых одни задают другим «тон», но и сами, в свою очередь, поддерживаются в своем осциллировании через протоплазматические тяжи, передающие такого рода тоны, которые определяют внутриклеточные процессы. Ритмы этих биохимических колебаний, заданных темпами анаболии и катаболии, — в сущности, ритмы обмена веществ, — накладываясь друг на друга, дают некую усредненную монотонность, а в более крупных организмах частным случаем этого являются различные ритмы типа циркадных, то есть суточных: например, ритмы сна и бодрствования. Некоторые из этих ритмов столь медленны, что их фазы бывают растянуты на целые годы: таковы периоды смены возбужденности депрессией и, наоборот, у циклотимиков.

Жизнь — это игровая стратегия, при которой противник использует стохастические тактики, парирование которых осуществляется перестройкой структуры в неких границах, то есть «ходами» на уровне целостного организма. Путем усреднения отдельных микроскопических процессов образуются как внутриклеточные, так и межклеточные потоки информационной и энергетической циркуляции. В самой основе жизни, следовательно, мы обнаруживаем статистику.

Однако в ходе практической реализации биогенеза как биоэволюции оказалось, что этот способ поддержки гомеостазиса, основанный на колебаниях и повторах, недостаточен. Со временем в сердцевину циклов, образующих круговорот информации и энергии, вкрадываются нарушения, приобретающие вид таких составных компонентов этого круговорота, которые устранить невозможно. Начинается десинхронизация, распад корреляций, расфокусировка. Снижается точность коррекции состояний, заданная обратными связями. Но эволюция парировала и эту опасную угрозу — изобретением, по существу, очень простым, но в известном смысле гениальным. Хотя структурированность организмов «портится», не у всех появляются абсолютно одни и те же дефекты. Таким образом, соединяясь друг с другом — по меньшей мере парами, — клетки могут исправлять нарушения. Хотя этот процесс выглядит на самом деле не так просто, как мы его изображаем здесь, тем не менее такова его информационная основа.

Кроме того, если повреждения касаются «периферических» образований, то подходящим средством для исправления является возможность разрушить структуру всех этих образований, как бы «перемешав» ее, и из этой вновь образовавшейся начальной ситуации реконструировать развитие с самого начала. Оба этих процесса действительно возникли в ходе эволюции и предвосхитили собой половое размножение как таковое. Ибо оно заключается прежде всего в «редукции» организма до некоей «минимальной структуры», и далее — в попарном сочетании редуцированных таким образом «минимальных структур». Такая тактика одновременно и корректирует наследственную основу организмов, и увеличивает их число, а тем самым сверх того и делает возможным введение в «массовое производство» некоторых «нововведений», возникших перед тем в немногочисленных или даже единичных опытах.

Данное изобретение, как мы уже сказали, было, по существу, простым, и это можно сказать еще и потому, что его зачаток мы находим уже у первоначальных клеток, поскольку их исходная стратегия представляет собой постоянное и непрерывное повторение одного и того же мотива «редукция — попарное сочетание». Однако вот откуда берет начало постепенный подъем к все более сложным степеням организации: из выхода этой повторяемости «вовне», то есть из ее выведения за пределы соматической сферы отдельных организмов, после чего они могут корректировать друг друга и благодаря этому увеличивать свое число и распространяться.

Размножение добавило новую позицию к командам, включенным в стратегию жизни: теперь для этой стратегии оказалась приемлема даже тотальная гибель организма — при условии, что жизненный процесс будет продолжаться в следующих поколениях. Данная позиция носит отчетливо выраженный статистический характер. Пусть клетки постоянно проигрывают свои поединки с энтропией, однако после каждой гибели клетки процесс начинается снова. При этом деление амеб или простейших представляет собой всего лишь «репетицию» этого процесса в его начальных стадиях. Зато размножение многоклеточных приближается по своим признакам, можно сказать, уже к языковому явлению: организм как некая целостность «артикулирует» хромосомные «предложения», адресованные «субъекту их восприятия» — экологической среде. Иными словами, имеет место «экстернализация суждений» и вместе с тем ее крайнее информационное сгущение, с использованием максимальной емкости носителя информации.

Таким образом, возникает новый вариант осциллирования жизненных процессов: организмы попеременно редуцируются до «артикуляций» и снова вырастают до прежнего уровня. Амплитуда этой «вибрации» — от макроскопического уровня (организмов) до микроскопического уровня (сперматозоидов и яйцеклеток). Таким и остается последнее слово в сфере информационных технологий жизни. Ничего более совершенного до сих пор эволюция не выработала.

Надо заметить, что все сдвиги в направлении эволюционного прогресса являются постепенными. «Артикуляция» первоначально выступает как некий аналог целостного организма, который затем делится на организмы следующего поколения, и только со временем происходит «миниатюризация» в виде дробления на «предложения», что и уподобляет биологическую артикуляцию языковой.

