Исторические неврозы и социальные симулякры (из доклада Свена Бутусова)

«Как и мой коллега Бу Васильев, я тоже пытаюсь разрешить загадки современной истории, пытаюсь вырваться из плена тех заклинаний и банальностей, которые известны под именем “современной социальной теории”. Для самого себя я определяю свой метод как принуждение к очевидности – и до сих пор не перестаю удивляться, сколько же для этого требуется усилий! Я также исхожу из того, что удивительное, если оно продолжает нас удивлять, не должно стираться под воздействием времени, не должно реагировать на раздражение: “Сколько же можно удивляться?” Полагаю, что такова позиция ученого в отличие от позиции обыденного сознания. Иными словами: если необъяснимое остается необъясненным год за годом, поколение за поколением, то от этого необходимость его объяснить все же не исчезает. Теперь к делу.

Когда я смотрю на иллюзион истории, разворачивающийся у меня на глазах, я вспоминаю поразивший меня когда-то эксперимент, описание которого я вычитал у биолога и зоолога Н. Тинбергена. Ученые-этологи тогда придумали, как показать, что целесообразное поведение пчел, упорно кажущееся нашему рассудку разумным, в действительности является всего лишь слепым инстинктом. Да, у них есть удивительная социальная организация, сложная коммуникация (язык пчелиного танца), геометрия сот и ульев – ну как тут не предположить целесообразности и даже целеполагания? Но ученые аккуратно выломали донышки в сотах, в каждой ячейке… и что же? В поведении пчел ничего не изменилось, они все так же обслуживали матку, находили цветущие поляны, приносили в улей цветочную пыльцу – и высыпали ее в пустоту! Ибо они всего лишь пчелы и инстинкт не предусматривает реакции на выломанные донышки.

Человек, конечно, не пчела, но аналоги социальных инстинктов существуют и у него – и срабатывают, когда надо, если речь идет не об отдельном индивиде, а о социальных общностях, – причем, как и положено, инстинкты срабатывают весьма целесообразно. Ведь и улей в случае нападения, в случае ожидаемого и “предсказуемого” нападения реагирует целесообразно: пчелы набрасываются на агрессора и вполне могут обратить его в бегство. Но против непредсказуемого – изощренного выламывания донышек в сотах – пчелиные инстинкты бессильны, как и их социальные аналоги. Вот, например, семья, ее так и называют “основная ячейка общества” – и общество, скажем, современное европейское или американское, может заботиться об этой ячейке, предоставляя кредиты, совершенствуя семейное право, побуждая граждан работать для дома, для семьи, обустраивать домашний очаг…

И вот в какой-то стране, на континенте или в рамках целой цивилизации раздаются речи о семейных ценностях и домашнем уюте – все вроде пронизано заботой, активной гражданской позицией, но при этом семья представляет собой гомосексуальную пару! То есть общество обустраивает свою основную ячейку с той же внешней целесообразностью, с какой бедные пчелы приносят нектар в бездонные ячейки, – ведь и здесь под выломанным донышком зияет черная пустота Содома… Если бы проводники этого осквернения приступили к делу со словами: “Мы не оставим вам камня на камне, мы лишим вас ваших диких предрассудков, всего того, что вам некритически внушили в детстве, мы изменим вашу жизнь до неузнаваемости, заставим сжечь то, чему вы поклонялись, и поклониться тому, что вы сжигали”, если бы проводники-цивилизаторы приступили к делу так, у них ничего бы не получилось. Наглецов в лучшем случае ждала бы судьба либертенов, будь они хоть сплошь профессорами, будь хоть трижды юристами.

Но наши интересанты поступили иначе, они горой встали на защиту семейно-брачных уз, провозгласив, что семья важнее всего, что каждому гражданину следует стремиться к тому, чтобы создать на основе взаимности что-нибудь прочное и долгосрочное. “Мы только расширяем понятие семьи, – добавляют они, – чтобы как можно большему количеству людей выпало семейное счастье, а после расширения мы, конечно, продолжим вместе с вами борьбу за укрепление семейных уз…”

Да, только и всего, ведь и ученые-экспериментаторы не разоряли улья, они только углубили соты, сняв ограничения в виде донышек, после чего в своих интересах могли бы даже и поощрять самых трудолюбивых пчел, тех, кто приносит больше всего пыльцы.

(Далее Свен Бутусов зачитывает выдержки из публикаций сторонников гомосексуальных браков. – А. С.)

