Является ли солидарность предрассудком, который мы сами себе придумали?

С тем, что у нас есть особые обязательства по отношению к членам своих семей, товарищам или согражданам, согласится, разумеется, не всякий. Некоторые утверждают, что так называемые обязательства солидарности на самом деле — всего лишь проявления коллективного эгоизма, предрассудок, который мы сами себе выдумали. Эти критики признают, что мы обычно и привычно больше заботимся о своих семьях, друзьях и товарищах, чем о других людях. Но, спрашивают эти критики, разве эта напряженная забота о «своих» людях — не узкая, обращенная внутрь себя тенденция, которую следует преодолевать, а не возвеличивать во имя патриотизма или братства?

Нет, необязательно. Обязательства, обусловленные солидарностью или принадлежностью к какой-то общности, проецируются как внутрь, так и вовне. Некоторые из особых обязательств, которые я несу как член определенных сообществ, могут относиться к другим членам этих сообществ. Но среди других людей, не входящих в те же сообщества, членом которых я являюсь, могут быть люди, история взаимоотношений которых с моими сообществами может быть морально отягощена, как это имеет место в отношении немцев и евреев или белых американцев и афроамериканцев. Коллективные извинения и репарации за прошлую несправедливость — хорошие примеры того, как солидарность может создавать моральную ответственность перед сообществами, членом которых я не являюсь. Исправление ошибок, совершённых моей страной в прошлом, — один из способов укрепления моей верности ей.

Порой солидарность может давать нам особую причину критиковать наш народ или действия нашего правительства. Патриотизм может побуждать к инакомыслию. Возьмем, например, два разных основания, которые побуждали людей выступать с протестами против войны во Вьетнаме. Одним из них было убеждение в несправедливости той войны, другим — убеждение в том, что война недостойна нас и противоречит тому, кем мы являемся как народ. Первую причину могли разделять противники войны, кем бы они ни были и где бы ни жили. Но второе побуждение могли испытывать и выражать только граждане страны, ответственной за войну. Любой швед мог выступать против войны во Вьетнаме и считать ее несправедливой, но испытывать стыд за эту войну мог только американец.

Гордость и стыд — нравственные чувства, предполагающие общую идентичность. Американцы, путешествующие за рубежом, могут испытывать неловкость, сталкиваясь с хамским поведением американских туристов, которых они не знают лично. Неамериканцы могут находить такое поведение позорным, но оно не вызывает у них чувства неловкости.

Способность испытывать гордость и стыд за действия членов семьи или соотечественников связано со способностью к коллективной ответственности. И то и другое требует, чтобы мы рассматривали самих себя как личностей, занимающих конкретное положение, несущих моральные узы, которые не выбраны нами и заложены в нарративах, формирующих нашу идентичность как моральных субъектов.

Учитывая тесную связь между этикой гордости и стыда и этикой коллективной ответственности, удивляет то, что среди консерваторов есть политики, отвергающие коллективные извинения на индивидуалистических основаниях (как это делали Генри Хайд, Джон Говард и другие упомянутые ранее лица). Настойчивое утверждение, что мы как индивидуумы ответственны только за собственные решения и совершённые действия, затрудняет ощущение гордости за историю и традиции своей страны.

Любой человек, где бы ни жил, может восхищаться Декларацией независимости, конституцией, геттисбергской речью Линкольна, павшими героями, с почетом захороненными на Арлингтонском национальном кладбище, и т. д., но патриотическая гордость требует чувства принадлежности к сообществу, существующему в веках. А вместе с чувством принадлежности к такому сообществу приходит и ответственность. Нельзя по-настоящему гордиться своей страной и ее прошлым, если не желаешь признать какую-то ответственность за продолжение истории страны в настоящем и отбрасываешь моральное бремя, с которым сопряжено это продолжение.