ТЕОЛОГИЯ И МИР

ТЕОЛОГИЯ И МИР

Может показаться, что теологические проблемы, выдвигаемые этими тремя авторами, весьма далеки от повседневной жизни простого человека. Но в важности этих вопросов меня убеждает не только тот живой отклик, который они вызывают во мне самом, но и то, что при всей своей очевидной сложности и укорененности в немецком складе ума они явно обращены не просто к более широкому образованному кругу, чем круг профессиональных теологов. Эти проблемы затрагивают и нецерковные массы нынешней урбанизированной и индустриальной цивилизации. Тиллих — один из немногих теологов, которым удалось вырваться за пределы того, что сам он в другой связи называет “теологическим кругом”. О Бонхёффере говорят даже там, куда не проникает “религия”; идеи, которые он развивал, были восприняты епископом Мидлтонским[26] и д-ром Джорджем Маклаудом[27][28] — а они как никто другой из наших современников озабочены именно вопросом об отношении теологии к реальному миру. Более того, я с удивлением обнаружил, что идеи Бультмана, несмотря на всю тяжеловесность их выражения, оказались чем-то вроде глотка свежего воздуха для людей, достаточно далеких от теологии по образованию и профессии. Ведь самого Бультмана к его раздумьям впервые привела практическая невозможность проповедовать Евангелие солдатам на фронте. И одно из самых дорогих мне приобретений — копия письма Бультмана, адресованного Шеффилдской промышленной миссии, где с глубокой простотой излагается Евангелие в демифологизированной форме, как он проповедовал бы его рабочим-сталелитейщикам.

Подобные раздумья, как я уже говорил, с негодованием отвергаются теми, кто на самом деле давно отвернулся от христианства; однако для многих, кому не от чего было отказываться, они оказались долгожданным словом. Их совершенно нерелигиозному сознанию они, судя по всему, говорят куда больше, чем традиционная “популярная” апологетика.

Но пока эти идеи, при всем их практическом значении, не известны ни рядовым прихожанам, ни, по большей части, их проповедникам или духовным писателям. Я уверен, что придет время, когда они так или иначе будут усвоены, и тогда наши повседневные представления о Боге так же незаметно преобразуются ими, как это случилось с более ранней транспозицией, о которой сказано выше. Но, вероятно, это должно случиться не с нашим поколением. Первоочередная задача заключается в том, чтобы вытянуть эти идеи из узкого мирка профессиональных теологов в более широкий круг думающих церковных людей. Например, они могли бы серьезно повлиять на способ преподавания вероучения в наших теологических колледжах и в программах обучения мирян. Для развития подлинно светской теологии, мне кажется, эти идеи могли бы иметь особенно ощутимое значение.

Вопрос в том, как скоро эти идеи перестанут быть чужеродными и усвоятся на английской почве. Ибо пока что они не оказали серьезного влияния на основное направление английской теологии и английского церковного сознания[29]. Это, конечно, крайний пример (хотя и не бессмысленный), но думаю, что сколько ни перелистывай “Хронику Кентерберийской конвокации”[30], там не найдешь и следа подобных раздумий. Только не ищите в моих словах интриганских намеков. Я вообще пишу эту книгу не в качестве профессионального теолога — область моей академической специализации совсем другая. Я решил написать всё это просто как один из членов Церкви, который смотрит на ее жизнь изнутри.

Я потому подчеркиваю эту мою отправную точку, что, оказывается, во многом к таким же выводам пришел совсем с другой стороны мой собрат-англиканин доктор Джон Рен-Льюис[31], молодой ученый-технолог и светский богослов. Его статьи и выступления по радио с язвительной критикой нынешней религиозной среды привлекли в последние годы определенное внимание. Путь своего духовного становления он описал в статье, которая вошла в сборник под названием “Они стали англиканами”[32]. Если не считать того, что оба мы, с разницей в несколько лет, родились в графстве Кент, то вряд ли можно подыскать более несходные пути в жизни. Я родился в самом сердце церковного “истэблишмента” — на подворье Кентерберийского собора; он же — сын водопроводчика, выросший в стороне от церкви со всем ее буржуазным этосом. Он — химик, мирянин, “обращенец”. Я же не занимался всерьез естественными науками и никогда в жизни не предполагал для себя иного пути, кроме пути священника; и сколь бы я ни тяготел к радикализму в теологических вопросах, по природе я все же отношусь к разряду “однажды”, а не “дважды рожденных”. Я никогда всерьез не сомневался в основополагающей истине христианской веры, хотя ее выражения я постоянно ставил под вопрос. 

Однако, мне кажется, именно поэтому я скорее способен убедить обыкновенного “человека с улицы”, который без особых затруднений может признать то же, что и я: что мы действительно призваны совершить “коперниковскую революцию”. Никто из нас этому особенно не радуется, и я в самом себе очень даже сознаю всю силу инерции. Для меня это революция поневоле, пугающий масштаб которой я только-только начинаю понимать. Я хорошо знаю и то, что многие из моих слов будут поняты весьма превратно — и это естественно. Но у меня нет выбора: я не могу иначе. Я не претендую на то, чтобы знать все ответы наперед. Я пробираюсь вперед большей частью на ощупь и даже как бы повинуясь толчкам в спину. И всё, что я могу, — это постараться быть честным, честным перед Богом, честным, говоря о Боге и следовать своим убеждениям, к чему бы это ни привело.