Сработал боевой симулякр, так как не было никаких предпосылок, ничего, что имело бы характер исторического тренда. Отстаивавшие определенную точку зрения продолжали ее отстаивать, не заметив подмены. Нет, конечно, множество индивидов, что называется, “выразили свою обеспокоенность”, но они не смогли никого консолидировать, поскольку не смогли прорваться сквозь маскировку и добраться до основ того, что произошло, до сути дела. Апологеты трансгуманизма и не собирались занимать позицию опознанных оппонентов, предпочитая присутствовать за спиной: “Вы против разрушения семейных устоев? Да ведь и мы отстаиваем святость и нерушимость семьи, мы просто хотим еще углубить понятие основной ячейки общества, вовлечь в нее тех, кого прошлое, все еще варварское общество отвергали! Давайте будем с ними толерантны, дадим им те же гражданские права, включая право на создание семьи, – и вместе будем двигаться к новым высотам гуманности и цивилизованности…”

И летальная инъекция прошла успешно, при всей невероятности это случилось, никто не взывает к небесам и не бьет в набат. Вот с чем хотелось бы разобраться, вот в чем должна быть первоочередная задача таких конгрессов, как наш! Не могу сказать, что я сам до конца разобрался, но кое-какие параллели с биологией помогают, хотя они и не указывают на тождественность причин. Скажем, те же кукушки, обладая удивительной адаптационной стратегией, умирают преимущественно от внутренних паразитов, как и множество других видов, освоивших мимикрию, ведь одно дело – ожидаемое направление удара, где можно выстраивать непробиваемые оборонительные редуты, и совсем другое – то, что происходит за спиной, там, где ты никогда не ждешь подвоха.

Среди прочего тут вспоминается и Фрейд, принципиально различавший испуг и страх. Страх у него относится к защитным силам психического, а вот внезапный испуг является важнейшим фактором невроза или, как он пишет в работе “Неврозы военного времени”, причиной последующего невротического развития. Было бы полезно сравнить истерические неврозы с историческими неврозами – вполне может обнаружиться кое-что общее. Оставим пока гомосексуальные браки с их добычей, законно добытым “потомством”, и рассмотрим другой пример – Беловежское соглашение.

(В зале легкий шум. – А. С.)

Понимаю. Трудно говорить об этом спокойно, невротические проявления налицо. Но мне сейчас важен вот какой аспект: тогда в одночасье была погублена, вернее, смертельно ранена страна, создаваемая и хранимая потом, кровью и самопожертвованием многих поколений. Возникает логичный вопрос: почему Ельцину удалось за пару дней сделать то, что Гитлеру не удалось за четыре года? Попыткам объяснить этот невероятный феномен уже посвящены целые тома, меня же интересует сама первичная сцена и эффект взламывания донышек. В какой-то момент прозвучал давно подготовленный девиз “Россия освободилась!” Россия сбросила оковы и теперь она будет уверенно продвигаться к демократии! Вот теперь она станет по-настоящему независимой, процветающей, благополучной! И далее в том же духе. Сказать, что эти заклинания звучали как хорошая мина при плохой игре, – ничего не сказать. Соответствующие возгласы уже сравнивали с поздравлениями больному, очнувшемуся после ампутации: поздравляем, вы освободились от ненужной, отягощавшей вас ноги, от нескольких неудобных ребер, пальцев и прочих мелочей и теперь уже ничто не будет сдерживать вас на пути к светлому будущему! Был тут же учрежден общенациональный праздник, день независимости России, и его в течение нескольких лет как раз-таки и сопровождали такого рода здравицы, больше похожие на дразнилки или на куплет из русской частушки:

Хорошо тому живется,

У кого одна нога:

И штанина не протрется,

И не надо сапога…

Но общество повторяло эти заклинания, словно в каком-то полусне: теперь мы свободны, мы часть свободного мира, мы новая, демократическая Россия… Как понять этот феномен? Думаю, что здесь сошлось несколько разнородных вещей, если угодно, ряд трансцендентных друг другу факторов. И все же что так напоминает этот горячечный бред о свершившемся освобождении страны? А, пожалуй, напоминает как раз гордость современного европейца своей терпимостью: как хорошо теперь жить под американским зонтиком, как здорово, что все законодательные вопросы, все правовые коллизии теперь в руках по-настоящему знающих людей, дипломированных юристов. Хорошо, что за воспитание детей отвечают теперь столь же дипломированные педагоги-психоаналитики – а уж как преобразилась и гуманизировалась семья, ведь семейные радости и будни доступны теперь тем, кто прежде не мог о них и мечтать.

Подозрительно узнаваемые мотивы. А ведь если вдуматься в положение, в котором оказалась сегодня Европа, колыбель свободы, граждане которой, лишившись важнейших прав, продолжают восхищаться гуманностью своего прогресса и прогрессом своей гуманности, точно так же не опознав подмены, сходство становится еще более ощутимым.

Подобных примеров в истории не так уж и много, но они, как правило, встречаются в ее решающие моменты, и поэтому понять их природу крайне важно. Я солидарен с позицией президиума нашего конгресса, отказывающегося рассматривать доклады ЖМЗ-тематики, но для пояснения этого удивительного феномена я хочу воспользоваться замечательным еврейским термином “хуцпа”. Русские интернет-поисковики дают следующие определения: “беспардонная ложь на ровном месте”, “верх цинизма и наглости, парализующий оппонента”. Поясняется, что для еврея хуцпа иногда также означает “особую смелость, стремление бороться с непредсказуемой судьбой” и т. д.

