1. Москва во мраке

Наконец-то после двухнедельного пути поезд приходит в Москву. Нас встречает Татьяна Владимировна — сестра жены. Сообщает:

— Даниил Андреев арестован. Идут аресты в кругу его знакомых.

Радостное ожидание встречи с Москвой сразу омрачается.

Новые испытания. Переживет ли арест Даня? Переживут ли окружавшие его люди? Будет ли арестована моя жена? Что ждет меня? Мне надо было прожить некоторое время в Москве на нелегальном положении (паспорт с ограничениями), чтобы отыскать работу там, где можно жить и с дефектным документом[160]. Теперь все осложняется — я оказываюсь под двойной угрозой.

На поиск работы ушло два месяца. Это естественно — подходящую для меня интеллектуальную работу легко было найти только в большом городе, а там трудность с пропиской, к тому же список режимных городов засекречен. И еще возможно сопротивление со стороны секретарей партийных организаций.

Мне приходилось ночевать в разных знакомых мне домах, чтобы не примелькаться соседям. Приглашавшие меня люди знали, что идут на риск, но делали это добровольно, желая помочь.

И на московских улицах тоже приходилось быть настороже. Одетым следовало быть по-московски — в потертой, но добротной (в прошлом) одежде, с затасканным, но хорошим (в прошлом) портфелем. На лице должна была сиять радостная улыбка, свидетельствующая о том, что человек всем доволен и ни от кого не скрывается. И все же дважды я попадал в неприятные ситуации.

Однажды поднимаюсь по лестнице метро «Киевская». Передо мной какая-то пара. И вдруг она поворачивается и бьет его по физиономии. И тут, как нарочно, оказывается страж порядка. Он хватает меня за рукав, чтобы тащить в милицию как свидетеля. Только этого мне не хватало. С силой вырываюсь, выкрикивая что-то в оправдание.

Другой раз — стою в очереди у телефона-автомата на Никитской площади. Знакомый голос окликает меня. Узнаю В. А. Ефремовича, проводившего еще в мои университетские годы занятия по аналитической геометрии и топологии. Во всеуслышание он говорит мне:

— Василий Васильевич, а я тоже был в лагере[161].

Очередь мгновенно рассеялась. Нас испугались, как зачумленных. С ночлегом я также как-то раз попал впросак. Остался у жены. И вдруг в начале ночи звонок в дверь. Входят двое в форме и еще один. Понимаю: пришли арестовывать Татьяну Владимировну — сестру жены. Она была на даче, но обыск все равно провели. На мой дефектный паспорт не обратили внимания — это дело не их епархии, а милиции — рангом ниже. Обыск был проведен вежливо. Когда младший из них нашел серебряные ложки, оставшиеся еще от помещичьей усадьбы, то старший сказал — «оставить».

Позднее Татьяна Владимировна получила десять лет лагерей за знакомство с Даниилом Андреевым. Для нее это был двойной удар. Она еще после окончания войны[162]^] ждала Даню как будущего мужа. И вдруг все рухнуло в один день. Другая женщина неожиданно оказалась избранницей. Несостоявшийся долгожданный брак, а потом еще и арест из-за бросившего ее человека. Сражена была и ее мать — она мечтала увидеть свою любимую дочь замужем за поэтом. Настоящим поэтом. Поэтом милостью Божьей. Она не намного пережила случившееся.

Вскоре после этого события последовал странный телефонный звонок. Незнакомый строгий и властный голос настойчиво требовал Ирину Владимировну (мою жену). Я понял — вызов на допрос, после которого возможен и арест. Сказал, что она куда-то уехала. И действительно, она вскоре уехала в санаторий по путевке, полученной еще из Дальстроя — московского филиала колымской вотчины.