Такой диахронический обзор убеждает в том, что перспектива возникновения сигнализирующих языков животных и этнических языков человека содержится уже в динамической характеристике наиболее примитивных биологических циклов. Ведь жизнь бактерии — это тоже кооперация органических частиц и процессов, образующих в совокупности ее тело. На уровне же человеческих групп именно кооперация с ее потребностями привела к возникновению специализированного и выявляющегося вовне языка.

Растения не общаются друг с другом в информационном смысле (насколько это нам известно — с такими выводами приходится быть осторожным). Животные, по свидетельству наблюдений, вступают в общение сразу, потому что уже собственный опыт учит их тому, что у передвижений других особей по окружающей среде есть свои «значения». В самом деле, животные совершают различные движения — чтобы перемещаться в пространстве — и издают звуки, приобретающие иногда характер сигналов. Эти перемещения и звуки — первичный материал для процесса возникновения языка. Сами же перемещения и звуки исходно являются случайными.

Говоря о случайности событий, следовало бы каждый раз уяснять себе, по отношению к чему они являются случайными. Кража в магазине самообслуживания случайна по отношению к его персоналу, но не случайна по отношению к сообщнику преступника, который его поджидает на улице. Падение метеора на Землю случайно по отношению к земному наблюдателю, но только к такому, который не знает, что тот метеор был кометой, прошедшей около Юпитера, причем гравитационное поле планеты отклонило ее движение. Дело в том, что мы считаем случайными совпадения, возникающие, когда пересекаются две причинные цепи, из которых до пересечения каждая была независима от другой. Комплексы движений и звуков, приведших к генезису языка, были случайными вследствие того, что они не возникли для этого генезиса как информационной функции. В качестве форм поведения организма эти комплексы имели свои никоим образом не случайные предназначения, но ничего такого, что было бы так или иначе «адресовано» к коммуникативной функции, которой предстоит возникнуть. Те же комплексы движений и звуков были случайными еще в том смысле, что для упомянутой функции не имело значения, какие конкретно типы движений и звуков окажутся семантически нагруженными. Случайным же образом затем произошло то, что именно вокально-акустический канал приобрел столь большое информационное значение в эволюции.

В отношении к эволюции информационная функция, в свою очередь, накладывает ограничения на упомянутые комплексы звуков и движений. Эти ограничения определены тем, какие части общего множества форм поведения проявились в обстоятельствах данной ситуации. Например, то, что первоначально было только проявлением животного страха, сопутствующего ситуации опасности, со временем могло отделиться от этой ситуации, чтобы ее «символизировать». В диахронии язык, таким образом, возник как завоевание информационной суверенности по отношению к ситуациям. Естественный язык возник вследствие ограничений, «суживающих» нестохастическую полосу «возможных» знаков, причем критерии ограничения часто приводили к приурочениям заведомо чисто случайным. Какие-то случайности диахронии, очевидно, привели к тому, что один и тот же объект у одних людей называется «стол», у других «der Tisch», «la table». Таким образом, диахрония — это ограничение, которое действует ситуационно, с использованием случайных совпадений; а синхрония игнорирует стохастичность, связывающую ситуацию с ее языковым сопровождением. Иначе можно сказать то же самое в такой формулировке, что лингвогенез — это эргодический процесс, моментальные временные срезы которого сами себя не интерпретируют. Потому что в реальном языке нельзя найти ничего такого, что интерпретировало бы для нас тот факт, что данный объект называется именно «стол». Зато пронаблюдавший всю эволюцию языка наверняка увидел бы, как известные сочетания звуков некогда случайным образом совпали с известными ситуациями, концентрировавшимися около того, что мы сегодня называем «столом». Естественно, я упрощаю, потому что не могло быть таких изолированных совпадений. Системная кристаллизация языка порождена сгущениями статистических фактов. Однако мы не можем вдаваться здесь более подробно в рассмотрение языка как поля.

Хотя существуют еще специализированные вторичные формы языка — например, математическая, — мы должны помнить, что они произошли, в свою очередь, благодаря дальнейшему суживанию «полосы», только на этот раз не ситуационно-звуковой, как выше, а собственно языковой. Притом это «оживание» представляет собой один из способов проявления тенденции к нулевому редуцированию семантического индетерминизма. В математике этот способ сработал почти в совершенном виде, так как в изложении ее теорем и в их восприятии сузилась почти до нуля амплитуда неопределенности как ширина интерпретативной полосы «возможных смыслов».