Быть может, ближе всего к идее хуцпы примыкает практика софистов, этих действительно смелых и отчаянных ребят, и, пожалуй, в некоторых отношениях хуцпа примыкает к греческому хюбрису. Ну вот образец расхожего софизма:

– У тебя есть сын?

– Да, а что?

– А у пса есть щенки, дети?

– Да.

– Значит, этот пес – отец.

– Да.

– Но это твой пес?

– Мой.

– Значит, твой отец пес!

Здесь и возникает “эффект, парализующий оппонента” – впрочем, чреватый непредсказуемой реакцией этого самого оппонента. Следует, кстати, заметить, что корыстность самой греческой софистики весьма преувеличена, зачастую она представляла собой искусство ради искусства – подобное случается и в ситуациях, когда высказывается хуцпа. Далее, хуцпа, как правило, не имеет четкой логической структуры, хотя дальнейшая логика событий, пусть и непредсказуемых поначалу, может ее своеобразным способом легитимировать.

Здесь важен эффект первичной длительности: так, если ты сразу не бросился на этого наглеца, назвавшего твоего отца псом, – и поскольку ты сам это некоторым образом признал, – вполне возможно развитие событий по странному сценарию. Сбитый с толку, как бы парализованный, загипнотизированный оппонент софиста начинает незаметно для себя мыслить в сторону легитимации шокирующего тезиса. Ведь нельзя жить с этим просто так – и бедняга начинает робко высказываться на тему, что происходить из рода гончих псов не так уж и плохо, Ромула и Рема ведь тоже вскормила волчица, а могла бы, между прочим, и сука…

Такие странные сценарии нередко реализуются в индивидуальном невротическом развитии – проницательность Фрейда в этом отношении до сих пор остается эталонной, – но неврозы социальных организмов и даже целых цивилизаций мы наблюдаем и в истории. Как в обоих приведенных мною примерах: и россияне, в одночасье утратившие великую страну, труд поколений, смысл жизни многих миллионов предков, заговорили о победе на пути к истинной демократии, о торжестве свободного рынка, который преобразит жизнь так, как никакому коммунизму и не снилось, и европейцы, вдруг лишившиеся власти над домашним очагом, гарантированного неравнодушия в кругу близких (включая, разумеется, детей), – так ли уж их хорошая мина, их легитимация внутренней катастрофы отличаются от оправданий в духе того, как почетно происходить из собачьего рода? Раз уж так вышло, раз было доказано авторитетными людьми, что твой отец – пес?

В европейском случае сработавшая хуцпа даже буквально похожа на незатейливый трюк античных софистов: “Нет у тебя ни отца, ни матери, ибо мать твоя – это родитель номер один, а твой отец – родитель номер два. И сам ты никто, и звать тебя никак – пока мы не присвоим тебе регистрационный номер и не снабдим подходящими прогрессивными убеждениями”. Боевой симулякр сработал прямо-таки в эталонном виде – но за исключением индивидуальной истерической реакции Андерса Брейвика, пока так и остающейся частным патологическим уклонением, прочие члены общества двинулись (опять же пока) в заданном направлении с бодрой песенкой о высших достижениях гуманизма, о том, как будут гордиться, как будут свободны и счастливы дети, вырванные из плена архаического деторождения и дремучего, отстойного семейного воспитания.

Но это два самых ярких примера, когда хуцпа сработала и, так сказать, сделала свое дело. В большинстве случаев она все же становится посмешищем и позорищем – просто подобные примеры легко забываются, оставаясь некими курьезами. Навскидку вспоминается хуцпа, вброшенная как раз нацистской Германией. Речь идет о ситуации, когда Третий рейх пытался вернуть себе африканские колонии, утраченные Германией в результате Первой мировой войны. Тогда была запущена идея “протеста туземцев” – жителям Намибии, образно выражаясь, “раздавали печеньки”, чтобы они требовали воссоединения с родиной-метрополией. Была даже придумана песня, которую самые что ни на есть туземские туземцы распевали на немецком языке:

За годом год страдаем мы,

Хотим мы в рейх домой…

Сохранилось несколько сюжетов немецкой кинохроники того времени с трогательной песенкой. Правда, поющие почему-то не скакали…

Но в других случаях хуцпа отнюдь не оставалась безобидной шуткой – притом любопытно, что степень продуманности или правдоподобности никакого значения не имела – она вообще не соответствует природе этого особого боевого симулякра, успех которого, похоже, обусловлен другими обстоятельствами.

