3. Оротуканский завод горного оборудования

В октябре 41-го я иду, мрачно опустив голову, в Оротуканской зоне. Вдруг знакомый голос:

— Вася, ты что?

Объясняю.

— Да что ты?! Завтра же тебя вызовут на завод.

— Зачем?

— В лабораторию. Ты разве не знаешь, что в этаких-то условиях строится мартеновская печь. Крайне нужны умные и инициативные люди.

— Первый раз слышу.

— А я, знаешь, оставлен был в Магадане. Получил, в благодарность за работу, еще 5 лет лагерей. А теперь проектирую мартеновскую печь в необычных условиях.

На другой день вечером окрик:

— Налимов!

— Василий Васильевич, 1910 года, ст. 58, § 1011,5 лет.

— На вахту. С вещами. На выход.

Итак, я в лаборатории на Оротуканском заводе горного оборудования. Опять не барак, а общежитие с человеческими постелями. Хорошее питание.

Коллеги по лаборатории сначала встретили меня настороженно. Но вскоре все стало на свои места. Они поверили в мою честность и поняли, что я очень нужен для работы лаборатории. Это поняло и начальство[153].

Режим у нас оказался вольный — ведь в наших руках был спирт, денатурат («голубая ночь») и даже никотин. Утром в понедельник страж приходит и спрашивает:

— Ну, а как, опохмелиться можно?

— А как же!

Мы за зону выходили без пропусков — за грибами, или за ягодами, или просто погулять. Особенно летом и ранней осенью.

Жаркие, как на юге, дни. А если дожди, то муссонного характера. Четыре дня без перерыва, как из ведра. Там — в забоях — тачки всплывают. В бараках палаточного типа (с брезентовым покрытием) все промокает насквозь. Пытаться что-либо высушить — безнадежно. Иногда бывают спаренные — восьмидневные— дожди. Раз я был свидетелем строенного периода. Это был настоящий потоп. Выхожу посмотреть и вижу чудо: из знакомой моему взору сопки наверху бьет мощный фонтан. Горная и без того быстрая река взбесилась — по ней плывут ящики с продуктами из размытых складов. Взять бы — да как?

Ранняя осень. Лиственницы желтеют, а на земле все в ярких багряных тонах. Грибы — за минуты набираешь ведро. Брусника. Сплошной алый брусничник. Ее можно собирать пальчиковым совком прямо в ведра и хранить всю зиму. На склонах еще гонобобель (крупная голубика). Из нее можно делать фруктовое вино — от него не хмелеют, но ноги временно парализуются (трезвый по виду человек, а встать с места не может).

Да, вот такой, яркой и не прирученной еще человеком, открылась мне Колыма, когда я увидел ее в полусвободном состоянии, выходя хоть на время за забор из колючей проволоки.

Мне сейчас на память приходит стихотворение неизвестного мне автора. Оно появилось у нас неожиданно. Моя жена в 1992 году, знакомясь с моим архивным Делом, регулярно посещала Министерство безопасности России по адресу: Кузнецкий мост, 22, где в маленькой, тесной и весьма неудобной комнате родственники реабилитированных читали истории страданий и гибели своих близких. В один из дней она увидела там Калинину Нелли Константиновну, которая знакомилась с Делом своего отца — расстрелянного авиаконструктора. Листая страницы, она не могла сдержать слезы: «Я все эти годы плачу о нем». Она показывала фотографии отца — такого молодого и красивого, столь любимого в семье. А однажды принесла стихи Александра Солодовникова (1883–1974), проведшего на Колыме долгие годы.

Мне хочется привести здесь полностью эту безмолвную беседу с Небом, которая и для меня была так значима и значительна среди колымской ночи:

Свершает ночь свое Богослуженье,

Мерцая движется созвездий крестный ход.

По храму неба странное движенье

Одной струей торжественно течет.

 Едва свилась закатная завеса,

Пошли огни, которым нет числа:

Крест Лебедя, светильник Геркулеса,

Тройной огонь созвездия Орла.

Прекрасной Веги нежная лампада,

Кассиопеи знак, а вслед за ней —

Снопом свечей горящие Плеяды,

Пегас и Андромеда и Персей.

Это ночное стояние под Небом и пред Небом превозмогало биографический катаклизм, возвращало Смысл и наделяло Силой.