Мы не излагаем здесь курс эволюционной лингвистики или тем более биологии, но затрагиваем эти дисциплины постольку, поскольку они помогают нам раскрыть нашу тему. Приведенные замечания приготовили нас к рассмотрению «статуса» информации в реальном мире, так как производной именно от этого «статуса» является «статус» литературного произведения. В особенности нам хотелось бы узнать, существует ли такой способ исследования информационных объектов, который — не будучи восприятием содержащейся в этих объектах информации (именно как информации, адресованной к потенциальному объекту восприятия) — тем не менее позволяет каким-то образом ознакомиться с этой информацией. Вопрос этот не столь абсурден, как может показаться на первый взгляд. Это все-таки не то, что спрашивать, как выглядят деревья, когда на них никто не смотрит. Так или иначе, любой объект можно исследовать эмпирическими методами как нечто изолированное от всего мира, не применяя при этом таких декодирующих методов, какие «подобает» применять при исследованиях изолированных объектов согласно предписаниям соответствующих информационных методов. Вместе с тем данный вопрос для нас важен, потому что касается отношения генотипов к фенотипам применительно к различным формам этого отношения, складывающимся между информационными объектами и их отображениями в восприятии.

Правда и то, что мы зарекались говорить о литературных произведениях что-либо, кроме того, что связано с их восприятием. Однако следует проверить, всегда ли разговор о «непосредственных генотипах» произвольных информационных объектов приводит к антиномии, гипостазированию или выходу в трансцендентное.

Дело выглядит так, что в определенных ситуациях физическое исследование не может раскрыть того, что в объекте является информацией, адресованной к ее получателю или к субъекту восприятия. Человек, который съест сразу большое количество сахара, выделяет часть этого сахара с мочой. Это физиологический признак, свидетельствующий о том, что печень не справляется с переработкой сахара крови в гликоген. Однако благодаря соответствующей условности этот естественный процесс может стать носителем информации. А именно: если этот человек надлежащим образом условится с другим, тот будет исследовать мочу на сахар и не только обнаружит наличие сахара, но сверх того обнаружит и еще какие-то симптомы, которые в оговоренном условии соответствуют появлению сахара в моче как конвенциональному сигналу. Очевидно, что нет другого способа разобраться в этом положении вещей, кроме как ознакомиться с этим условием и с упомянутым в нем сопоставлении наличия объекта-сигнала с чем-то другим.

Но условие здесь, собственно, есть не что иное, как всего лишь определенная начальная стадия серии событий. Если мы ограничиваемся исследованием синхронии этих событий, поле вероятных ожиданий не объемлет всех источников информационного своеобразия событий. Распознавание источников становится возможным только при диахроническом исследовании. Между тем метод физики по сути является типично синхроническим. Физика не допускает возможности, что открытые в ней законы со временем будут отменены. Она считает их постоянными параметрами мира. Не существует также физики одноразовых событий, потому что теория проверяется на регулярном воспроизведении одних и тех же событий при одинаковых условиях. Некоторые обстоятельства определяют, что данные объекты тождественны в информационном плане, — и те же обстоятельства определяют, что эти объекты не могут быть тождественны в категориальном плане. С помощью какого метода физик, исследуя магнитофонную ленту, мог бы догадаться, что записанное на ней — человеческий голос? Изучая эту ленту, он откроет на ней различного рода структуры, в том числе и те, которые обеспечили запись: во время записывания ферромагнитные кристаллики подверглись поляризации. Однако в ленте нет ничего, указывающего на то, что она предназначена для проигрывания на магнитофоне. Знание о назначении этой ленты не относится к теоретической физике.

Поведение физических объектов не всегда «указывает» на то, какова причина этого поведения. Земля не «указывает» на Солнце как на причину своего движения по орбите. Тем не менее эксперимент, наблюдение и обобщение того и другого позволяют выяснять физические причины и связи. Магнитофонная лента ничем не «указывает», что с ней связана другая — по отношению к «ее собственной» — сфера явлений, а именно: акустическая. Однако физик своими методами мог бы до этого дойти. Потому что в ленте можно открыть среди многих разнообразных ее структур и такие — на ферромагнитных кристалликах, — которые изоморфны звукам человеческого языка (их соответственно закрепленным записям).