Следует сразу же отметить, что такого рода дерзкие выпады отнюдь не безопасны, особенно если будет быстро идентифицирован источник. Так что смелость здесь действительно требуется, ведь иррациональную реакцию по типу Брейвика может продемонстрировать и целый улей. Но улей может и не спохватиться, может беспечно продолжать приносить пыльцу и сбрасывать ее в пустоту.

(Далее докладчик в нескольких пассажах продолжает развивать полюбившуюся метафору с пчелами. – А. С.)

Для того чтобы грубая провокация подействовала, необходимо несколько условий. Если ответ не дан сразу, ответ в духе “да пошел ты!” – это первое условие. Если ситуация не опознана правильно и не названа своим именем – это два. И третье – если принято лукавое утешение, препятствующее полному осознанию того, что происходит.

Когда гитлеровская Германия была разгромлена, немецкий народ отнюдь не вышел на улицы с лозунгами “Ура, мы победили фашизм!” или “То, чего мы так ждали и о чем втайне мечтали, свершилось!”. Чаша горечи была выпита до последней капли, и немцы, сжав зубы и без лишних слов, за три десятилетия создали самую процветающую страну Европы. Примерно то же самое произошло и в Японии.

Но в России хуцпа сработала на полную мощь, прогрессивная общественность ликовала и продолжала ликовать все время, пока в ходе одностороннего разоружения советские (российские) войска выводились из стран Восточной Европы и их тут же замещали войска НАТО. Они, непостижимо, на ровном месте обманутые, ликовали, потому что оккупационные войска зловещего режима заменялись миролюбивыми силами НАТО…

Некоторые мои коллеги считают, что для времен перестройки и начала 90-х никакого подлога не требовалось, – тогда люди действительно так думали. Если Ларошфуко прав в своем афоризме: “Нет в мире такой глупости, которую хоть кто-нибудь не считал бы истиной”, то почему бы не отнести этот тезис и к целым народам, когда они входят в краткий (или не очень краткий) период одержимости? Многие публицисты перестроечных времен были вполне искренни, даже тогда, когда они решили, что вовсе не коммунисты, а кооператоры и предприниматели представляют собой ум, честь и совесть нашей эпохи…

На это я отвечу, что хуцпа рассматривается как один из боевых симулякров высших порядков именно потому, что она способна стать чьим-то искренним убеждением, иногда на время (как помрачение), а иногда и пожизненно. Она по определению не может быть убеждением только для тех, кто ее вбрасывает (применяет), иначе она была бы всего лишь точкой зрения. Кстати, как раз для разработчиков применяемый симулякр не должен быть связан с их убеждениями, это приводит к его “утяжелению” и препятствует свободе действий.

Другие мои коллеги говорят, что панегирики предпринимателям и прочим цивилизаторам того времени выполняли роль соломинки, за которую хватается утопающий, ведь иначе пришлось бы признать, что мы сами, не только пресловутые “партия и правительство”, но и каждый интеллигент, сами и сразу всё в одночасье просрали. По собственной дурости, под косноязычный бред вечно пьяного чудака на букву “м” мы превратились за пару лет из великой державы в посмешище, вызывающее всеобщую брезгливость. То есть необходимо было хоть как-то подсластить пилюлю, чтоб не корчиться от боли, – не зря ведь превознесение “демократических ценностей” сопровождалось запоздалым мазохизмом и самоосквернением.

Что ж, отвечу, хотя на эту тему уже прозвучали десятки докладов, начиная с самого первого конгресса. Фактическое крушение советской идеологии и соответствующего modus vivendi произошло уже в брежневскую эпоху, и анализировать его причины не входит в мою задачу. Однако хуцпа, ее первая порция, прозвучала уже именно тогда – а мы помним, что промедление в ответной реакции на софистический вывод “твой отец – пес” инициирует хищные, разъедающие изнутри идеологемы. Кроме того, хуцпа чрезвычайно эффективна именно в потенциально-невротических ситуациях – не тогда, когда точки над “i” расставлены, как в разгромленной Германии или растерзанной Ливии, а тогда, когда возникают силы исторической истерии и в обществе начинает преобладать самоосквернение или, так сказать, автотравматизм. Как раз в таком состоянии и находилась Россия 80-х или сегодняшняя Украина. Понятно, если бы сейчас в сегодняшней России кто-то взялся всерьез проповедовать американскую миссию демократизации и цивилизаторства, он услышал бы в ответ гомерический хохот – но ведь двадцать пять лет назад подобные речи слушали с придыханием и согласно кивали головами… Это и есть хуцпа, непригодная даже в качестве утешения проигравшим (лучше честное признание полного краха) и чреватая нешуточным, порой даже несоразмерным возмездием для воспользовавшегося ею субъекта, кем бы он ни был, человеком, группой или организацией.

(Здесь небольшой дефект звукозаписи. – А. С.)