Конечно, Ирину Владимировну в некотором смысле защищало то, что она последние годы не была близка к Даниилу. Но была и страшная улика. Центральным моментом в деле Дани был его неопубликованный роман Странники ночи. Речь в нем шла о мистической организации наших дней. Первая часть романа была посвящена Ирине Владимировне. Криминальной, с позиций органов безопасности, оказалась вторая часть, где в деталях в стиле Достоевского описывалось покушение на Сталина. Получив этот материал, органы ахнули — в их интерпретации это было не художественное произведение, а инструкция к действию.

Такого еще не бывало… И 25 лет политизолятора получает Даня в 1947 году. Из них 10 лет он просидел во Владимирской тюрьме. Вышел оттуда тяжело больным только в 1957 году и через два года умер, сумев за это время восстановить свои стихи[163] и закончить два своих фундаментальных произведения: Роза мира (Метафилософия истории) и Железная мистерия (поэма). Разные сроки получили его друзья за то, что слушали, как он читал свои произведения. По одним источникам (от пострадавших друзей), их было около 100, по другим — много больше. Дело Даниила Андреева до сих пор не подвергнуто критическому анализу, хотя возможности для этого есть. Почему? Что там скрывается?

Но теперь возвратимся к моим делам.

Несмотря на все волнения и напряженность, я пытался понять, что же стало с Москвой. Я бродил по улицам, переулкам, площадям. Все знакомо, все как было прежде, как я помню. Но опустел дорогой моему сердцу город. Нет знакомых, дорогих мне людей ни в квартирах, ни в научных учреждениях, ни в театрах. А если кто и есть, то они теперь уже не те.

Над всем городом распростерлась тоска, уныние.

Если действительно это осознали посвященные в великую тайну будущего, то уместно прозвучат здесь слова Даниила Андреева [Андреев, 1990], написанные в камере Владимирской тюрьмы в первой половине 50-х.

ПОСВЯЩАЮЩИЙ К ПОСВЯЩАЕМОМУ

Но знай: радушьем этот век

Нас не встречает у порога:

К кострам сирот, бродяг, калек

Сперва скользнет твоя дорога.

Казнен изгнаньем, как Адам,

Клеймен судом, как лютый Каин,

Пойдешь по мертвым городам

Скорбеть у выжженных окраин.

Сольются искры душ кругом

В безбрежном зареве страданий;

Им будет чужд и дик псалом

Твоих безумных упований.

Ты, как юродивый, молясь,

Бросаться станешь в пыль дороги,

Чтоб хоть земля отозвалась

На миф о демонах и Боге!

НЕИЗВЕСТНЫЙ, ТЕПЕРЬ — ЭККЛЕЗИАСТ[164]

Ведь наград не ищу я

По излучинам ночи:

Знаю, действую, чаю —

И не властен иначе.

(с. 198)

И если это так, то понятным становится услышанный мною однажды грубоватый «философский» диалог:

— Осволочилась жизнь.

— Ну и что?

— Кому что, а мне ничто.

— Говоришь, осволочилась. А дальше что?

— Ничто.

— А что в ничто?

— В ничто — ничто: ни очередей, ни сволочей.

Это — без поэзии. Но с поэзией, по-моему, «грустней и зорче» (как у М. Волошина), превращение «звука в луч» (как у Н. Гумилева).

А что же я увидел в науке? Позднее при встрече с учеными (и прежде всего с академиком А. Н. Колмогоровым — представителем вероятностного мышления) увиденное сформулировалось так:

Молью сильно поеден вероятностный кафтан. Но как прекрасен он на том, кому под стать.

Да, мы знаем, что мир оказался сложнее, чем думалось когда-то. Шипы сложности сильно потрепали кафтан. Но с каким уважением мы относимся к екатерининским вельможам от науки? И как уместен на их кафтане аксиоматический аксельбант.

А что же делать мне? Может, выйти в балагане на канат? Выйти так — сбросив обветшалый кафтан, с узором, нарисованным краской прямо по голому месту.

Смотрите, я исполняю свой танец на канате. И злобно кружится моль — негде дырки проесть.

И все же все оно есть, как есть, и никак иначе. Сгорбленный, грустно выйдет из балагана вельможа в обветшалом, изъеденном молью зипуне.