Каким способом физик доходит до знания об этих своих возможностях? Как мы уже говорили, диахронический метод он не использует. Он только все шире открывает апертуру синхронического наблюдения. Когда в его «поле зрения», помимо электромагнитных явлений, попадают среди других и акустические, в том же «поле зрения» появляются тем самым и данные, позволяющие совершить упомянутое открытие изоморфизма через сходство. Трудности, стоящие на пути выяснения таких изоморфизмов, выглядят по-разному в зависимости от локальных признаков конкретного информационного объекта, а также от коммуникационных методов. Эти трудности и сами составляют компонент коммуникационных методов. Переход от «магнитного генотипа» ленты к сфере ее собственных — то есть акустических — фенотипов происходит внутри физики, потому он и не оказался слишком трудным. Электромагнетизм и акустика с давних пор входят в число специфических для нее областей. Несравненно труднее был бы — а потому сегодня его пока и не удается осуществить — аналогичный переход от физического объекта — генотипа клетки к организмам, которые суть его фенотипические конкретизации. Однако это происходит только оттого, что для охвата начал и концов эмбриогенетических явлений надо было бы столь широко раскрыть «апертуру синхронического наблюдения», что мы еще этого сделать не в состоянии. Однако принципиальных препятствий на этом пути нет. Потому что эмбриогенез представляет собой циклически повторяемый процесс, в котором никакие информационные элементы, «выходящие за рамки» синхронии этого процесса, не участвуют. Вопрос же о том, какие физические механизмы определяют детерминацию генами фенотипических черт, — этот вопрос можно решить и не прибегая к диахронии возникновения живых организмов, то есть к эволюции. Если только «апертура синхронического наблюдения» будет соответствующим образом раскрыта, в ее поле зрения найдут себе место как генотипы половых клеток, так и фенотипы взрослых организмов. Повторим: задача эта столь трудна, что не решена и по сей день. Однако если и в отдаленном будущем она не окажется реализованной, то скорее из-за масштабности технических проблем, возникающих в связи с ней, чем из-за слабостей самого подхода физики (а именно: синхронического).

Однако далее: как именно надлежало бы раскрыть «апертуру синхронического наблюдения», чтобы в нее вместились генотипы литературных произведений и их конкретизации в сознаниях читателей? Если уже предыдущая задача была необычайно трудна, то эта кажется просто безнадежной. Ибо она требовала бы от нас физикализации жизни сознания путем постановки всех ее компонентов в соответствие материальным коррелятам; требовала бы признать психические процессы частными случаями теории гомеостаза и самоорганизации, а также общей теории сложных систем и т. п. Теория сознания должна была бы полностью отказаться от всякой ментальной и психологической терминологии, и даже тот факт, что людям бывает печально или весело, что они о чем-то думают, чего-то боятся, чего-то желают, — все это необходимо было бы целиком переложить на язык физики определенной категории объектов и соответственно их связей, причем понятых только физически. Только достигнув такого состояния гомогенизации исследовательского поля, можно будет перейти от произведений к их прочтениям, не сходя при этом ни на минуту с почвы физики. В противном случае мы быстро дошли бы до ситуации, в которой приходится печаль умножать на секунды, а смыслы делить на граммы.

Диахронические установки, не являющиеся физическими, возникают, таким образом, именно потому, что мы не можем позволить себе роскошь — кто знает, сколь долгого! — ожидания, пока настанет такое состояние совершенства, когда «апертура синхронического наблюдения» охватит уже «все». Можно допустить, что это состояние — состояние тотальной физикализации всей науки, о котором мечтали логические эмпирики — вообще никогда не наступит.

В естественном языке, а также в языке частных наук сосуществуют и как бы сотрудничают друг с другом два рода понятий: относящиеся к синхроническому порядку явлений и касающиеся их диахронии. Например, понятие памяти типично синхроническое — как обозначение нашего неведения о диахронических состояниях явления. Потому что тот, кто знает, как влияют на поведение организма следы его предшествовавших переживаний, актуально существующие в мозгу, тот не обязан прибегать к понятию «памяти». «Память» — это собирательное название для таких состояний мозга, диахрония которых нам неизвестна, так что мы можем лишь косвенно судить об их существовании путем синхронических наблюдений над поведением.

Подумайте, таким образом: вся наша физика в ее синхронии образует только фрагмент возможной науки, которая в целом принципиально диахронична. И физика — прибегая к сравнению или метафоре — это нечто вроде одной из областей человеческой жизни, со своими законами и закономерностями, впрочем, не неизменными, но представляющими собой функцию времени. Эти законы и закономерности меняются с его течением. Быть может, и то, что исследует физика, даже ее инварианты, с течением времени подвергается переменам, и диахроническое исследование раскрыло бы это состояние вещей, и тогда наша физика нашла бы свое место в одном из синхронических срезов всеобъемлющей космической диахронии.

Как видим, физика иногда может указать нам применительно к информационным объектам способы их организации, вспомогательные для выполнения их назначения, каковое состоит в «ориентации» на определенных получателей информации. Но физика не может делать это всегда. По существу, дело обстоит так, что литературные произведения как генотипы в своей физической «имманенции» расположены за той границей, до которой когда бы то ни было может дойти физика, максимально расширяя свою «апертуру синхронического наблюдения». Из двух систем высокой степени сложности, жизни и культуры, за первой следует признать больше, чем за второй, шансов «быть поглощенной» или «полностью охваченной» физикой и ее методами. Конечно, вполне очевидно, что литературные произведения существуют как физические объекты, но тем не менее открываемые в них физикой и лежащие в ее плоскости структуры не удается — и не удастся — сравнить по уровню конкретизации с биологическими фенотипами.