…Возвращаясь к выломанным донышкам в сотах, хочу поделиться и таким соображением… вернее, подозрением. Целесообразность многих социальных институтов современного мира чрезвычайно преувеличена, точно также и абсурдность тех, которые были разрушены во имя новых. Вспомним культурологические исследования Рене Жирара, показавшего, что обряды коллективного жертвоприношения играли чрезвычайно важную роль в деле поддержания устойчивости социума, его способности к самоочищению. Эти обряды обеспечивали правильную циркуляцию насилия и его совместный сброс в праздничном жертвоприношении (катарсис). Отказ от жертвоприношений привел, по мнению Жирара, к тому, что насилие, лишенное правильной циркуляции, начало “застаиваться”, конденсироваться в виде социальных нев розов: куда более разрушительные потрясения – революции – пришли на смену архаической практике жертво приношений. Что ж, социальная экология не менее богата странными взаимосвязями, чем экология живой природы, – и тут и там хорошим показателем пригодности регулятивных принципов является время, в течение которого они существуют. Даже сейчас аргументы типа “так повелось”, “непреходящие ценности”, “проверено временем” имеют значение. Они, конечно, имеют значение не для теории и не для создателей новых социальных проектов, но, скажем так, для живущего поколения граждан – и это несмотря на “прогресс прогрессизма”, на господствующую религию непрерывного обновленчества, которую принесло с собой Просвещение, в свою очередь обособив и вырвав из контекста один из моментов христианства, пусть даже очень важный.

Об успехах обновленцев хорошо рассказал в предыдущем докладе мой коллега, выстроив любопытный ряд преемственности “нигилисты – комиссары – активисты”. Я их всех вместе называю прогрессистами и цивилизаторами – так вот радикальности и бесстрашия им не занимать, однако в открытой полемике, переходящей, говоря словами марксистов, в классовую борьбу, то есть в противостояние не только идей, но и интересов и самих жизненных проектов, прогрессисты нередко терпят поражение. И там, где не проходит лобовой удар, применяются обходные маневры, хуцпа среди них далеко не единственный.

Можно ведь было и открыто провозгласить: долой семью, частную собственность, освободить детей из домашних тюрем, долой опасные психические осложнения, которые так величественно именуют “бессознательным” или “внутренним миром”, долой позорное наследие ветхого Адама и так далее. Прямо скажем, нелегко победить с такими лозунгами, хотя и здесь есть шанс, капля камень точит… Но в действии беспардонные подмены намного эффективнее, чем борьба с открытым забралом, и тогда требование “отдавайте нам ваших детушек!”, глядишь, и сработает. Да, в сущности, и сработало. В сухом остатке после всей демагогии должны оказаться решение проблемы воспроизводства для однополых пар и возможность тихой легитимной педофилии – и это притом что общество продолжает собирать нектар, гордиться своей продвинутой заботливостью (или заботливой продвинутостью).

Ну или вот еще пример из советских перестроечных времен. Не только ведь открытые диссиденты, но и подавляющее большинство советской интеллигенции тогда среди прочего вовсю воспевало дух свободного предпринимательства – как прекрасную альтернативу плановой советской экономике, губящей всякую инициативу. Большинство делало это словно с широко закрытыми глазами, даже когда уклад жизни рушился на глазах, а следы обнищания усиливались с каждым днем. О кооператорах все еще слагали саги на страницах “Нового мира”, бизнесмены еще продолжали ходить в героях общества, а между тем сотрудников НИИ стремительно вышвыривали с рабочих мест, а прорабы перестройки типа Коротича уже готовились к отъезду в Америку. Здравицы новому, утверждающемуся миру постепенно смолкали, и только самые искренние все не могли поверить, что нет им места на этом празднике жизни, – они все продолжали обличать “коммуняк” и совковое наследие категорически, до последнего отказываясь признавать, что есть и другой вид лжи, вовсе не требующий непременно марксистской терминологии, – хуцпа, в которую они уже влипли всеми лапками. Эту мысль они всячески гнали от себя, и, помнится, один из них, типичный интеллигент по фамилии Козлов, уже понимая, что не ценят его новые хозяева жизни, рыцари свободного рынка, которых он так приветствовал, все же считал, что его, по крайней мере, уважают. Этот факт он время от времени проверял и даже демонстрировал своим приятелям, таким же интеллигентам с антисоветским прошлым: “Смотрите, – говорил Козлов, – эти новоявленные бизнесмены все-таки называют меня на вы” – и для доказательства пытался перейти проезжую часть прямо перед проезжающим “мерседесом”. И действительно, все могли слышать уважительную реплику водителя, навороченного братка: “Эх, до чего же я вас, Козлов, ненавижу!”

Столь же уважительным было и отношение к России в целом со стороны старшего партнера по демократии: а как еще прикажете относиться к тому, кто признал, что его отец пес? Кстати, и сама братва, успевшая поверить в свою избранность, тоже была всего лишь пушечным мясом, принесенным в жертву на следующем этапе мгогоходовки.

Та к или иначе, но то, что Россия уцелела и даже начинает возвращать свою идентичность, следует считать маленьким чудом. С европейским обществом, попавшимся в ловушку того же типа, дело, похоже, обстоит не столь обнадеживающе, там процесс в самом разгаре.

Одна из проблем, как мне кажется, состоит в определении совокупной топографии подмен, в точном знании, по крайней мере, того, куда мы носим наш нектар, куда складываем пыльцу, – но эта задача, поставленная еще Ницше, не решена. А задача в том, чтобы произвести переоценку всех ценностей и разобраться, от каких сохранилось только имя, а какие по-прежнему в наличии, причем начиная от вещей сугубо практических и простых. Вот Германия хранит свой золотой запас в банках США – и не только она одна. Что ж, неплохо было бы взглянуть на прочность донышек банковских ячеек… И так начиная от множества утилитарных технических ревизий вплоть до свободы мнений. Там ведь тоже получается, как любил говаривать Ельцин, “какая-то загогулина”. Некоторые мнения, конечно, циркулируют свободно, но, допустим, вы, опираясь на неоспоримый факт, высказываете свое мнение: “Четверть века человечеством фактически единолично правит мировой жандарм. А это недопустимо, это позорно для человечества”. И вы пытаетесь вписать свое мнение в политическую картину Европы, в текущую политическую жизнь, но оно там просто не помещается, поскольку “свободные мнения” – это нечто, касающееся незначительных второстепенных вопросов, обсуждением которых, собственно, и заняты “суверенные парламенты” и независимая пресса.

И сколько еще таких подмен, никто в точности не знает, даже самые конспирологические конспирологи. Любопытно, что некоторые безуминки становятся известны, когда о них проговариваются самые азартные победители, прямо как тот волк из советского мультика, которому было слишком хорошо, и он объявил: “Щас спою…” Ну и запел, и был опознан в качестве волка.

Мне иногда кажется, что и с Псаки нечто подобное получилось. Раз лидерство Америки столько лет не подвергается сомнению, раз все верят (сначала делали вид, а потом и поверили), что она колыбель демократии, гарант мирового правопорядка, захотелось чего-то волчьего: какой-нибудь прихоти, причуды. В самом деле, карательные операции по всему миру, называющиеся “Несокрушимая свобода” или “Блистательная справедливость”, проходят штатно – ну разве что демократизация тех или иных туземцев осуществляется порой посмертно, что ж, как говорится, “лучше поздно, чем никогда”. Стало быть, там, где другим странам приходится прибегать к дипломатии, мировому жандарму оказывается достаточно простого, крайне незатейливого менеджмента, ведь и ковбой управляется со стадом, лихо гарцуя на коне… В принципе такой ковбойский стиль можно было списать на нравы простых американских парней, которым неведомы тонкости политеса.

Но тут, возможно, и сработало это неодолимое желание под названием “щасс спою”. Может, захотелось переплюнуть самого Калигулу, сделавшего сенатором любимого коня, – вот и выдвинули в пресс-секретари Госдепа непревзойденную Джен Псаки. Чтобы уж от души получить удовольствие, чтобы с каждым ее комментарием, достойным упомянутого сенатора, любой европейский политик мог бы услышать то же, что и наш романтик перестройки: “Эх, как же я вас, козлов, презираю!” Именно по таким проколам нередко и распознается хуцпа – впрочем, современные европейские политики проглотили и это, им все божья роса.

Что ж, переходя к предварительным выводам, хочу еще немножко развить аналогию между первичной сценой и последующим истерическим развитием с одной стороны и процессами, происходящими в социальном организме, с другой. Общество обладает некоторыми характеристиками субъекта и уж точно зоной беззащитности, на которую можно умело (и желательно внезапно) воздействовать. Вообще общество может впасть в стагнацию, отклониться от устойчивого развития по множеству причин, но разновидностью первичной сцены или первичной травмы является именно хуцпа как особый боевой симулякр: способы лечения и в том и в другом случае удивительно похожи, для них вполне подходит фрейдовский термин “отреагирование”. В данном случае необходимо расставить все точки над “i”, избавиться от роковых, опаснейших недоговоренностей. В конце концов противоядие изобрели те же, кто придумал и яд, и формула исцеления гласит: все, что происходит, до конца осознавать. Но если уж продолжать параллель с Фрейдом, следует признать, что это нелегко.

Вспомним: всячески уходя от первичной сцены, от фактора невротического развития, – говорит Фрейд, – пациент готов согласиться с самыми невероятными предположениями и подозрениями: труднее всего признать именно первичную сцену. Это тем более так в случае общества, ведь это признание, в сущности, означает, что тебя провели на мякине, подсунули черт знает что. Что ж, именно так выглядит и действует хуцпа: линия ошибочной истерической защиты может оказаться даже разрушительнее для общества, чем прямые следствия ее принятия за чистую монету. И все же Россия после тяжелейших разрушений, когда сама ее государственность оказалась на грани исчезновения, устояла и даже научилась отвечать ударом на удар в информационной войне. Я не исключаю, что Россия приобрела даже своеобразный иммунитет.

Но работы, особенно в плане анализа первичной сцены, предстоит еще немало. Россияне должны совершенно точно знать, что это было, что прикрывалось незатейливой софистикой и что теперь, после того как наваждение схлынуло, кажется какой-то мишурой. Но ведь когда-то едва ли не всю страну заставили поверить, что “твой отец – пес”…

И еще скажу. Немало изощренных боевых симулякров на социальном поле так и не были идентифицированы, остались не расшифрованными. С момента применения некоторых из них прошло уже очень много времени. Уже нет защитников того, что было разрушено, нет уже и тех, кто мог бы извлечь из этого хоть какую-то адресную пользу. Но в каком-то смысле бесхозная хуцпа продолжает действовать и немало нектара человеческих усилий и благородных порывов сбрасывается в пустоту! Так что даже заброшенные штольни диверсий все-таки стоит искать и наносить на карту – я вообще считаю, что это едва ли не важнейшая наша задача».

Вопрос. – Коллега Бутусов, скажите, а как все же противодействовать этим диверсиям? Как следует реагировать, чтобы не пришлось потом отыскивать первичную сцену под пеплом опустошающего социального невроза? Есть ли какие-нибудь надежные способы?

Свен Бутусов. – Ну, во всяком случае, аргументы и доводы чистого разума тут бесполезны, это не та игра. Я уже сказал, что тут всякое промедление, всякая попытка обдумать и найти долю истины могут оказаться опасными, даже роковыми. Поэтому, возможно, лучший способ – сразу включать электровеник.

Вопрос. – Как это и что это?

Свен Бутусов. – В детстве мы играли в такую карточную игру, которая называлась «электровеник». Допустим, она начинается как обычная игра в дурака: раздали карты, определили козырь. Но вот ты обнаруживаешь, что тебе нечем крыть, и объявляешь: «А теперь применяю электровеник – начиная с этого хода дамы старше тузов!» Однако следующим ходом соперник может в свою очередь объявить: «А теперь будем считать, что побеждает тот, у кого на руках больше карт!» И так с каждым ходом правила могут меняться. Проигрывает тот, кто подчиняется чужим правилам или выходит из себя – он, так сказать, и остается в дураках.

Лишь таким образом хуцпа нейтрализуется сразу по факту ее применения. Или вот еще пример с детской дразнилкой – он вполне годится и к тому же очень похож на рассмотренный нами софизм. Один из ребят школьного возраста предлагает другому: «Скажи: веревка!» Говорить так, конечно же, нельзя, сразу услышишь в ответ: твоя мать воровка! Молчать тоже опасно, поскольку террор наверняка продолжится, поэтому лучше сразу переходить в наступление:

– Твоя мать воровка. А скажешь «резина» – твой отец скотина!

В общем, как-то так. Россия, как я уже отметил, совсем недавно начала отвечать на удары в информационной войне, но на сегодняшний день уже можно констатировать, что «электровеник» работает на полную мощность. Это, в сущности, чрезвычайно печально и по большому счету стыдно для самого человека разумного, homo sapiens. Но одновременно это означает, что Россия овладела оружием противника и уже не станет такой легкой добычей Госдепа США, как Советский Союз. Хуцпа не пройдет. Если пациент не умер, он приобрел иммунитет.

Так что я не исключаю даже, что когда-нибудь хуцпа попадет под запретительную конвенцию, как в свое время – химическое оружие. Но для этого одной только стойкости России недостаточно. Необходимо веское слово всех одураченных народов, консолидированное возмущение рабочих пчел, носителей меда. То есть полномасштабный протест гражданского общества, который, очень на это надеюсь, пройдет не по способу Брейвика. Еще вопросы?

Сеппо Харакирис. – У меня не вопрос, скорее реплика, но уважаемый коллега Свен может на нее отреагировать. Очень меня заинтересовала ваша вскользь высказанная мысль о «заброшенных колодцах». Уже не отыщешь, кто и когда их вырыл и отравил. Но между тем к отраве адаптировались, она даже стала жизненным источником для последующих поколений и цивилизаций. Хотя, как справедливо подчеркнул коллега, мы так и не научились проводить лабораторный анализ глубинных проб пищи духовной.

Ведь лучшим конспирологом до сих пор остается Ницше, и, что удивительно, никто даже не прокомментировал его прозрения в этом ключе. Они не участвуют в свободном обмене мнений, поскольку, как уже было справедливо замечено, исключены из числа мнений. Однако наши конгрессы по определению не подотчетны современной гуманитарной цензуре, и мы можем обсуждать все, что действительно считаем важным и интересным для обсуждения. Так вот одно из соображений Ницше, касающееся древнейшей хуцпы, – сам Ницше, понятно, этот термин не использует. Прочту отрывок из «Генеалогии морали», у меня с собой томик:

«Все, что было содеяно на земле против “знатных”, “могущественных”, “господ”, не идет ни в малейшее сравнение с тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жреческий народ, умевший в конце концов брать реванш над своими врагами и победителями лишь путем радикальной переоценки их ценностей, стало быть, путем акта духовой мести. Та к единственно и подобало жреческому народу, народу наиболее вытесненной жреческой мстительности. Именно евреи рискнули с ужасающей последовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности (хороший = знатный = могущественный = счастливый = богоизбранный) – и вцепились в это зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия), именно: “только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, – вы же, знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времен будете злосчастными, проклинаемыми и осужденными!”»[56].

Тут можно увидеть иллюстрацию к тому, что говорили оба предшествующих докладчика. Я бы сказал, что народ имеет право обороняться любыми средствами, вопрос в том, как далеко простирается в будущее его право мстить? На сколько поколений распространяется месть? Но, собственно, величайшее воплощение мести Ницше описывает на следующей странице: «Этот Иисус из Назарета, как воплощенное Евангелие любви, этот “Спаситель”, приносящий бедным, больным, грешникам блаженство и победу, – не был ли он самим соблазном в наиболее жуткой и неотразимой его форме, соблазном и окольным путем, ведущим именно к тем иудейским ценностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого “Спасителя”, этого мнимого противника и отменителя Израиля достиг Израиль последней цели своей утонченной мстительности? Разве не тайным черным искусством доподлинно большой политики мести, дальнозоркой, подземной, медленно настигающей и предусмотрительной в расчетах мести, является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудия собственной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы “весь мир” и главным образом все противники Израиля могли не моргнув глазом клюнуть как раз на эту приманку?.. Нечто такое, что по силе прельстительности, дурмана, усыпления, порчи равнялось бы этому символу “святого креста”, этому ужасному парадоксу “Бога на кресте”, этой мистерии немыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинания Бога во спасения человека?..»[57]

Может, этот образец «доподлинно большой политики мести», согласно Ницше, так сказать, хуцпа распятого Бога, как раз и является одним из самых глубоких заброшенных колодцев? С тех самых пор к нему не прекращается паломничество всех, кто духовной жаждою томим, и для прильнувших действует принцип «напьешься однажды – погибнешь от жажды». Кстати, предположение или подозрение Ницше я встречал и в других формулировках – так лет десять назад, будучи в Израиле, в городе Цфат, я услышал примерно такую историю:

«И тогда самые продвинутые магиды создали духовный Голем, превосходивший все магические творения и порождения прошлого. Земную часть пути Голем прошел почти незаметно, как и было задумано, а перейдя в потустороннее, стал неуклонно набирать силу. Скоро он сокрушил врагов Израиля, разрушив Рим и истребив его кумиров. Голем завладел душами язычников – опять же как и было задумано, но продолжал набирать силу и, увы, вышел из под контроля магидов, да еще и обратил на них свой особый гнев и обрек народ на неслыханные многовековые страдания. Ведь его могущество было и вправду несравненным – но все же не таким, чтобы овладеть душами дочерей Израилевых, ибо такое не под силу ни одному голему».

В заключение истории рассказчик сообщил, что «лишь за три последних десятилетия избранным представителям народа удалось наконец продвинуться к тому, чтобы обезвредить Голема и в итоге рассыпать его в прах, да и то дело еще далеко не решено».

Можете ли вы, коллега, что-нибудь сказать по этому поводу?

Свен Бутусов. – Могу лишь пожать плечами: чего только не услышишь на наших конгрессах… Ну а что касается Ницше, мне всегда казалось, что это его настойчивое подозрение – не самый сильный пункт в его критике христианства. Для меня тут важно другое, а именно сама возможность подобных шедевров гиперподозрительности, свидетельствующая о том, что нет дыма без огня и все эти «заброшенные колодцы» присутствуют и оказывают влияние, как темная материя, как незримая поправка не только к искренним убеждениям, но даже и к идеологически выраженным интересам, – и они могут отклоняться под воздействием бесхозных брошенных симулякров: социальному пространству необходимы собственные патрули, устраняющие загрязнения среды независимо от срока давности применения токсинов. Кроме того, с фактором подозрения дело обстоит так же, как и со смыслом, – если хоть что-то в мире имеет смысл, например, некий текст или поступок, то предположить наличие смысла можно в чем угодно – и в расположении звезд, и в кофейной гуще. Из того обстоятельства, что смысл ищут там, где его нет и не может быть, по крайней мере, следует, что кое-где он все же встречается.

Благодарю за внимание, уважаемые коллеги.